Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Противоречия

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627167.01.99
Салтыков-Щедрин, М.Е. Противоречия [Электронный ресурс] / М.Е. Салтыков-Щедрин. - Москва : Инфра-М, 2014. - 123 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/512292 (дата обращения: 29.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПРОТИВОРЕЧИЯ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПРОТИВОРЕЧИЯ 

Повесть из повседневной жизни 

 

 
(В. А. Милютину*) 
 
Natura duce utendum est: hanc-ratio 
 observat, hanc consulit. idem est ergo  
beate vivere, et secundtim Naturam. 
Seneca. De vita beata, cap. 81. 
 
 
 

Предисловие 

 
Поистине, я нахожусь в решительном затруднении перед вами, 
читатель. Конечно, я много наслышался о вашей снисходительности и благосклонности к пишущей братии, но, вместе с тем, 
видя литературу наводненною отвсюду повестями с так называемыми занимательными сюжетцами*, я сильно боюсь за мою нехитрую повесть. Я сам согласен, что гораздо лучше было бы, если б и за завтраком — шипучего, и за обедом — шипучего, и за 
ужином — тоже шипучего; но в том-то и сила, что такое радостное положение вещей является только в виде исключения, и то 
весьма и весьма редкого, а в действительности-то люди большею 
частью обходятся не только без шипучего, но и без обеда… Что 
же мне делать? как выйти из затруднительного положения? Решительно, остается одно только утешение — надежда на добро
                                                 
1 Надо пользоваться и руководствоваться законами Природы: ее созерцает и с нею советуется разум; следовательно: жить счастливо — 
значит жить сообразно с Природой. Сенека , О счастливой жизни, гл. 8* 
(лат .). 
 

2 

душие и снисходительность вашу. Разумеется, я мог бы и вовсе 
не печатать этой повести, но… но — вот видите ли — это «но» 
еще более увеличивает мое затруднение… 
А с другой стороны, трескучие эффекты, кажется, начинают 
надоедать; балаганные дивертисманы с великолепными спектаклями выходят из моды; публика чувствует потребность отдохнуть 
от этого шума, которым ее столько времени тешили скоморохи 
всякого рода, опомниться от неистовых воплей и кровавых зрелищ, которые притупили ее слух, испортили зрение. Все эти соображения, вместе взятые… Но тут перо мое снова отказывается 
писать, и я поневоле нахожусь в невозможности договорить начатую фразу. 
Есть еще одно обстоятельство, которое заставляет меня представить читателю предлежащую повесть. Человек, в ней действующий, был одним из лучших моих друзей, к которому я немало 
был некогда привязан. Конечно, это была странная и даже несколько тяжелая, неуживчивая натура, но он сам так глубоко понимал свои недостатки, так много пострадал от них в своей жизни, что нельзя было не сочувствовать ему, не сожалеть об нем. Я 
давно уже потерял его из виду: где он и что с ним сталось — что 
до того? Дело в том, что, имея в настоящую минуту в руках своих 
много бумаг, относящихся до его жизни, большую часть которых 
составляют его собственные письма, писанные к различным лицам, и изучая на свободе эту личность, я нашел в ней так много 
примечательного и достойного размышления, что решился представить их на суд публики. Покуда издаю только одну часть этих 
бумаг; от приема, который они заслужат у читателей, будет зависеть видеть в печати и еще несколько отрывков. 
Во всяком случае, слагая с себя всякую ответственность за 
достоинство и содержание предлагаемых писем, смею уверить, 
что я в этом случае не более как добросовестный издатель их. 
 

