Прошлые времена

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПРОШЛЫЕ ВРЕМЕНА 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПРОШЛЫЕ ВРЕМЕНА 

 

ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ПОДЬЯЧЕГО 

 
Свежо предание,  
а верится с трудом… 
 
«…Нет, нынче не то, что было в прежнее время; в прежнее 
время народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича, в 
земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, 
семейством угнетен был, а не хуже людей жил. Прежде знали, 
что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб 
прокормиться было чем… А отчего? оттого, что простота во всем 
была, начальственное снисхождение было – вот что! 
Много было у меня в жизни случаев, доложу я вам, случаев 
истинно любопытнейших. Губерния наша дальняя, дворянства 
этого нет, ну, и жили мы тут как у Христа за пазушкой; съездишь, 
бывало, в год раз в губернский город, поклонишься чем бог послал благодетелям и знать больше ничего не хочешь. Этого и не 
бывало, чтоб под суд попасть, или ревизии там какие-нибудь, как 
нынче, – все шло себе как по маслу. А вот вы, молодые люди, поди-ка, чай, думаете, что нынче лучше, народ, дескать, меньше 
терпит, справедливости больше, чиновники бога знать стали. А я 
вам доложу, что все это напрасно-с; чиновник все тот же, только 
тоньше, продувнее стал… Как послушаю я этих нынешних-то, 
как они и про экономию-то, и про благо-то общее начнут толковать, инда злость под сердце подступает. 
Брали мы, правда, что брали – кто богу не грешен, царю не 
виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да 
и дела не делать? как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, 
и мужичок – не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает 
пуще прежнего. 
Жили мы в те поры, чиновники, все промеж себя очень дружно. Не то чтоб зависть или чернота какая-нибудь, а всякий друг 
другу совет и помощь дает. Проиграешь, бывало, в картишки це
2 

лую ночь, всё дочиста спустишь – как быть? ну, и идешь к исправнику. «Батюшка, Демьян Иваныч, так и так, помоги!» Выслушает Демьян Иваныч, посмеется начальнически: «Вы, мол, 
сукины дети, приказные, и деньгу-то сколотить не умеете, всё в 
кабак да в карты!» А потом и скажет: «Ну, уж нечего делать, ступай в Шарковскую волость подать сбирать». Вот и поедешь; подати-то не соберешь, а ребятишкам на молочишко будет. 
И ведь как это все просто делалось! не то чтоб истязание или 
вымогательство какое-нибудь, а приедешь этак, соберешь сход. 
– Ну, мол, ребятушки, выручайте! царю-батюшке деньги надобны, давайте подати. 
А сам идешь себе в избу да из окошечка посматриваешь: стоят 
ребятушки да затылки почесывают. А потом и пойдет у них смятение, вдруг все заговорят и руками замахают, да ведь с час времени этак-то прохлажаются. А ты себе сидишь, натурально, в избе да посмеиваешься, а часом и сотского к ним вышлешь: «Будет, 
мол, вам разговаривать – барин сердится». Ну, тут пойдет у них 
суматоха пуще прежнего; начнут жеребий кидать – без жеребья 
русскому мужичку нельзя. Это, значит, дело идет на лад, порешили идти к заседателю, не будет ли божецкая милость обождать 
до заработков. 
– Э-э-эх, ребятушки, да как же с батюшкой-царем-то быть! 
ведь ему деньги надобны; вы хошь бы нас, своих начальников, 
пожалели! 
И все это ласковым словом, не то чтоб по зубам да за волосы: 
«Я, дескать, взяток не беру, так вы у меня знай, каков я есть окружной!» – нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло! 
– Да нельзя ли, батюшка, хоть до покрова обождать? 
Ну, натурально, в ноги. 
– Обождать-то, для че не обождать, это все в наших руках, да 
за что ж я перед начальством в ответ попаду? – судите сами. 
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет 
тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… 
Ну, и едешь домой веселее. 
А то вот у нас еще фортель какой был – это обыск повальный. 
Эти дела мы приберегали к лету, к самой страдной поре. Выедешь это на следствие и начнешь весь окольный народ сбивать: 

