Превращение

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПРЕВРАЩЕНИЕ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПРЕВРАЩЕНИЕ 

 
На днях иду по Невскому, мимо парикмахерской Дюбюра, 
смотрю и глазам не верю: по лестнице магазина сходит сам Осип 
Иванович Дерунов! 
Нужно было в свое время очень запечатлеть в памяти лицо 
Осипа Иваныча, чтобы узнать его в том обличии, в каком он 
предстал передо мной в эту минуту. На плечах накинута соболья 
шуба редчайшей воды (в «своем месте» он носит желтую лисью 
шубу, а в дорогу так и волчьей не брезгает), на голове надет самого новейшего фасона цилиндр, из-под которого высыпались 
наружу серебряные кудри; борода расчесана, мягка, как пух, и разит духами; румянец на щеках даже приятнее прежнего; глаза 
блестят… Словом сказать, лет двадцать пять с плеч долой – никак не меньше. 
И прежде случалось, что Дерунов по временам наезжал в Петербург по своим делам, но приезды эти всегда совершались более чем скромно. Останавливался он обыкновенно у кума своего, 
Ивана Иваныча Зачатиевского, сына к – ского пономаря, который 
служил в одном из департаментов столоначальником, досиделся 
до чина статского советника и с получением его воспользовался 
титулом управляющего столом. Если же у кума было нельзя 
приютиться (Зачатиевский был необыкновенно плодущ, и не всегда в его квартире имелся свободный угол), в таком случае Дерунов нанимал дешевенький нумер в гостинице «Рига» или у Ротина, и там все его издержки, сверх платы за нумер, ограничивались 
требованием самовара, потому что чай и сахар у него были свои, 
а вместо обеда он насыщался холодными закусками с сайкой, покупаемыми у лоточников. Франтить он не только не франтил, но 
даже, ступая на петербургскую почву, как бы с расчетом усугублял невзрачность своего костюма. Иногда, во время этих наездов, 
он удостоивал посещать и меня. 
– Охота вам, Осип Иваныч, себя изнурять! – бывало, скажешь 
ему, – человек вы состоятельный, а другие говорят и богатый, 
могли бы в Петербурге шику задать, а вы вот в сибирке ходите да 
белужиной, вместо обеда, пробавляетесь! 
– А ты слушай-ко, друг, что я тебе скажу! – благосклонно объяснял он мне в ответ, – ты говоришь, я человек состоятельный, а 
знаешь ли ты, как я капитал-то свой приобрел! все постепенно, 

2 

друг, все пятачками да гривенничками! Кабы платье-то у меня 
хорошее было, мне бы в карете ездить надо, а за нее поди пять 
рублей в день отдать мало! А теперь я от Ивана Иваныча (Зачатиевского, из Измайловского полка) выйду – платье-то у меня таковское: и забрызгает – терпит! Вот я иду-иду на биржу, да и даю 
извозчику сначала двугривенничек, а потом, у Вознесенья, и пятиалтынничек. Времени передо мной достаточно, на пожар спешить нечего. Не возьмет извозчик пятиалтынничка – я и до адмиралтейства, заместо прогулки, дойду, а оттоль уж за гривенничек 
и сяду до биржи. Ан сочти-ка ты, сколько гривенников-то за день 
в кармане останется – ведь шутя-шутя полтора-два рубля в сутки 
набежит! 
– А вам очень эти полтора-два рубля дороги? 
– Мне все дорого, потому на полу и гривенника не поднимешь. Опять и то скажу: я ведь всякою операцией орудую, и сало 
покупаю, и масло постное, всякий, значит, товар. Во всё пальцем 
колупнуть должен, а иное и на язык испробовать. Кабы теперича 
я в хорошем платье да в перчатках ходил, как бы к товару-то я 
приступился? Ведь около него хорошее-то платье изгадишь, а оно 
поди денег стоит. Вот и стал бы я, вместо того, чтобы сам до всего доходить, прикащика за себя посылать, а прикащику-то плати, 
да он же тебя за твои деньги продаст! А теперь – святое дело! 
Нужды нет, что по пятачкам да по гривенничкам сбираем: курочка и по зернышку клюет, да сыта бывает! 
– Ну, вы-то чай, не всё по зернышку клюете? Как сало-то на 
язык попробуете – в кармане, смотри, и изрядный куш очутится! 
– Бывают и куши – и от кушей не отказываемся. Да ведь и тут 
опять: отчего эти самые куши до нас доходят? Всё через нашу же 
экономию да осмотрительность! Лучше скажу тебе: даже немец 
здешний такое мнение об нас, русских, имеет, что в худом-то 
платье человеку больше верят, нежели который человек к нему в 
карете да на рысаках к крыльцу подъедет. Теперича хоть бы я: 
миткалевая фабрика у меня есть, хлопок нужен; как приду я к 
немцу в своем природном, русском виде, мне и поклониться ему 
не стыдно! Да и он тоже, глядя на мою одёжу, соображает: «Этот 
человек, говорит, основательный!» Глядишь – ан мне и уступочка 
за мою основательность. Нет, сударь, видно, нам, русским, еще 
предел не вышел в хорошем-то платье ходить! 
И вот этот самый человек, возведший хождение в худом платье чуть не в теорию, является передо мной совершенным фран
3 