3 

От Нагибина к г. NN 

 
И дерзко бросить им в глаза 
железный стих, 
Облитый горечью и злостью…* 
Село Ряплово  
 
 
Вот в каком положении застало меня любезное письмо ваше! 
Оно, правда, если хладнокровно рассудить, нынче железным стихом никому не угрозишь — не то, что в бывалое время; да уж так, 
более для метафоры, от безделья с языка сорвалось, да и память 
незабвенного поэта почтить чем-нибудь надо. 
Но письмо ваше — эта юная, благоухающая элегия неопытного сердца — разогнало мизантропическое настроение духа моего; 
оно напомнило мне лучшие годы моей молодости, те годы, когда 
сердце человека, полное трепетных предчувствий, полное неясного и несознанного еще будущего, ко всему стремится, все приемлет и жадно ищет предмета, к которому могло бы оно привязаться, с которым могло бы составить одно нераздельное и неслитное целое (в юности бессмыслица позволительна и даже в 
некоторой степени нужна). Это, коли хотите, довольно неестественное состояние, но тем не менее, полное прелести и обаяния. 
Неестественно оно, потому что пожирающая нас жажда привязанности не имеет предметом чего-либо действительного, напротив, мы с каким-то презрением отворачиваемся от той среды, в 
которой живем, и создаем себе особый мечтательный мир, который населяем призраками своего воображения, в котором находим удовлетворение всем лучшим, задушевным желаниям нашим, одним словом, такой мир, где мы волшебники, где по манию нашему являются уставленные яствами столы, являются 
чудные, светлоокие женщины с распростертыми объятиями, с 
жгучими поцелуями и неиссякаемою негою в глазах… Вот-с какие удивительные дела наяву нам снятся! Мудрено ли же, что после таких вкусных умственных обедов и не менее вкусных объятий, обед от кухмистера уж и не нравится, а в объятиях какойнибудь Дуняши (весьма, впрочем, достойной девицы) покажется 
и тесно и душно. Душа ищет простора и света, а ей дают комнат
4 

ку в три аршина и окнами на помойную яму; душа хочет сгореть 
от томления и тоски наслаждения, а ей предлагают весьма умеренную теплоту, градусов в двадцать по Реомюру. Где же тут 
сгореть, где тут разгуляться? Везде тесно, везде холодно! Конечно, ни гореть, ни гулять не следует, а следует жить и учиться, но, 
повторяю, все это весьма извинительно в молодости, все объясняется и воспитанием, более наклонным к пустой мечтательности, нежели к трезвому взгляду на жизнь, и кругом занятий наших, которые ограничиваются только спекулятивными науками, 
так что человек, вместо того чтоб изучать науку с начала, изучает 
ее с конца, а потом и жалуется, что ничего понять не может в 
этом вавилонском столпотворении. 
Такое воспитание совершенно губит нас; истощенный беспрестанным умственным развратом, человек уже теряет смелость 
взглянуть в глаза действительности, не имеет довольно энергии, 
чтоб обнажить сокровенные пружины и объяснить себе кажущиеся противоречия ее. Спекулятивные науки напыщают ум человека, делают его скептиком, так что после он уж и хвалится 
своим скептицизмом, и говорит, что в нем-то весь шик, последнее 
слово философии. Вот к каким печальным результатам приводит 
эта милая юношеская наивность, это простодушное стремление 
любви к чему и как попало, лишь бы любить, а там — хоть пропади и разрушься весь мир. 
Но что понятно и извинительно в молодости, то не всегда 
прилично человеку, хоть несколько вышедшему из пеленок привычки. 
Через шесть лет по выходе из школы оставаться все тем же 
студентом, все тем же пламенным поклонником икса, говорить 
только о человечестве и забывать о человеке — глупо, не только 
глупо, но и подло. Нет! пора пройти периоду животненного развития, пора объяснить себе, что старый жилет все-таки старый 
жилет — ни более, ни менее, и если был он свидетелем какоголибо мгновения нашей жизни, то совершенно невинно, да и 
мгновение-то уж давно прошло. Пора нам стать твердою ногою 
на земле, а не развращать себя праздными созданиями полупьяной фантазии; пора объяснить себе эту стоглавую гидру, которая 
зовется действительностью, посмотреть, точно ли так гнусна и 
неумыта она, как описывали нам ее учители наши*, и если это 
так, то какие причины этой разрозненности частей целого, и нет 
ли в самой этой борьбе, в самой этой разрывчатости смысла глу
5 