3 

мало одной волости, так и другую прихватишь – всех тащи. Сотские же у нас были народ живой, тертый – как есть на все руки. 
Сгонят человек триста, ну, и лежат они на солнышке. Лежат день, 
лежат другой; у иного и хлеб, что из дому взял, на исходе, а ты 
себе сидишь в избе, будто взаправду занимаешься. Вот как видят, 
что время уходит – полевая-то работа не ждет, – ну, и начнут засылать сотского: «Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в 
чем следует?» Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего 
ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться 
станут, ну и еще погодят денек-другой. Главное тут дело – характер иметь, не скучать бездельем, не гнушаться избой да кислым 
молоком. Увидят, что человек-то дельный, так и поддадутся, да и 
как еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут – шалишь! по 
три пятака, дешевле не моги и думать. Покончивши это, и переспросишь их всех скопом: 
– Каков, мол, такой-то Трифон Сидоров? мошенник? 
– Мошенник, батюшка, что и говорить – мошенник. 
– А ведь он лошадь-то у Мокея украл? он, ребята? 
– Он, батюшка, он должно. 
– А грамотные из вас есть? 
– Нет, батюшка, какая грамота! 
Это говорят мужички уж повеселее: знают, что, значит, отпуск 
сейчас им будет. 
– Ну, ступайте с богом, да вперед будьте умнее. 
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно, дела немного, всего 
на несколько минут, да вы посудите, сколько тут вытерпишь: сутки двое-трое сложа руки сидишь, кислый хлеб жуешь… другой 
бы и жизнь-то всю проклял – ну, ничего таким манером и не добудет. 
Всему у нас этому делу учитель и заводчик был уездный наш 
лекарь. Этот человек был подлинно, доложу вам, необыкновенный и на все дела преостроумнейший! Министром ему быть настоящее место по уму; один грех был: к напитку имел не то что 
пристрастие, а так – какое-то остервенение. Увидит, бывало, графин с водкой, так и задрожит весь. Конечно, и все мы этого придерживались, да все же в меру: сидишь себе да благодушествуешь, и много-много что в подпитии; ну, а он, я вам доложу, меры 
не знал, напивался даже до безобразия лица. 

4 

– Я еще как ребенком был, – говорит, бывало, – так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел, а семи лет так уж и 
родитель по стаканчику на день отпущать стал. 
Так вот этакой-то пройда и наставлял нас всему. 
– Мое, говорит, братцы, слово будет такое, что никакого дела, 
будь оно самой святой пасхи святее, не следует делать даром: 
хоть гривенник, а слупи, руки не порти. 
И уж выкидывал же он колена – утешенье вспомнить! Утонул 
ли кто в реке, с колокольни ли упал и расшибся – все это ему рука. Да и времена были тогда другие: нынче об таких случаях и 
дел заводить не велено, а в те поры всякое мертвое тело есть 
мертвое тело. И как бы вы думали: ну, утонул человек, расшибся; 
кажется, какая тут корысть, чем тут попользоваться? А Иван 
Петрович знал чем. Приедет в деревню, да и начнет утопленникато пластать; натурально, понятые тут, и фельдшер тоже, собака 
такая, что хуже самого Ивана Петровича. 
– А ну-ка ты, Гришуха, держи-ко покойника-то за нос, чтоб 
мне тут ловчей резать было. 
А Гришуха (из понятых) смерть покойника боится, на пять 
сажен и подойти-то к нему не смеет. 
– Ослобони, батюшка Иван Петрович, смерть не могу, нутро 
измирает! 
Ну, и освобождают, разумеется, за посильное приношение. А 
то другого заставляет внутренности держать; сами рассудите, кому весело мертвечину ослизлую в руке иметь, ну, и откупаются 
полегоньку, – аи, глядишь, и наколотил Иван Петрович рубликов 
десяток, а и дело-то все пустяковое. 
Однако и страх божий тоже имел: убийцу или душегуба не покроет. 
– Вы, братцы, этого греха и на душу не берите, – говорит бывало, – за такие дела и под суд попасть можно. А вы мошенникато откройте, да и себя не забывайте. 
– Да как же, мол, это так, Иван Петрович? – спрашиваем мы. 
– А вот как. Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу 
оговаривал: был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? 
не пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые 
нужно… ну, и привлекай, и привлекай. Если умен да дело знаешь, так много тут божьего народа спутать можно; а потом и на
5 

