Погибшая сила

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПОГИБШАЯ СИЛА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПОГИБШАЯ СИЛА 

 
Яркие краски весеннего заката уже начали понемногу закрадываться сквозь огромные византийские окна пустого собора, 
оживляя позолоту причудливых орнаментов и согревая розовый 
мрамор иконостаса, когда Савинов с трудом оторвался от работы. 
Спустившись с высоких подмостков, художник отошел шагов на 
тридцать от своей картины и приковался к ней внимательным, 
напряженным взглядом своих маленьких, острых, чуть-чуть 
прищуренных глаз. Прямо перед ним во всю высоту запрестольной стены рельефно выделялось на золотом фоне почти оконченное изображение богоматери с младенцем на руках. Все дышало 
наивной и глубокой верой в этой картине: и золотое небо – торжественное, полное чудес и тайн библейское небо, и синие, тонкие утренние облака, служащие престолом группе, и трогательное сходство в лицах матери и ребенка, и милые изумленные личики кудрявых ангелов. И тем могущественней, тем неотразимей 
должно было очаровывать и умилять зрителя божественнопрекрасное лицо богоматери – кроткое и вместе с тем строгое, с 
этими как будто проникающими в глубь времен очами, полными 
безмолвной, покорной скорби. 
В соборе было тихо. Только где-то высоко, под самым куполом, щебетали вперебой неугомонные воробьи. Лучи солнца наискось тянулись из окон золотыми пыльными полосами. Савинов 
все стоял и глядел на картину. Теперь он со своими длинными, 
небрежно откинутыми назад волосами, с бледными, плотно сжатыми губами на худом аскетическом лице как нельзя больше походил на одного из тех средневековых монахов-художников, которые создавали бессмертные произведения в тишине своих 
скромных келий, вдохновляясь только горячей верой в бога и 
бесхитростной любовью к искусству и не оставляя потомству даже инициалов своих имен. Священный восторг и радостная гордость удовлетворенного творчества наполнили душу Савинова. 
Мечты об этой русской богоматери он лелеял давно, чуть ли не с 
самого детства, и вот она возвышается перед ним во всей своей 
строгой и чистой красоте, и все убранство огромного храма, вся 
его царственная роскошь как будто бы служат для нее сплошной 
великолепной рамкой. Здесь, в этой гордости, не было места мелочному профессиональному тщеславию, потому что Савинов 

2 

относился очень холодно к своей известности, давно перешагнувшей за пределы России. Здесь артист благоговел перед своим 
произведением, почти не веря тому, что он сам, своими руками 
создал его. 
Между тем восьмичасовая беспрерывная работа на подмостках давала себя знать: руки у художника ныли, ноги и спину ломило от долгого и неудобного сидения. Савинов вышел на широкое гранитное крыльцо собора и жадно, всей грудью вдохнул 
свежеющий весенний воздух. Как все звонко, радостно, ароматно 
и красиво было вокруг! Около собора разноцветными красками 
пестрел ковер подстриженной декоративной зелени; дальше через 
дорогу тянулись в два ряда высокие, стройные пирамидальные 
тополя бульвара, обнесенного легкой сквозной решеткой; еще 
дальше виднелись густые шапки деревьев общественного сада. 
Среди дня прошел крупный дождик, и теперь обмытые листья 
тополей и каштанов блестели точно по-праздничному. Откуда-то 
неслось благоухание мокрой, освеженной дождем сирени. Небо 
стало к вечеру гуще и синее, а тонкие белые ленивые облака порозовели с одного бока. В воздухе зигзагами низко носились, 
чуть не задевая лица, резвые, проворные ласточки, и как-то 
странно гармонировал с их веселым стремительным визгом протяжный и грустный звон отдаленного колокола. 
Савинов тихо пошел вдоль бульвара, расправляя уставшую 
грудь медленными, глубокими вздохами и с наслаждением любуясь видом красивого южного города, томно отдающегося наступающему весеннему вечеру. Уроженец дальнего севера, выросший в привольно бесконечных сосновых лесах, он все-таки страстно любил своеобразную красоту больших городов. Он любил 
кровавый я безветренный закат солнца после студеного зимнего 
дня, когда здания фантастически тонут в легкой сизой дымке, 
пронзительно визжат полозья и дым из труб идет, не колеблясь, 
прямо вверх густым белым столбом; любил большие улицы в 
жаркие летние праздничные дни, с нарядной толпой, с яркой пестротой женских туалетов, с морем раскрытых цветных зонтиков, 
насквозь пронизанных солнечным светом и теплом; любил летние лунные ночи: резкие синие тени от домов, лежащие зубчатой 
полосою на мостовой, отражение месяца в черных стеклах окон, 
осеребренные крыши, черные силуэты прохожих; любил ранним 
летним утром забраться на рынок и любоваться на груды сочной 
мокрой зелени с ее острыми, пронзительными и приятными запа
3 