бокого и зачатка будущего*…Неужели всю жизнь сочинять стихотворения, и не пора ли заговорить простою, здоровою прозою? 
Вот и вы, например, любезный друг, настроя лиру свою на тон 
унылый, негодуете на бессмыслие обстоятельств, поглотивших в 
себе, как в бездонной пучине, все лучшие свойства человека: его 
способность к самоотвержению, добродетели и любви — и давших развитие одному только чувству эгоизма. Милый мой, вы и 
не замечаете, что именно вы потому и ропщете, потому и трудно 
и тяжко вам жить, что нет выхода вашему эгоизму. Хотеть, чтоб 
человек перестал быть эгоистом, значит хотеть, чтоб он перестал 
быть человеком, потому что эгоизм, наконец, есть определение 
человека, сущность его; в эгоизме весь человек, а вне его одно 
безразличие. Я знаю очень много господ, которые, сытно пообедав, громят от нечего делать действительность, меркантильное 
направление века, и разожженная мало-помалу всяким нравственным развратом фантазия их разыгрывается, и стоящие вокруг 
с разинутыми ртами лакеи с изумлением слушают, как господа 
рассуждают о правах всех и каждого на наслаждение жизнию и 
всем обещают равенство… в будущей жизни. Конечно, оно иногда приятно помечтать о том, что было бы, если б было вот так, а 
не вот этак, но ведь мечтать обо всем можно, даже и о том, что 
было бы, если б ничего не было! 
Во всяком случае, подобные рассуждения более приятны, нежели полезны, потому что действительности-то все-таки переменить нельзя, как нельзя, чтоб дважды два было не четыре, а пять; 
потому что она сама не что иное, как результат, произведение, в 
котором и множитель, и множимое равно нам даны, как факт 
глухой, не терпящий рассуждений. 
Человек не один на земле; вне его существует другой, отличный от него мир, который он должен, однако ж, понять, как необходимое дополнение себе, — скажу более, без которого он сам 
себя понимать не может. И в этом-то усвоении человеком внешнего мира, в этом уяснении отношений своих к нему и состоит 
главная задача, весь смысл его жизни. Задача огромная, и согласитесь, что человек-младенец не мог решить ее, потому что не 
было у него ни опытности, ни знания вещей, с которыми обращался, а дорог к приобретению и того и другого бесчисленное 
множество; кто может поручиться, которая действительно истинна? Можно ручаться только за то, что, раз избрав себе путь, человек не изменит ему и логически верно разовьет все крайние пре
6 

делы отправного пункта. Вот вам и тайна происхождения зла, вот 
и тайна разумности сущего. 
Вы спросите, может быть, меня, что же будет, когда человек 
исполнит свою задачу, когда он определит свои отношения к 
внешнему миру, когда эта столько лет разрозненная антиномия 
— человек и внешняя природа — сольется наконец в один величественный синтез? Отвечаю: тогда прекращается прогресс человека, тогда наступает период его успокоения, и так как жизнь 
обусловливается движением и исключает идею инерции — наступает период смерти…* 
Тяжело мне писать вам это, тяжело смущать вас; но ведь все 
равно, как ни возьмитесь, результат все один и тот же; материалист ли вы или идеалист, оправдываете ли действительность или 
не признаете ее разумности, — если вы последовательны, то хоть 
против себя, а все же придете к одному всепоглощающему концу 
— смерти, ибо, во всяком случае, результатом всех этих систем 
лежит одна и та же венчающая их идея счастия, равносильная 
смерти.* 
Но я, может быть, и надоел уже вам, самовольно взяв на себя 
роль ментора, и потому, кончая здесь письмо свое, обещаюсь в 
следующий раз быть менее нравоучительным и более разнообразным. В настоящую минуту я еще так мало вгляделся в окружающих меня людей, что решительно ничего не имею сказать 
вам о житье-бытье своем. А впрочем, и вперед все-таки за разнообразие поручиться не могу, потому что в жизни-то его не обретается, потому что декорации-то ее всё одни и те же: сегодня 
день и завтра день; а в этом я, право, уж не виноват! 
 