том. Из-за распахнувшейся на мгновение шубы я заметил отлично сшитый сюртук и ослепительной белизны рубашку с крупными брильянтовыми запонками; на руках перчатки a double 
couture,1 на шее – узенький черный col…2 Только сапоги навыпуск обличают русского человека, да и то, быть может, он сохранил их потому, что видел такие же у какого-нибудь знакомого 
кирасира. 
– Осип Иваныч – вы? – спросил я нерешительно. 
– Самолично-с. 
Он высунул из-под шубы два пальца, один из которых я слегка 
и потянул к себе, сказав: 
– Вот вы и в перчатках! а помните, недавно еще вы говорили, 
что вам непременно голый палец нужен, чтоб сало ловчее было 
колупать и на язык пробовать? 
– Было… и это! – ответил он, несколько сконфузясь, – а что 
только два пальца вам подал, так этому есть причина: шубу поддерживаю. 
– Нет, в самом деле! Не шутя, ведь узнать вас нельзя, Осип 
Иваныч! Похорошели! помолодели! Просто двадцать пять лет с 
костей долой! Надолго ли в Петербург? 
– Думаю недельки две еще побыть. 
– А помнится, вы не очень-то Петербург долюбливали? По делам? 
– По делам… ну, и проветриться тоже… Сидишь-сидишь, этта, в захолустье – захочется и на свет божий взглянуть! 
– И прекрасно. Теперь, стало быть, вам остается только 
«штучку» какую-нибудь подцепить – и дело в шляпе! А может 
быть, вы уж и подцепили? 
– Есть их, «штучек»-то… довольно здесь! Я, впрочем, не 
столько для них, сколько для того, что уж оченно генерал приехать просил. 
– Какой генерал? 
– Да вот, что летось к нам в К. приезжал… сказывал вот, помнится! Насчет облигациев… 

                                                 
1 двойной строчки (франц.)  
 
2 галстук (франц.)  
 

4 

– Стало быть, об концессии хлопотать приехали? 
– Парень-то уж больно хорош. Говорит: «Можно сразу капитал на капитал нажить». Ну, а мне что ж! Состояние у меня достаточное; думаю, не все же по гривенникам сколачивать, и мы 
попробуем, как люди разом большие куши гребут. А сверх того, 
кстати уж и Марья Потапьевна проветриться пожелала. 
– Какая Марья Потапьевна? 
– Уж и забыли? Яшенькина, сына моего, супруга… 
Мне показалось, что, говоря это, он как-то посмотрел совсем 
уже вкось. 
– Не видал я ее, Осип Иваныч, не привелось в ту пору. А красавица она у вас, сказывают. Так, значит, вы не одни? Это отлично. Получите концессию, а потом, может быть, и совсем в Петербурге оснуетесь. А впрочем, что ж я! Переливаю из пустого в порожнее и не спрошу, как у вас в К., все ли здоровы? Анна Ивановна? Николай Осипыч? 
– Что им делается! Цветут красотой – и шабаш. Я нынче со 
всеми в миру живу, даже с Яшенькой поладил. Да и он за ум 
взялся: сколь прежде строптив был, столь нонче покорен. И так 
это родительскому сердцу приятно… 
– Еще бы! какой он, однако ж, чудак у вас! Марью Потапьевну 
в Петербург отпустил, а сам в захолустье остался! 
– Ведь не одну он ее отпустил, а с родителем. Да ему-то, признаться, в хорошую-то компанию и войти покуда нельзя. 
– Что так? 
– Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не 
зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который 
день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. 
А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель – все одно, 
значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к 
французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с 
«калегвардами» разговаривать осталась. 
– Вот как! 
– Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко 
мне – отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне – сынки наведываются. Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там… ну, а иной и глаза 
таращит – бабенке-то и лестно, будто как по ней калегвардское 
сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает – а 

