Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Невинные рассказы. Запутанное дело

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627153.01.99
Салтыков-Щедрин, М.Е. Невинные рассказы. Запутанное дело [Электронный ресурс] / М.Е. Салтыков-Щедрин. - Москва : Инфра-М, 2014. - 79 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/512274 (дата обращения: 28.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ЗАПУТАННОЕ ДЕЛО 

 
 
 
 

НЕВИННЫЕ РАССКАЗЫ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

Случай ............................................................................................3 
I .......................................................................................... 3 

II................................................................................................10 
III ..............................................................................................21 
IV..............................................................................................28 
V ...............................................................................................34 
VI..............................................................................................43 
VII.............................................................................................50 
VIII ...........................................................................................55 
IX..............................................................................................67 

2 

СЛУЧАЙ 

I 

 
«Будь ласков с старшими, невысокомерен с подчиненными, не 
прекословь, не спорь, смиряйся — и будешь ты вознесен премного: ибо ласковое теля две матки сосет». 
Такого рода напутственный завет был произнесен Самойлом 
Петровичем Мичулиным двадцатилетнему его детищу, отправлявшемуся из дома родительского на службу в Петербург. 
Самойло Петрович, бедный мелкопоместный дворянин, в простоте души своей был совершенно уверен, что, снабженный подобными практическими наставлениями, Ванечка его, без всякого 
сомнения, будет принят в столице с распростертыми объятиями. 
На всякий случай старик, однако ж, кроме душеспасительного 
слова, вручил сыну тысячу рублей денег с приличным наставлением носить их всегда при себе, не мотать, не мытарствовать, а 
тратить себе помаленьку. 
«Дитя оно молодое, — думал добродетельный старик, — и повеселиться, и пожуировать жизнью захочет — бог с ним! Да притом же и объятия-то… кто его знает! прижимист, сухосерд нынче 
стал человек». 
И вот уже около года живет юноша в Петербурге, около года 
он добронравен, не прекословит, смиряется и на практике во всей 
подробности осуществляет отцовский кодекс житейской мудрости — и не только двух, но и одной матки не сосет ласковое теля! 
А между тем он ли не уклонялся, он ли не угождал, он ли не 
нагибался! Кротче сердцем, смиреннее душою, кажется, в целом 
мире нельзя было сыскать человека! И все-таки от всей фигуры 
фортуны видел он один только зад… пренеприятное дело! 
Сунулся было Иван Самойлыч к нужному человеку местечка 
попросить, да нужный человек наотрез сказал, что места все заняты; сунулся он было и по коммерческой части, в контору купеческую, а там все цифры да цифры, в глазах рябит, голову ломит; 
пробовал было и стихи писать — да остроумия нет! От природы 
ли голова его была так скупо устроена, или обстоятельства койкакие ее сплюснули и стиснули, но оказывалось, что одна только 

3 

сфера деятельности и была для него возможною — сфера механического переписывания, перебеливания, да и там уж народ 
кишмя кишит, яблоку упасть некуда, все занято, все отдано, и 
всякий зубами за свое держится… 
Словом, вся жизнь господина Мичулина, с самого его въезда в 
Петербург, была рядом мучительных попыток и исканий, и все 
без результата… А отцовские деньги все уходили да уходили, а 
желудок просил есть по-прежнему, да и кровь-то еще молода и 
тепла в жилах… просто ни на что не похоже! 
Поникнув головою, тихим шагом возвращался Иван Самойлыч домой после одной из ежедневных и неудачных своих экспедиций. 
Дело шло уж к десяти часам вечера. Печальное и неприятное 
зрелище представляет Петербург в десять часов вечера, и притом 
осенью, глубокою, темною осенью. Разумеется, если смотреть на 
мир с точки зрения кареты, запряженной рьяною четверкою лошадей, с быстротою молнии мчащих ее по гладкой, как паркет, 
мостовой Невского проспекта, то и дождливый осенний вечер 
может иметь не только сносную, но даже привлекательную физиономию. 
В самом деле, и туман, который, как удушливое бремя, давит 
город своею свинцовою тяжестью, и меленькая острая жидкость 
— не то дождь, не то снег, — докучливо и резко дребезжащая в 
запертые окна кареты, и ветер, который жалобно стонет и завывает, тщетно силясь вторгнуться в щегольской экипаж, чтоб оскорбить нескромным дуновением своим полные и самодовольно 
лоснящиеся щеки сидящего в нем сытого господина, и гусиные 
лапки зажженного газа, там и сям прорывающиеся сквозь густой 
слой дождя и тумана, и звонкое, но тем не менее, как смутное 
эхо, долетающее «пади» зоркого, как кошка, форейтора — все 
это, вместе взятое, дает городу какую-то поэтически улетучивающуюся физиономию, какой-то обманчивый колорит, делая 
все окружающие предметы подобными тем странным, безразличным существам, которые так часто забавляли нас в дни нашей 
юности в заманчивых картинах волшебного фонаря… 
И покачивается себе сытый господин, самодовольно развалившись на мягких подушках, и сладко жмурит глаза, одолеваемый неопределенною, но тем не менее мягкою дремотою, необыкновенно вкрадчивым, но вместе с тем и необыкновенно 
сладким полузабытьем… И напоминает ему оно, это волшебное 