От того же к тому же 

 
…Надо вам сказать, что я состою теперь на кондициях  у одного довольно богатого помещика, г. Крошина, близкого соседа 
моего отца. Он дает мне пятьсот рублей, удовольствие жить в деревне и хороший стол в продолжение трех месяцев; я же, с своей 
стороны, обязан научить в это время разному ученью двух его 
сыновей и сделать их способными к поступлению в гимназию. 
Обязанность, как видите, быть в некотором смысле волшебником, что немало льстит моему самолюбию. Конечно, Крошин во
7 

ображает, что он делает этим мне и моему семейству благодеяние, что он, по свойственной всем такого рода людям неделикатности, и дал мне заметить… Впрочем, я не обращаю на это большого внимания. 
Заметьте, однако, мой милый, что человек богатый, как бы мягок и цивилизован ни был, коль скоро принимает услуги бедного, 
непременно даст ему почувствовать всю тяжесть своего мнимого 
благодеяния. И в этом отношении чем голее, чем грубее выразится это напоминание, тем оно легче, тем сноснее для того, на кого 
падает. И образованный человек, уж по одному тому, что он имеет, а я не имею, все-таки не настолько отказался от общественных 
предрассудков, чтоб не видеть простого наемника в человеке, которого услугою он пользуется; но так как он понимает, что иметь 
и не иметь вовсе не от нас зависит, что это более игра случая, нежели результат разумных причин, то и старается всячески сгладить, сделать неприметным расстояние, которое разделяет имущего от неимущего. Но уверяю вас, этот невинный эклектизм гораздо невыносимее для человека мыслящего, нежели всякие медвежьи выходки степного невежды, и мне всегда становится неловко, когда я вижу, как стережет себя, как взвешивает человек 
каждое свое слово, чтоб не оскорбило оно вас: и не понимает он, 
добродетельный, но глупый, что это-то самое и обличает в нем 
молчаливое признание своего превосходства над наемником. 
Прошу вас, однако же, извинить меня за мои отступления: это 
уж такая болезнь — ничему не доверяться, ничего не принимать, 
не анализировав наперед вещи в самых малейших ее оттенках. 
Итак, удовлетворив этой потребности, продолжаю свой рассказ. 
И, во-первых, опишу вам семейство Крошиных. 
Каких, подумаешь, нет на свете людей! сколько предметов для 
изучения, сколько оригинальных, совершенно особенных типов 
остались никем не замеченными, никем не изъясненными! Действительно, в публичной жизни эти люди как будто бы стираются, 
подходят под общий уровень: ничего яркого, ничего определенного! Все они, с немногими разве исключениями, как будто вылились в одну формулу: добрый христианин, почтенный отец семейства, благонамеренный гражданин, друг человечества… и более ничего не скажете вы, как ни ломайте себе голову. И никогда 
не узнаете человека, покуда судите об нем только по публичным 
его отношениям, пока не спуститесь в самую тесную сферу — на 
задний двор его жизни, где тянется она, бледная и вялая, час за 

