Золотые Россыпи. Часть 1


В. М, Михеевъ.





                зо лотыя роздан.





f О И А В I

В 'Ь 2-Х Ъ Ч А С Т Я X ъ.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.




МОСКВА.
ТипограФП! П. К. Астафьева, Арбатъ, д. Платопова-i
1892.

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Владимиру Галакттоновичу

Короленко.

            ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.





I.
  Солнце, только что взойдя, уже брало свою силу нади сыровато холодными воздухомн тундры. Было начало 1юня, но по склонами гори, юкружавшихъ это северное полуболото, въ хо-лодпыхн и мглистыхъ оврагахи, не только лежали спЬгъ, но кое-гдО, поди тЬнью нависшихъ тяжелыхи ветвей еловаго нерелОска, таились неоттаявння неболышя озера.
  И тОмн жарче, не смотря на раннее утро, падали лучи солнца съ безоблачнаго неба на плоское и ровное пространство, рыхлыми кочками облегшее небольшую горную рОчку. РОка, попавъ пзъ каменистыхъ извивовъ горнаго русла вь мягкую постель мшистыхъ кочекъ, кое-гд'Ь норосшихъ жидкимъ, какъ талина, березня-коми, точно обезсилОла. ЧОмъ ближе къ ея берегами, т4мъ кочки становились рыхл’Ье, березняки тоньше и каки-то болезненно искривленное. Оазисы густыхи низкихи кустарникови брусники и голубицы цеплялись ■ за тонк!е бОлые стволы березокъ, и нередко межи ними и коч

— 6 —

ками, тучно напоенными влагой, стояла почвенная ржаво-темная вода.
  Ч4мь дальше отъ реки, тЪмъ кочки делались плотнее п крупнее; влажный мохъ, сочно зеленая на нихъ, замйнялъ седой и сухой и кое-где уже м’Ьшался съ чахлой травой, которая, въ свою очередь, становилась все гуще. Корявый березняка побережья вытягивался въ тонтай, бедный листвою, но все-же стройный лесокъ; ягодные кустарники забирали большую силу, и изъ нихъ выглядывали KpinKie ползуч!е сучья кедровника. Неболыше кедры и ели попадались у подножья холмовъ, въ которые незаметно перешли cyxia и крупный кочки; подъ сенью этихъ елей веяло резкой прохладой недоступныхъ солнцу горныхъ овраговъ.
  На всемъ пространстве этого сйвернаго пейзажа, отъ в’йющихъ сырымъ холодомъ овраговъ до. болотистой постели едва заметно струящейся pi-ки, лежала печать чахлости. Но, именно, тутъ-то и чувствовалась вся жизненность и живучесть этихъ березокъ, этихъ мховъ и травъ, этого коря-ваго кедровника. Все это выглядело бедно и болезненно, но все это упорно росло, ветвилось; цеплялось за больную почву, хотя и жидкими, но частыми стволами; белело нежной корой березы, сизо серело корой осинника и какъ то сурово темнело искривлениями кедровника. Тундра несомненно жила всей своей жизнью и дорожила этой жизнью.