хами, на свежие лица торговок, на мелочную и живую базарную 
суету; любил среди кипучего городского водоворота неожиданно 
отыскать тихий архаический переулок, уединенную старинную 
церковь, поросшую влажным мхом, или натолкнуться на яркую, 
полную движения народную сцену. 
– Пардон, мусью! – раздался вдруг над ухом Савинова хриплый мужской голос, и в лицо художнику пахнул такой букет перегорелого вина, что он невольно остановился и отшатнулся. 
Перед ним стоял мужчина в рваном холщовом летнем пиджаке, в разорванных на коленях панталонах и в опорках на босу ногу, еще не старый, но уже согнутый той обычной согбенностью 
бродяг и нищих, которая приобретается от привычки постоянно 
ежиться на холоде, тесно прижимая руки к бокам и груди. Лицо у 
него было испитое, пухлое и розовое, шире книзу, с набрякшими 
веками над вылинявшими, мокрыми глазами, с потресканными и 
раздутыми губами, с нечистой, свалявшейся в одну сторону черной бородой. Этот человек держал в руках рваную шапку. Черные спутанные волосы беспорядочно падали ему на лоб. 
– Пардон, мусью! – продолжал он трагической интонацией и 
возвышенным языком «интеллигентного» нищего, – обращаюсь к 
вам не как презренный бродяга, а как некогда благородный и порядочный человек. Не откажите во имя человеколюбия уделить 
несколько сантимов на обед бывшему стипендиату Императорской академии художеств. Поверьте честному слову, мусью, – 
продолжал оборванец, следя жадными глазами за тем, как Савинов достает из кармана кошелек, – что только злая ирония судьбы 
заставляет меня протягивать руку за помощью. Бывшая надежда 
артистического мира и… уличный нищий – согласитесь, контраст 
поистине ужасный… 
Чуть заметная добродушная усмешка тронула бескровные губы Савинова. 
– Так вы были в академии? В каком же году? 
Оборванец вдруг принял комически гордую позу. 
– В 187*-м, милостивый государь, окончил оную! – воскликнул он с пафосом и с силою ударил себя кулаком в грудь. – А в 
187*-м был отправлен на казенный счет в Италию-с. 
Савинов пристальнее взглянул в лицо нищего: и протянул ему 
несколько мелких серебряных монет. 
– Охотно верю вам, что вы были в академии, – сказал он со 
свойственной ему мягкой улыбкой. – Только, видите ли… вам не 

4 

совсем бы удобно было говорить мне об этом, потому что я сам… 
окончил академию годом позже вас, но… должен признаться, что 
не видел вас ни разу. 
Глаза оборванца вдруг забегали по сторонам, пухлое лицо из 
розового сделалось красным и сразу все покрылось мелкими каплями пота. 
– Вы мне не верите? – прошептал он, низко опуская голову. – 
Моя фамилия Ильин. Никифор Ильин. 
– Ильин! – воскликнул Савинов так громко, что проходившая 
в это время какая-то дама вздрогнула и обернулась. – Батюшки, 
да ведь я вас теперь совсем узнал. Что же это с вами, голубчик? 
Только теперь Савинов дал себе отчет в том, что несколько 
минут тому назад ему на мгновение мелькнуло в лице оборванца 
что-то знакомое. И тотчас же, с присущей художникам яркостью 
зрительной памяти, перед ним всплыл тот момент, когда он в 
первый раз увидел Ильина. Академическая курилка, слоистые 
облака сизого табачного дыма, в котором движутся неясные силуэты, сплошной говор, смех… Кто-то торопливо толкает Савинова под локоть и шепчет: «Смотри, смотри… вон у подоконника 
стоит Ильин: черный, с длинными волосами. Теперь глядит в нашу сторону». Савинов быстро оборачивается и видит худощавую, 
гибкую фигуру, небрежно облокотившуюся на подоконник, 
бледное лицо, живописную гриву длинных волос, чуть-чуть пробивающиеся усы и бородку и пару чудных темных глаз. Ильин 
слушает какого-то коротенького краснощекого толстяка, и эти 
великолепные выпуклые блестящие глаза искрятся умом, вниманием и тонкой насмешкой… О, как все это было давно… И всетаки стоящий перед Савиновым бродяга – несомненно Ильин, тот 
самый легендарный Ильин, имя которого долго не сходило с языка у всех профессоров и студентов. Есть в каждом человеческом 
лице какие-то неуловимые, загадочные черточки, которые не изменяются в нем от детского возраста до старости, точно так же, 
как есть такие же нотки в тембре каждого голова, по которым через десять, двадцать лет признаешь человека, как бы он ни огрубел, ни опустился, ни зачерствел и ни пал… 
– Так вы Ильин? – растерянно и жалостливо бормотал Савинов. – Господи, как же это неожиданно… Ведь я вас помню, прекрасно помню. 
– Что же делать… обстоятельства… покатился под гору, – отрывисто и угрюмо отвечал оборванец, отворачивая вбок свое 

