На страстной неделе

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

НА СТРАСТНОЙ 
НЕДЕЛЕ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ 

– Иди, уже звонят. Да смотри, не шали в церкви, а то бог накажет. 
Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас 
же, забыв про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а 
потому, прежде чем выйти из дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна. 
Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают 
обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под 
заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит 
грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи. 
Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по 
воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда плывут 
эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан... Я хочу вообразить себе этот 
длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя 
до моря. 
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, 
что на задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу 
присоединиться к ним, но вспоминаю про исповедь, и мальчишки 
начинают казаться мне величайшими грешниками. 
«На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного извозчика? – думаю я. – Они начнут оправдываться, 
но нечистые духи схватят их и потащат в огонь вечный. Но если 
они будут слушаться родителей и подавать нищим по копейке 
или по бублику, то бог сжалится над ними и пустит их в рай». 
Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни 
души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в 
сумерках, которые кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его 
божия матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в 
черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а 
солнце как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса Христа, изображенные в профиль, 
молча глядят на невыносимые страдания и не замечают моего 
присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незамет
2 

ный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости, 
грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только 
я знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми 
и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное 
горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и 
мрачнее, и божия матерь с Иоанном Богословом кажутся мне 
одинокими. 
За свечным шкапом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат, помощник церковного старосты. Подняв брови и 
поглаживая бороду, он объясняет полушёпотом какой–то старухе: 
– Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А 
завтра к часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом. 
А между двух широких колонн направо, там, где начинается 
придел Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и маленькими, 
очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз 
отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне 
кажется, злорадствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во 
мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине 
души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас грехи. 
Впереди него стоит роскошно одетая, красивая дама в шляпке 
с белым пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна 
щека у нее от волнения лихорадочно зарумянилась. 
Жду я пять минут, десять... Из–за ширм выходит прилично 
одетый молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как я вырасту большой 
и как куплю себе такие же калоши, непременно куплю! Дама 
вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь. 
В щелку между двумя половинками ширмы видно, как дама 
подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, 
не глядя на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его седые 
кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает 
говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая 

3 

свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю. 
«Чем она грешна? – думаю я, благоговейно посматривая на ее 
кроткое, красивое лицо. – Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!» 
Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью. 
– И аз недостойный иерей... – слышится его голос, – властию 
его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих... 
Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже 
обе щеки ее румяны, но лицо спокойно, ясно, весело. 
«Она теперь счастлива, – думаю я, глядя то на нее, то на священника, простившего ей грехи. – Но как должен быть счастлив 
человек, которому дано право прощать». 
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, 
я хочу быть первым... Заметив мое движение, он бьет меня свечой 
по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто–то ломает свечи... Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после 
Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и 
расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки растут и 
сливаются с темным затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым... 
Раздается голос священника: 
– И аз недостойный иерей... 
Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше 
меня. На мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но дальше я вижу только его рукав с 
голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я чувствую близкое 
соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и 
моя щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренно, не своим, 
каким–то странным голосом, вспоминаю одиноких богородицу и 
Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, 
просить прощения. 
– Тебя как зовут? – спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью. 
Как теперь легко, как радостно на душе! 

4 

Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, 
что от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из–за ширм к 
дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки 
уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, 
без злобы. 
– Как тебя зовут? – спрашивает дьякон. 
– Федя. 
– А по отчеству? 
– Не знаю. 
– Как зовут твоего папашу? 
– Иван Петрович. 
– Фамилия? 
Я молчу. 
– Сколько тебе лет? 
– Девятый год. 
Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого–нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают 
на стол – это собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки 
с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен 
терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить 
медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть 
один пирожок с капустой! 
– Боже, очисти меня грешного, – молюсь я, укрываясь с головой. – Ангел–хранитель, защити меня от нечистого духа. 
На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, 
чувствуя, что я причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового платья, оставшегося после бабушки. В 
церкви всё дышит радостью, счастьем и весной; лица богородицы 
и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, всё прошлое предано забвению, всё прощено. Митька тоже причесан и одет по–
праздничному. Я весело гляжу на его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю ему: 
– Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали так волосы и если б ты не был так бедно одет, то все бы подумали, что 

5 

твоя мать не прачка, а благородная. Приходи ко мне на Пасху, 
будем в бабки играть. 
Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой 
кулаком. 
А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло–
голубое платье и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я 
любуюсь его и думаю, что когда я вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив, что жениться – 
стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где дьячок 
уже читает часы.