  Когда лучи iionbCKs.ro солнца, безспльпые въ горныхъ оврагахъ и на сн'Ьговыхъ вершпнахъ, ярко разсыпались по влажной нпзпн'Ъ, по клей-ной и трепетной листв-ь березняка, по слабымъ струямъ р$кп, когда сами эти лучи, казалось, прониклись влагой и жидко-жгучимъ трепетаньемъ, тогда становилось ясно, что и тундра, какъ все живое и жизненное, ИАгЬетъ свою красоту: трогательную красоту бедной и чахлой природы. Порой человеку, при всей прелести другой, бо-лЪе богатой, природы, при всЬхъ восторгахъ, возбуждаемыхъ ею, кажется, что эта богатая природа равнодушна къ его, всегда немножко больной, дупгЬ. Но эта, природа, природа тундры, тому, кто'и въ ней почувствуешь красоту, никогда не дастъ такпхъ ошущешй. Восторговъ она не возбудить, но въ коротк}е часы ея прелести тоньше всякой другой природы затронетъ въ дупгЪ ту поэтическую заунывность, которая такъ понятна русскому человеку, когда онъ начинаетъ свои лучппя п£сни „не белыми снФгами“ или „ту-маномъ, павшимъ на сине мореЛ И нельзя сказать, что слишкомъ б'Ьдна эта природа; ей дань посл'Ьдшп штрихъ жизни п красоты: у ней есть свои цв^ты. и эти цв'Ьты и колоритны, и красивы. Когда глазъ внезапно находить ярко алую, крупную головку лилш, повисшую на вы-сокомъ стебл’Ь надъ сочнымъ мхомъ, пли бархатно сите колокольчики Георшева копья, грядкой, поднявшиеся на склон4 холма, между обломками сланца и дюрита,—и березки, и мохъ и сЬвер-,

— 8 —

ное солнце,— все пр1обр'Ьтаетъ новую прелесть. Цв'Ьтовъ этихъ не много, но они — изъ самыхъ яркихъ Цв’Ьтовъ, и унрашаютъ сиротливую тундру. И потому они вдвойне хороши...
   Так1я мысли бродили въ головЬ Иннокентая Егоровича Бушанинова...
   Онъ сидЬлъ на обрубив сосны у неболыиаго зимовья. Тамъ, гдЬ онъ сидЬлъ, подготовлялись для будущаго года работы, и небольшой учас-токъ тундры, названный БорисоглЬбскпмъ npi-исномъ, уже былъ прорЬзанъ канавами. Узшя и длинныя полосы ихъ рЬзко чернЬли среди взрытаго кочкарника своими черными жирными краями, которые еще не покрыла, неуспевшая подняться до ихъ уровня, почвенная вода. Между рЬдко разбросанными березками виднЬлись тамъ и здЬсь наваленныя кучи заготовленныхъ для бу-дущихъ шахтъ, тонкихъ деревянныхъ подпоръ и крепей,- въ одномъ мЬстЬ вдавились въ рыхлую и влажную почву толстыя бревна: будупце вандруте-ны, или, какъ говорятъ рабочее, банкру ты: основный вертикальный подпоры.Небольшое зимовье, въ которомъ пока жилъ единственный . постоянный житель этого участка, зимовщикъ, стояло среди сгустпвшагося березняка, на сухой прогалинке. Команда рабочихъ, рывшихъ канавы, только на время приходила сюда.
  Участокъ этотъ принадлежалъ той компаши, нисколько паевъ которой оставилъ Бушанинову въ наследство его дядя. Верстахъ въ семи находился главный пршскъ компанш.

— 9 —

   Вушаниновъ, недавно прибытий въ эти Mte-та, нередко по утрамъ зайзжалъ къ Ерофею, зимовщику. Ерофей поилъ его кирпичнымъ чаемъ, иногда приготовляя „затуранъ“ т. е. наваливалъ въ этотъ чай муку, сало, соль. Сперва Бушанп-повъ подозрительно относился къ этому напитку, но потомъ не разъ, проголодавшись после продолжительной верховой поездки по неровнымъ каменистымъ или кочковатымъ дорогамъ, съ удо-вольст1йемъ слышалъ прпглашеше Ерофея „похлебать мешанинки". Ерофей былъ сосланный великорусъ и пренебрегалъ местными, т4мъ более нерусскими, назвашями, хотя скоро и прекрасно узнавалъ и запоминалъ ихъ.
   Часто на-Ьзжая сюда, Вушаниновъ все внимательнее приглядывался къ зимовщику и къ этому небольшому типическому клочку тундры, сравнительно еще редкой въ этой не крайне северной полосе. И невысокая, когда-то коренастая, ио теперь сильно ослабевшая фигура зимовщика, облеченная въ синюю дабовую рубаху, холщевыя штаны п босовики собственного издЪ-л!я чуть-ли не изъ конской шкуры; его сморщенное, темное лпцо; его, когда-то хитрые, но теперь философсыи-ясные глаза; постоянная снисходительно-добродушная улыбка его жующаго беззубаго рта, заставляли Бушанинова находить что-то органически общее между Ерофее иъ и тундрой. Когда этотъ, искалеченный каторгой, цингой, подземными работами, надорванный, какъ загнанная лошадь, „мужпченко“, какъ самъ себя