5 

расплывшееся лицо. – Встретишь кого из старых товарищей… 
перебегаешь на другую сторону… стыдно… образ человеческий 
потерял… Дозвольте, господин, – в голосе Ильина сразу зазвучала искательная, рабская интонация забитого человека, – дозвольте узнать вашу фамилию? 
Савинов назвал себя. Ильин вдруг весь встрепенулся, и глаза 
его широко раскрылись. 
– Савинов?.. Тот самый, что в соборе?.. Знаменитый?.. 
– Ну, уж и знаменитый. Это вы слишком сильно, голубчик. 
– Но это вы? вы? 
– Ну я, если хотите… 
– Родной мой, видел. Своими глазами видел, – воскликнул 
Ильин, и что-то похожее на умиление затеплилось в его опухших 
глазах. – Господи, красота-то какая! Ручку мне пожалуйте, ручку… не откажите. 
Савинов дружески-открытым жестом протянул руку и не успел отнять ее, как почувствовал на ней холодное и мокрое прикосновение губ Ильина. 
– Фу! Как вам не стыдно! – сказал он укоризненно и краснея. – 
Разве можно такие вещи делать?.. 
Ильин приложил обе руки к груди крестом и изо всей силы 
сжал их. 
– Господин Савинов! Не вам руку целую, – выкрикнул он восторженно. Русскому гению руку целую… Я – мертвый человек – 
новую зарю приветствую в вас. 
Савинов в замешательстве оглянулся по сторонам. Вокруг них 
уже начала собираться глазеющая публика: мальчишка в белом 
переднике, с рогожным кульком под мышкой, две девицы в платочках, щелкающие подсолнушки, какой-то подержанный господин в цилиндре, торговка с двумя корзинами, надетыми на коромысло. Стоять здесь дольше было неловко. Но в то же время 
нельзя было оставить Ильина, бросить его на произвол судьбы, 
отделавшись от него несколькими копейками. Этого не позволяла 
Савинову его деликатная, бесконечно мягкая натура. 
– Знаете что, Ильин, – вдруг нашелся он. – Идемте-ка ко мне в 
гостиницу. Я теперь один-одинешенек, и вечер у меня свободный. О старине потолкуем. Идемте… 
– Одет-то уж я больно того… – замялся Ильин. 
– Э, пустяки какие. Да, наконец, у меня есть, кроме общего 
хода, свой отдельный ход, и ключ постоянно в кармане. Закусим 

6 

чем бог послал, поболтаем. Может быть, и придумаем что-нибудь 
сообща. Идем. До меня отсюда всего два шага. 
 