5 

время-то, между тем, идет да идет. Бывают и штатские, да всё такие же румяные да пшеничные – заодно я их всех «калегвардами» 
прозвал. 
– Что ж, чай, любезности напевают Марье Потапьевне? 
– Не без того. Ведь у вас, в Питере, насчет женского-то полу 
утеснительно; офицерства да чиновничества пропасть заведено, а 
провизии про них не припасено. Следственно, они и гогочут, эти 
самые «калегварды». Так идем, что ли, к нам? 
Я согласился. 
Дерунов занимал в гостинице отлично меблированный апартамент, комнат в пять. Прямо из передней – столовая (здесь в настоящую минуту был накрыт стол, уставленный разнообразнейшими закусками и целою батареей водок и вин), из столовой налево – кабинет и спальня Осипа Иваныча, направо – гостиная и 
будуар Марьи Потапьевны. В гостиной раздавались голоса и 
смех. Когда мы вошли (было около двух часов утра), то глазам 
нашим представилась следующая картина: Марья Потапьевна, в 
прелестнейшем дезабилье из какой-то неслыханно дорогой материи, лежала с ножками на кушетке и играла кистями своего 
пеньюара; кругом на стульях сидело четверо военных и один 
штатский. Военные принадлежали к разным родам оружия, но 
все были одинаково румяны и белы и все одинаково глядели крепышами; даже штатский был так бел и румян, что сразу его нельзя было признать за штатского. 
– А я тебе, Машенька, писателя привел! шутя на улице нашел! – балагурил Осип Иваныч, рекомендуя меня Марье Потапьевне. 
Марья Потапьевна поспешно сошла с кушетки и как-то оторопела, словно институтка, перед которой вырос из земли учитель и 
требует ее к ответу в ту самую минуту, когда она всеми силами 
души призывала к себе «калегварда». Очень возможно, что она 
думала, что перед нею стоит сам Тургенев, но я, разумеется, поспешил ее успокоить, назвав себя. И увы! я с горестью должен 
сознаться, что фамилия моя ровно ничего не сказала ей, кроме 
того, что я к – ский помещик и как-то летом был у Осипа Иваныча с предложением каких-то земельных обрезков. 
Впрочем, она очень предупредительно подала руку и даже на 
мгновение задумалась, словно стараясь что-то припомнить. 
– Ах, да! ведь вы по смешной части! – наконец вспомнила она. 

6 

– Горестей не имею – от этого, – ответил я, и, не знаю отчего, 
мне вдруг сделалось так весело, точно я целый век был знаком с 
этою милою особою. «Сколько тут хохоту должно быть, в этой 
маленькой гостиной, и сколько вранья!» – думалось мне при 
взгляде на этих краснощеких крупитчатых «калегвардов», из которых каждый, кажется, так и готов был ежеминутно прыснуть со 
смеху. 
– Садитесь – гости будете! – пригласила меня Марья Потапьевна, принимая прежнее положение на кушетке. 
Я сел и тут только всмотрелся в нее. Действительно, это была 
женщина, в материальном смысле, очень привлекательная. Рослая, ширококостая, высокогрудая, с румяным, несколько более 
чем нужно круглым лицом, с большими серыми навыкате глазами, с роскошною темно-русою косой, с алыми пухлыми губами, 
осененными чуть заметно темным пушком, она представляла собой совершенный тип великорусской красавицы в самом завидном значении этого слова. Мне досадно было смотреть на роскошный ее пеньюар и на ту нелепую позу, в которой она раскинулась на кушетке, считая ее, вероятно, за nec plus ultra1 аристократичности; мне показалось даже, что все эти «калегварды», в 
других случаях придающие блеск обстановке, здесь только портят. Хотелось бы видеть ее в штофном малиновом сарафане, в кисейной рубашке, среди хоровода. Одна рука уперлась в бок, другая полукругом застыла в воздухе, голова склонена набок, роскошные плечи чуть вздрагивают, ноги каблучками притопывают, 
и вот она, словно павушка-лебедушка, истово плывет по хороводу, а парни так и стонут кругом, не «калегварды», а настоящие 
русские парни, в синих распашных сибирках, в красных александрийских рубашках, в сапогах навыпуск, в поярковых шляпах, 
утыканных кругом разноцветными перьями… 
 
Как по морю по Хвалынскому 
Выплывала лебедь белая — 
 
раздается в моих ушах… 

                                                 
1 верх (лат.)  
 