—

съ усм'Ьшкой называлъ Ерофей, бойко шлепалъ босовиками ло мокрымъкочкамъ, когда онъ въ сотый разъ добродушно бранилъ эту „несообразную болотпну“ ивсе-же весело скалилъ беззубый ротъ, было ясно, что и „болотина", и „мужиченно* сжились. Ерофей былъ уменъ, хитеръ, изъ „прожженыхъ¹¹, какъ утверждали на пршскахъ, по прежде времени состарился, „ослабъ¹¹, какъ онъ самъ говорплъ. И теперь отъ нрежняго „прожженаго" осталась одна хитрая усмешка мадъ собой и своимъ положешемъ, да невозмутимое довольство этцмъ положешемъ человека, котораго судьба достаточно колотила, чтобъ убедить, что и на болотин^ можно найти „спокон" п „раздышку", а „по времени даже солнышкомъ дохнуть." Bci эти словечки, на который вообще былъ мастеръ Ерофей, онъ повторялъ часто и охотно, жалуясь, что у него и ноги и спину ве-детъ—„во: какъ бересту на огггЬ¹¹, кряхтя, ругаясь, и все таки лукаво блаженно улыбаясь. Но Ерофей былъ счастливь на своей болотин'Ь не наивно; онъ постоянно пронизировалъ надъ своимъ счастьемъ.
  — Загноился мужиченко, а тоже раздышкой хвалится,—говорилъ онъ отплевываясь съ ру-гательствомъ.
  И Бушаниновъ чувствовалъ, что эта прошя ■ загпоившагося мужиченки", не щадящая его самого, еще меньше щадитъ другихъ. Правда, Ерофей говорилъ: „себ4 тычекъ, съ другимъ молчокъ“,и, действительно, только хитрые гла

и —

за его выдавали снисходительную усмешку надъ другимъ—будь это свой братъ мужикъ, или онъ, Бушаниновъ,—хозяинъ и господинъ.Былъ-ли туте страхе мужицкаго кулака, хозяйскаго гн'Ьва, или,, просто, прежшй „прожженый® не удостоивалъ словесной ироши другихъ, но Бушаниновъ прекрасно замйчалъ ирошю этихъ смеющихся глазъг когда загноивппйся мужиченко" дредлагалъ господину и барину ям4шанинки похлебать®. Но въ то же время было видно, что эта проюя не зубоскала, не самодовольна™ и самоув’Ьреннаго пересмешника, а человека, более чемъ быва-лаго, добродушная прошя человека, слишкомъ долго чувствовавшаго себя возовой клячей н,на-конецъ, ставшаго философомъ въ хомуте клячи. Бушанипову нравилось это отношеше къ нему' „мужиченки®, это, такъ сказать, гостепршмно— насмешливое старшинство Ерофея надъ нимъ. Не безъ добродушнаго комизма ощугцалъ двадцати шести-летшй художники, что шестидесяти-л4тшй зпмовщикъ — старпнй не только по л4-тамъ. И какъ дети привязываются къ хорошему старшему, который и посмеется надъ ними, но и въ самомъ-то смехе нодмигнетъ имъ, „охъ вы, молъ, пузыри этак!е!“, такъ. слегка подсмеиваясь надъ собой, привязался Бушаниновъ къ Ерофею.
  Да и, помимо этого, Ерофей былъ слишкомъ ярокъ и оригиналенъ, какъ типъ. Достаточно-оригинальна была и его „болотинаи, чтобы молодому художнику не заинтересоваться; и въ голове Бушанинова уже настойчиво бродила эта