– Видел я вашу картину. Созерцал, наслаждался и плакал, – 
беспорядочно и восторженно бормотал Ильин, идя рядом с Савиновым и поминутно сбегая с тротуара на мостовую, чтобы дать 
дорогу встречному прохожему. – Потрясла она меня до самого 
нутра. До остолбенения. И ведь как это случилось странно. Иду я 
мимо собора. Глядь, подъезжают четыре коляски, всё собственные, и останавливаются у входа. Вылезают какие-то дамы, должно быть, аристократки, и с ними генерал и два штатских. Пошли 
они в собор. Ну, сторожа, понятно, за ними следом кинулись. А я 
тем временем – шмыг и проскочил во внутрь. Что греха таить, 
пьяненький я в ту пору был, а потому и храбрый, а на счастье и 
полиции кругом не случилось. Да-с. Вошел я в собор, да так, 
знаете, к полу и прирос. В дрожь меня кинуло. Стоит она на высоте, точно парит в воздухе, непорочная, чистая, прекрасная, и 
глаза большие такие, ясные, кроткие, прямо на меня в упор смотрят, но не гневно… Нет! Смотрят печально так, жалостно. О господи! А я-то нетрезвый, гаденький, грязный, в отрепьях, только 
из вертепа вырвался… Жутко мне сделалось, а глаз отвести не 
могу… И вдруг меня точно толкнуло что-то. «Боже мой, – думаю 
я, – да ведь это моя мечта, ведь этот самый идеал я носил в душе, 
когда она еще была чиста, ведь и я мог бы создать что-нибудь 
похожее на этот божественный образ». Страшный это был момент, господин Савинов. Страшный потому, что я вдруг сразу 
необычайно ясно понял, ощутил и измерил ту глубину, в которую 
я полетел вверх тормашками… Заплакал я… Ну, конечно, подошел сторож. «Тебе чего здесь нужно, босяк, пьяная морда?» Мигом выволок меня из собора и с лестницы. А я… что же мне еще 
оставалось? Нарезался я в этот день, как скотина, и все ревел. Потом подняли меня без памяти… ночевал я в участке. Эх! и говорить-то гадко! 
Савинов слушал, не перебивая, эту горькую, отрывистую речь, 
и все больше и больше стеснялось его сердце болезненным состраданием к этому несчастному человеку. Через какой длинный 
ряд унижений и нравственных пыток должен был он пройти, 
прежде чем очутиться на улице в своем холщовом пиджачке и разодранных панталонах? А ведь в нем, без сомнения, погиб огромный самобытный талант. Савинову вдруг вспомнился отзыв об 

7 

Ильине, еще в тогдашнее академическое время, одного старого, 
пунктуального, заматерелого в классических традициях профессора: «Из этого Ильина талантище так и прет. Ни с каким масштабом к нему не подойдешь», – говорил обыкновенно профессор. И это мнение безмолвно разделяла вся – обыкновенно так 
жадно ревнивая к успеху – злоязычная среда товарищей художников. В то время, когда другие робко шли за великими мастерами, в Ильине уже намечался крупными чертами оригинальный, 
свежий талант, вырабатывающий свои убеждения, свои приемы, 
свой рисунок и свое понимание натуры. Он как будто бы на целую голову стоял выше своих сверстников. К нему прислушивались, ему подражали, его удивительные работы привлекали всеобщее внимание. Около него уже образовался небольшой кружок 
новаторов, презиравших всякие «измы», направления и школы и 
требовавших от искусства безграничной широты замысла и смелости исполнения. Однако в вожаки партии Ильин никогда не 
лез; он был слишком скромен, мягок и застенчив для этого. 
Жизнь он вел суровую, почти спартанскую, и отдавался работе с 
каким-то священным упоением. Правда, были и в то время в академии бездарные работяги, которые отсутствие таланта заменяли 
раболепством перед профессорами и упорной, нечеловеческой 
усидчивостью. Они возбуждали в товарищах жалость и презрение. Но к Ильину, к его аскетическому образу жизни, к его изумительному трудолюбию, к его отчужденности от безалаберной 
художнической богемы все относились с внимательным почтением. Чувствовалось, что он не хочет разбрасывать даром своих огромных сил, а посвящает их исключительно на служение искусству. 
Савинов помнил, каким шумом была встречена на конкурсной 
выставке картина Ильина «Праздник у Степана Разина». Весь художественный Петербург сбегался смотреть на нее. Газетные 
критики называли ее эпохой в истории русской живописи. Ильина отправили на казенный счет в Рим. Потом он как в воду канул, 
требуемой работы в академию не представлял и не давал по этому поводу никаких объяснений. Никто не мог сказать утвердительно, возвратился ли он обратно в Россию или остался за границей; даже не знали, жив ли он. О нем, правда, изредка вспоминали в своих тесных кружках старые художники. Бывало, когда 
уже достаточно по-злословили насчет отсутствующих, ктонибудь вздохнет о том, что с каждым годом переводятся старые 