чинай распутывать. Разумеется, все эти оговоры вздор и кончатся 
пустяками, да ты-то дело свое сделал: и мужичка от напраслины 
очистил, и сам сердечную благодарность получил, и преступника 
уличил. 
А то была у нас и такая манера: заведешь, бывало, следствие, 
примерно хоть по конокрадству; облупишь мошенника, да и пустишь на волю. Смотришь, через месяц опять попался – опять 
слупишь и опять выпустишь. До тех, сударь, пор этак действуешь, покуда на голубчике, что называется, лягушечьего пуха не 
останется. Ну, тогда уж шалишь, любезный, ступай в острог и 
взаправду. Оно, вы скажете, скверно преступника покрывать, а я 
вам доложу, что не покрывать, а примерно, значит, пользоваться 
обстоятельствами дела. Ведь мы знаем, что он наших рук не минует, так отчего ж и не потешить его? 
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него 
прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве 
только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами – вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы 
нам этого подлеца купчишку на дело натравить – не идет, да и 
все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а 
так, равнодушествует, будто не замечает. 
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. 
Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот 
подлец, дескать, ни на какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, 
мой Иван Петрович задумался, и как я в него веру большую имел, 
так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся. 
– А что, – говорит, – дашь половину, коли купец тебе тысячи 
две отвалит? 
– Да что ты, Иван Петрович, в уме ли? две тысячи! 
– А вот увидишь; садись и пиши: 
«Свиногорскому первой гильдии купцу Платону Степанову 
Троекурову. Ведение. По показаниям таких-то и таких-то поселян 
(валяй больше), вышепоименованное мертвое тело, по подозрению в насильственном убитии, с таковыми же признаками бесчеловечных побоев, и притом рукою некоего злодея, в предшедшую 
пред сим ночь, скрылось в фабричном вашем пруде. А посему 
благоволите в оный для обыска допустить». 

6 

– Да помилуй, Иван Петрович, ведь тело-то в шалаше на дороге лежит! 
– Уж делай, что говорят. 
Да только засвистал свою любимую «При дороженьке стояла», 
а как был чувствителен и не мог эту песню без слез слышать, то и 
прослезился немного. После я узнал, что он и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать. 
Прочитал борода наше ведение, да так и обомлел. А между 
тем и мы следом на двор. Встречает нас, бледный весь. 
– Не угодно ли, мол, чаю откушать? 
– Какой, брат, тут чай! – говорит Иван Петрович, – тут нечего 
чаю, а ты пруд спущать вели. 
– Помилуйте, отцы родные, за что разорять хотите! 
– Как разорять! видишь, следствие приехали делать, указ есть. 
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и 
впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. 
После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам 
скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи 
Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь! 
Чудовый это был человек, нечего и говорить. За что ни возьмется, все у него так выходит, что любо-дорого смотреть. Кажется, пустая вещь оспопрививанье, а он и тут сумел найтись. Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный 
станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие 
страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой 
день баб с ребятами – и пошла вся эта фабрика в действие: ножи 
точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон 
понеси. А он себе важно этак похаживает, трубочку покуривает, к 
рюмочке прикладывается да на фельдшеров покрикивает: «точи, 
дескать, вострее». Смотрят глупые бабы да пуще воют. 
– Смотри, тетка, ведь совсем робенка-то изведет ножищем-то. 
Да и сам-то, вишь, пьяный какой! 
Повоют-повоют, да и начнут шептаться, а через полчаса, 
смотришь, и выйдет всем одно решенье: даст кто целковый – ступай домой, а не даст, так всю руку напрочь. 
И ведь не то чтоб эти дела до начальства не доходили: доходили, сударь, и изловить его старались, да не на того напали – такие штуки отмачивал под носом у самого начальства, что только 

7 

помираешь со смеху. Был у нас это рекрутский набор объявлен; 
ну, и Иван Петрович, само собой, живейшее тут участие принимал. Такие случаи, доложу вам, самые были для него выгодные, и 
он смеючись набор своим сенокосом звал. На ту пору был начальником губернии такой зверь, что у!!! (и в старину такие скареды прорывались). Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, 
и научи же он мещанинишку: «Поди, мол, ты к лекарю, объясни, 
что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей 
справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?» И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и 
свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и 
все тут. Только узнал он об этой напасти загодя, от некоторого 
милостивца, и сидит себе как ни в чем не бывало. Ну, и подлинно, приходит это мещанинишка, излагает все обстоятельно и 
прилагательное на стол кладет. Как он все это рассказал, как 
взбеленится мой Иван Петрович, да на него: 
– Ка-а-к! ты подкупать меня! да разве я фальшивую присягуто принял! душе, что ли, я своей ворог, царствия небесного не 
хочу! 
Да как хватит кулаком по столу – золотушки-то и покатились 
по полу, а сам еще пуще кричит: 
– Вон с моих глаз, анафема! гони его, вот так, в шею его, кулаками-то в загорбок! 
Мещанинишку выгнали, да на другой день не смотря и забрили в присутствии. А имперьяльчики-то с полу подняли! Уж что 
смеху у нас было! 
Женился он самым, то есть, курьезнейшим образом. Обещал 
ему тесть пять тысяч, а как дело кончилось – не дает, да и шабаш. 
И не то чтоб денег у него не было, а так, сквалыга был, расстаться 
с ними жаль. Ждет Иван Петрович месяц, ждет другой; кажнойто день жену бьет, а тестя непристойно обзывает – не берет. А 
деньги получать надо. Вот и слышим мы как-то: болен Иван Петрович, в белой горячке лежит, на всех это кидается, попадись под 
руку ножик – кажется, и зарежет совсем. И так, сударь, искусно 
он всю эту комедию подделал, что и нас всех жалость взяла. Жену бил пуще прежнего, из окошка, сударь, прыгал, по улицам в 
развращенном виде бегал. Вот, покуролесивши этак с неделю, 
выходит он однажды ночью, и прямо в дом к тестю, а в руках у 
него по пистолету. 