8 

часом, как та сказка о черной и бурой корове, которою надоедали 
нам в детстве наши мамки. Там-то, среди этого сора и пыли, называемого хозяйством, полный разгул его скопидомскому эгоизму; там целые дни, как крот, неутомимо роется и копышигся он, 
весь в сале и грязи, сам не отдавая себе полного отчета — зачем и 
почему. И куда девались это благоприличие, эта благонамеренность, эта приятная улыбка, благосклонный взгляд? Исчезло все, 
как по волшебному манию!.. Осталась какая-то слякоть… 
И если вы человек с эстетическим чувством, с высшими взглядами на жизнь, если в природе вы хотите изучать только изящную ее сторону — и не подходите близко к этим грязным существам: они слишком оскорбят нежные органы ваши. Если же, напротив, вы хотите знать жизнь во всех ее явлениях; если жизнь, 
как бы уродливо она ни выразилась, сама по себе есть уже отрада 
и утешение; если, говорю я, вы сознаёте, что солнце, блистающее 
в высоте, равно озаряет дворцы и помойные ямы, богатство и 
нищету, добродетель и порок, — в таком случае вы последуете за 
мною и с любовью будете изучать мелкую, кропотливую жизнь 
этих выродившихся людей, и — кто знает? — может быть, из 
этого изучения что-нибудь да и выйдет! 
И что за странные и, по-видимому, беспричинные противоречия представят вам эти будничные характеры! В них как-то спокойно стоят себе рядком вещи самые противоположные, понятия, 
друг друга уничтожающие: с одной стороны, самый холодный, 
расчетливый эгоизм, с другой — покорность самая униженная, 
доходящая до совершенного отрицания всякого человеческого 
достоинства; с одной стороны, жестокость возмущающая, высочайшее равнодушие, с другой — великодушие, любовь! Умное и 
глупое, высокое и смешное — и все это вместе, всё рядом и всё 
во имя одного и того же начала добра… 
Представьте себе, например, хоть такого человека, как Крошин. Иногда на него нападают минуты, по которым не знающий 
его мог бы заключить, что он человек с сильною, по-своему, волею, которая заставляет преклоняться перед своим неразумием 
все, встречающееся ей на пути. Совсем нет! это на него, что называется, такой стих нашел, а на деле-то он почтенный отец семейства, и гак далее до бесконечности, совершенно под башмаком у своей жены, ходящий каждое воскресенье в церковь, подтягивающий басом дьячку, подающий отцу иерею кадило, и 
больше ничего… Если взглянуть на его внутреннюю жизнь — 

9 

тоже ничего самостоятельного: все одно да одно; встает он рано, 
бог знает для каких причин, потому что в присутствии его решительно никто не нуждается; потом пьет чай, потом идет в поле, 
более для проформы, посмотреть на работы, и тут непременно 
выругает мужика-лентяя, хотя бы и не было никакой причины ругаться; потом обедает, и за обедом непременно бранится, отдыхает, пьет чай и опять спит… Сегодня так, и завтра так: я вам говорю, что это добрый семьянин и прочая, совершенно не имеющий 
своей воли, делающий все бессознательно, по привычке, а не по 
природе необходительный с своими подчиненными, по привычке 
покорный до самоуничтожения своей жене, которая не дает ему 
ни копейки денег. 
Но и у этого человека есть свой форс, своя блажь, и сохрани 
бог, если кто-нибудь вздумает ему противоречить в этом случае: 
он забудет все, забудет обыкновенную свою кротость и покорность, сделается деспотом и прибьет жену. Блажь эта состоит 
именно в том, чтоб не прерывали привычных его отправлений, и 
если настал для него час ругаться — он и ругается, и никакое дело не отвлечет его; как у всех слабых, упрямство заменяет в нем 
силу воли, и им хочет он выразить, что он глава в доме. В самом 
деле, никто ему и не прекословит, никто и не обращает на него 
внимания, потому что все знают, что пройдет час — и сердце 
пройдет, и будет он в следующий час опять добродетелен. И потому будь самый честный человек и осмелься ему противоречить 
— сделаешься злейшим врагом и сопостатом его; а лакей, пьяница и мошенник, слывет в его мнении за образцового именно потому, что поддакивает ему. Около него образовалась даже какаято особая шайка лентяев, которых сама Марья Ивановна, со всею 
своею гигантскою властью, не может уничтожить, которых минуют всякие рекрутства и домашние расправы, врасплох застающие виноватого лакея. Детей своих Игнатий Кузьмич любит тоже 
по привычке, то есть сует им беспрестанно в рот руку для напечатления на ней поцелуя; но тем и ограничивается его участие в 
них. Он часто говорит об них, о том, как бы устроить их, но желания его самые глупые, самые уродливые. 
Мне рассказывал один из соседей, что когда умерла его старшая замужняя дочь, он стал перед ее гробом, по-видимому, весьма опечаленный такою потерею, но горесть его выразилась самым комическим образом: «Уж за что же, — говорил он, — вы 
нас оставили? Уж за что ж вы рассердились на нас? Маленькие 

10