7 

Ну, скажите на милость, зачем тут «калегварды»? что они могут тут поделать, несмотря на всю свою крупитчатость? Вот кабы 
Дерунову, Осипу Иванычу, годов сорок с плеч долой – это точно! 
Можно было бы залюбоваться на такую парочку! 
– Ну-с, господа «калегварды», о чем лясы точите? – между тем 
фамильярно обратился к присутствующим Дерунов. 
– Да вот, Осип Иваныч, хотим вам на Марью Потапьевну пожаловаться! никакого хорошего разговору не допускает! сразу 
так оборвет – хоть на Кавказ переводись, – ответил один юный 
корнет, с самым легким признаком усов, совсем-совсем херувим. 
– Стало быть, перепустили маленько. А вы, господа, не всё зараз. Посрамословьте малость, да и на завтра что-нибудь оставьте! 
Дней-то ведь впереди много у бога! 
– Да мы и то крошечку… об Шнейдерше чуть-чуть вспомнили! 
– Знаю я вашу «крошечку». Взглянуть на вас – уж так-то вы 
молоды, так-то молоды! Одень любого в сарафан – от девки не 
отличишь! А как начнете говорить – кажется, и габвахта ваша, и 
та от ваших слов со стыда сгореть должна! 
Общий смех. 
– Вот я и привел нарочно писателя: авось, мол, он вас остепенит. Я уж Иван Иваныча (Зачатиевского) к ним не однажды в 
компанию припускал – для степенности, значит, – а они, не будь 
просты, возьмут да и откомандируют его в кондитерскую за конфектами! 
Сказав это, Осип Иваныч тоже взял стул, придвинул его к 
кружку и сел верхом. 
– Ну, что же притихли! – прикрикнул он, – без меня небось 
словно мельница без мелева, а пришел – языки прикусили! Сказывайте, об чем без меня срамословили? 
– Да что при вас… без вас свободнее! – отозвался кто-то, и все 
вдруг смолкло. 
Действительно, с нашим приходом болтовня словно оборвалась; «калегварды» переглядывались, обдергивались и гремели 
оружием; штатский «калегвард» несколько раз обеими руками 
брался за тулью шляпы и шевелил губами, порываясь что-то сказать, но ничего не выходило; Марья Потапьевна тоже молчала; 
да, вероятно, она и вообще не была разговорчива, а более отличалась по части мления. 

8 

– Ну, батюшка, это вы страху на них нагнали! – обратился ко 
мне Дерунов, – думают, вот в смешном виде представит! Ах, господа, господа! а еще под хивинца хотите идти! А я, Машенька, по 
приказанию вашему, к французу ходил. Обнатурил меня в лучшем виде и бороду духами напрыскал! 
Марья Потапьевна лениво вскинула глазами на Осипа Иваныча; из рядов «калегвардов» послышалось несколько панегирических восклицаний. 
– Скажите хоть вы что-нибудь! – вдруг обратилась ко мне Марья Потапьевна. 
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я 
робок с дамами; в одной комнате быть с ними – могу, но разговаривать опасаюсь. Все кажется, что вот-вот она  спросит чтонибудь такое совсем неожиданное, на что я ни под каким видом 
ответить не смогу. Вот «калегвард» – тот ответит; тот, напротив, 
при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И будут они  вместе разговаривать долго и без умолку, будут смеяться и – кто знает – будут, может быть, и понимать друг 
друга! 
– Вы ко мне?.. Но ведь я… право, со мной не случалось ничего 
такого… – бормотал я сконфуженно… 
И в то время мне думалось: а ну, как она скажет: «какой вы, 
однако ж, невежа!» Литератор, в некотором роде служитель слова 
– и ничего не умеет рассказать! вероятно ли это? 
К счастию, меня озарила внезапная мысль. Я вспомнил, что 
когда-то в детстве я читал рассказ под названием: «Происшествие 
в Абруццских горах»; сверх того, я вспомнил еще, что когда наши русские Александры Дюма-фисы желают очаровывать дам 
(дамы – их специальность), то всегда рассказывают им это самое 
«Происшествие в Абруццских горах», и всегда выходит прекрасно. 
«А что, не пройтись ли и мне насчет «Происшествия в Абруццских горах»? – пришло мне на ум. – Правда, я там никогда 
не бывал, но ведь и они тоже, наверное, не бывали… Следственно…» 
Я наскоро припомнил басню рассказа, читанного мною в детстве, и в то же время озаботился позаимствоваться некоторыми 

9 

подробностями из оперы «Фра-Диаволо», для соблюдения couleur 
locale.1 
– Позвольте! – воскликнул я, не откладывая дела в долгий 
ящик, – есть у меня одна вещица: «Происшествие в Абруццских 
горах»… Происшествие это случилось со мной лично, и если 
угодно, я охотно расскажу вам его. 
Предложение мое встретило радушный прием. Марья Потапьевна томно улыбнулась и даже, оставив горизонтальное положение на кушетке, повернулась в мою сторону; «калегварды» переглянулись друг с другом, как бы говоря: nous allons rire.2 
– Итак, – начал я, – я обещал вам, милая Марья Потапьевна, 
рассказать случай из моей собственной жизни, случай, который в 
свое время произвел на меня громадное впечатление. Вот он: 

                                                 
1 местного колорита (франц.)  
 
2 сейчас посмеемся (франц.)  
 

10