8 

– Ну, говорит, подавай теперь деньги, а не то, видит бог, пришибу. 
Старик перепугался. 
– Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет 
же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с 
жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому что я не в 
своем уме – свидетели есть, что не в своем уме, – а ты в могилке 
лежать будешь. 
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его 
тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от 
нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, 
как она была. 
И не себя одного, а и нас, грешных, неоднократно выручал 
Иван Петрович из беды. Приезжала однажды к нам в уезд особа, 
не то чтоб для ревизии, а так – поглядеть. 
Однако пошли тут просьбы да кляузы разные, как водится, и 
всё больше на одного заседателя. Особа была добрая, однако рассвирепела. «Подать, говорит, мне этого заседателя». 
А он, по счастью, был на ту пору в уезде, на следствии, как раз 
с Иваном Петровичем. Вот и дали мы им знать, что будут завтра 
у них их сиятельство, так имели бы это в предмете, потому что 
вот так и так, такие-то, мол, их сиятельство речи держит. Струсил 
наш заседатель, сконфузился так, что и желудком слабеть начал. 
– А что, – говорит Иван Петрович, – что дашь? выручу из беды. 
– Да жизни не пожалею, Иван Петрович, будь благодетель. 
– Что мне, брат, в твоей жизни, ты говори дело. Выручать так 
выручать, а не то выпутывайся сам как знаешь. 
Сторговались они, а на другой день и приезжают их сиятельство ранехонько. Ну и мы, то есть весь земский суд, натурально 
тут, все в мундирах; одного заседателя нет, которого нужно. 
– А где заседатель Томилкин? – спрашивают их сиятельство. 
– Имею честь явиться, – отвечает Иван Петрович. Мы так и 
похолодели. 
А их сиятельство и не замечают, что мундир-то совсем не тот 
(даже мундира не переменил, так натуру-то знал): зрение, должно 
полагать, слабое имели. 
– На вас, – говорят их сиятельство, – множество жалоб, и притом таких, что мало вас за все эти дела повесить. 

9 

– Невинно, видит бог, невинно оклеветали меня враги перед 
вашим сиятельством; осмелюсь униженно просить выслушать 
меня и надеюсь вполне оправдаться, но при свидетелях ощущаю 
робость. 
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; 
целый час он там объяснял: что и как – никому неизвестно, только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем, что скромен и столичного образования не имеет. 
А ведь и дел-то он тех в совершенстве не знал, о которых его 
сиятельству докладывал, да на остроумие свое понадеялся, и не 
напрасно. 
Один был грех на его душе, великий грех – инородца загубил. 
Вот это как было. Уезд наш, известно вам, господа, лесной, и всё 
больше живут в нем инородцы. Народ простодушнейший и зажиточный. Только уж очень неопрятно себя держат, и болезни это у 
них иностранные развелись, так, что из рода в род переходят. 
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так, не потроша, и 
кидают в котел варить, а котел-то не чищен, как сделан; одно 
слово, смрад нестерпимый, а они ничего, едят всё это месиво с 
аппетитом. С одной стороны, и не стоит этакой народ, чтоб на него внимание обращать: и глуп-то, и необразован, и нечист – так, 
истукан какой-то. Вот ходил один инородец белку стрелять, да и 
угоразди его каким-то манером невзначай плечо себе прострелить. Хорошо. Само собой, следствие; ну, невзначай так невзначай, и суд уездный решил дело так, что предать, мол, это обстоятельство воле божьей, а мужика отдать на излечение уездному 
лекарю. Получил Иван Петрович указ из суда – скучно ехать, 
даль ужасная! – однако вспомнил, что мужик зажиточный, недели с три пообождал, да как случилось в той стороне по службе 
быть, и к нему заодно заехал. А у того между тем и плечо-то совсем зажило. Приехал, теперича, прочитал указ. 
– Раздевайся, говорит. 
– Да у меня, бачка , пле чом савсем здоров, – говорит мужик, – 
уж пятым неделем здоров. 
– А это видишь? видишь, идолопоклонник ты этакой, указ его 
императорского величества? видишь, лечить тебя велено? 
Делать нечего, разделся мужик, а он ему и ну по живому-то 
месту ковырять. Ревет дурак благим матом, а он только смеется 

10