8 

таланты, а новых что-то не видно. «А прежде-то, господа, помните?» И тут непременно выступал на сцену Ильин, личность и талант которого сквозь призму времени приняли размеры прямотаки легендарные. Одно время пронесся было слух, что кто-то из 
художников видел Ильина в одесской гавани, таскающим кули, 
но слух этот скоро замер, и на него большого внимания не обратили. 
Лакей во фраке и в белом галстуке вошел в номер с приборами 
в обеих руках и ногой прихлопнул за собой дверь. Он был настолько хорошо выдрессирован, что не позволил себе грубой выходки (к тому же Савинов хорошо давал на чай), но по тому, как 
он умышленно небрежно ставил на стол тарелки, по тему, как 
смотрел искоса на Ильина, не поворачивая к нему головы, по холодному достоинству, с каким он выслушивал заказ, видно было, 
что он возмущен и за себя и за репутацию заведения до глубины 
души. Ильин сидел на кончике кресла, стараясь далеко запрятать 
под него свои ноги, и прикрывал ладонями прорванные колени. 
Он растерянно улыбался, поминутно краснел и вытирал рукавом 
вспотевшее лицо. 
Когда лакей вышел, Савинов подвинул к Ильину водку и сказал ласково: 
– Пейте, голубчик, не стесняйтесь меня. Я знаю, что это вам 
теперь необходимо. 
Горлышко графина звенело о стекло рюмки, когда Ильин наливал водку. Опрокинув дрожащей рукой водку в рот, он долго ее 
не проглатывал, сморщив лицо в брезгливую гримасу; потом сразу проглотил с каким-то особенно громким звуком, сморщился 
еще сильнее и часто-часто задышал через полусжатые губы, точно отдуваясь от чего-то горячего. Теперь, при свете огня, Савинов хорошо рассмотрел его лицо. Оно страшно отекло от скул до 
подбородка; щеки и угреватый нос были покрыты мелкой сетью 
красных извилинок и маленьких вздутых синих жилок. Пиджак 
был у ворота заколот булавкой, и белья под ним не замечалось. 
От всех этих лохмотьев шел какой-то грязный, масленистый запах, похожий на запах замазки с примесью скверного табака. 
– Простите… я с похмелья, – потянулся Ильин за другой рюмкой. 
– Пожалуйста, пожалуйста, голубчик. Я ведь нарочно для 
вас… 

9 

По мере того как Ильин пил рюмку за рюмкой, лицо его, к 
удивлению Савинова, мало-помалу принимало более нормальный 
вид, руки перестали трястись, голос прояснился, глаза стали живее и точно расширились. Ел он жадно и неряшливо, запихивая в 
рот большие куски и чавкая, как едят наголодавшиеся и отвыкшие от приличного стола люди. Чтобы не смущать его, Савинов 
нарочно уселся так, что между ним и Ильиным приходилась высокая лампа с длинным висячим красным абажуром. 
– Хотите еще? – спросил он, когда Ильин окончил есть и обтер 
губы наружной стороной рукава. 
– Нет, мерси. Благодарствуйте. Сыт. А вот если папиросочку… 
Он закурил, глубоко и поспешно затянулся несколько раз подряд, и вдруг рассмеялся продолжительным тихим смехом. 
– Чему это вы? – спросил Савинов. 
– Да вот гляжу я на вас, Иван Григорьевич (Ильин и в самом 
деле выглянул из-за абажура), и вижу, что вам хочется спросить 
меня: «Как дошла ты до жизни такой?» Только деликатность не 
позволяет… Правда ведь? А? Ха-ха-ха… 
– Поверьте, что я не хочу быть нескромным, – вежливо возразил Савинов. 
– Ну, что там за нескромность… со мной-то? Да, кроме того, 
мне и самому хочется рассказать. Почем знать, может быть, вы, 
когда все узнаете, не презрение ко мне почувствуете, как к попрошайке уличному, а пожалеете… Ту конетр… как это дальше? 
Ну, да черт с ним, все равно… Слушайте мою исповедь, господин 
Савинов. 
Ильин поискал глазами пепельницу и, не найдя ее, потихоньку, чтобы не видел Савинов, потушил папиросу об ножку стула и 
спрятал окурок из вежливости в карман. 
– Как это пишут смешно в романах: «В зале воцарилась мертвая тишина. Полковник закурил свою трубку, провел рукой по 
длинным седым усам и, глядя на огонь камина, начал…» Так 
ведь? Ха-ха-ха… 
Он отрывисто рассмеялся, потом помолчал несколько секунд, 
и, когда опять начал говорить, в его голосе совсем неожиданно 
послышались горькие, грустные, искренние ноты. 
– Замотала меня женщина, Иван Григорьевич. Женщина – и 
моя собственная глупость. Вы, может, Слышали, каков я в академии был? Одно слово – анахорет. Только в искусство да в труд и 

10