4 

полузабытье, то блаженное состояние, которое каждый из нас более или менее ощущал в детстве, слушая долгим зимним вечером 
бесконечно-однообразные и между тем никогда не утомляющие, 
давным-давно переслушанные и между тем всегда новые, всегда 
возбуждающие судорожное любопытство рассказы старой няни о 
Бабе-яге-костяной-ноге, об избушке на курьих ножках и т. п. 
Притаились дети вокруг стола в узкой и низенькой детской! 
молчат они и не пошевельнутся; нет улыбки на розовых губках 
их, не слышно свежего, звучного смеха, за минуту перед тем оглашавшего комнату; все мускулы на этих полных жизни личиках 
выразили какое-то напряженное внимание; тусклый и трепещущий свет разливает кругом давно забытая и страшно нагоревшая 
светильня сальной свечки; обычно тихо и мерно дрожит древний 
голос древней няни старую сказку о Змее Горыныче… Люблю я 
это морщинистое лицо старой няни, люблю ее желтые, костлявые 
руки, люблю ее уверенность, будто она действительно вяжет чулок, между тем как на деле только спускает одну петлю за другою; люблю ее воодушевление, ее сочувствие к высокой добродетели Полкана-богатыря, Бовы-королевича; люблю ее движение, 
когда она, внезапно помолодев и озаренная какою-то юною силою, стучит дряхлым кулаком по столу, приговаривая: «Дернет 
Полкан-богатырь за руку — рука прочь; схватит за голову — голова прочь…» 
И сжимается детское сердце страхом великим, и сочувствует 
Илье Муромцу, следит за борьбой его с страшным Соловьемразбойником, и робко вглядываются зоркие глазки в темный угол 
комнаты, высматривая, нет ли там Бабы-яги, не затаился ли гденибудь ехидный Змей Горыныч, и весело смеются и хлопают дети в ладоши, когда няня неопровержимыми доводами доказывает 
им, что Змей Горыныч давно околел и издох, гадина, стараниями 
разных добродетельных витязей… И сладко засыпают они, резвые дети, и самые розовые мечты убаюкивают юные воображения их, точно так же, как убаюкивают они и того господина, который сквозь туман и ветер едет себе в уютной карете своей, между прочим твердо уверенный, что ни туман, ни ветер не огорчат 
пухлых и благовоспитанных щек его. 
Но не в карете ехал, а шел себе скромно пешком Иван Самойлыч, и потому весьма естественно, что петербургский осенний 
вечер утрачивал в его глазах свой благонамеренный характер. 
Холодный и резкий ветер, дувший ему в самое лицо, не навевал 

5 

на него сладостной дремоты, не убаюкивал его воспоминаниями 
детства, а жалобно и тоскливо стонал около него, нагло набрасывал ему на глаза капюшон его шинели и с видимым недоброжелательством насвистывал в уши один и тот же знакомый припев: 
«Озяб, бедный человек! хорошо бы бедному человеку у огня да в 
теплой комнате! да нет у него ни огня, ни теплой комнаты, озяб, 
озя-яб, бедный человек!» 
Конечно, и в ступающем по грязи человечестве рождались 
кой-какие мысли по поводу дождя, ветра, слякоти и других неприятностей, но это были скорее мысли черные и неблагонамеренные, вращавшиеся большею частью около того пункта, что 
есть, дескать, в мире, и даже в самом Петербурге, люди сытые, 
которые едут теперь в каретах, которые сидят себе покойно в театрах или просто дома один на один с нежною подругою; но что 
этот господин, едущий в карете, мигающий из кресел смазливенькой и затейливо поднимающей ножку актрисе, сидящий один 
на один с миловидной подругой и прочая, — вовсе не оно, странствующее во мраке грязи и невежества человечество, а совсем 
иной, совершенно ему незнакомый господин… 
«Что же за доля моя горькая! — думал Иван Самойлыч, всходя 
по грязной и темной лестнице в четвертый этаж, — ни в чем-то 
мне счастия нет… право, лучше бы не ехать сюда, оставаться бы 
в деревне! А то и голодно-то, и холодно…» 
В дверях его встретила хозяйка квартиры, Шарлотта Готлибовна Гётлих, у которой он нанимал весьма маленькую комнату с 
одним подслеповатым окном, выходившим на самую помойную 
яму. Шарлотта Готлибовна взглянула на него недоверчиво и покачала головой; в первой комнате раздавались шумные голоса 
собравшихся нахлебников: голоса эти неприятно поразили слух 
Ивана Самойлыча. С некоторого времени он стал как-то задумчив, сделался мизантропом, убегал всякой компании и вообще 
вел себя довольно странно. 
И нынче, как всегда, пробрался он потихоньку в свою комнату, молча выпил поданный ему стакан чая, бессознательно выкурил обычную трубку вакштафа и начал думать… На этот раз 
мыслей оказалось нестерпимо много, и все такие чудные, одна 
другой страннее. 
В сущности, дело было чрезвычайно просто и немногосложно. 
Обстоятельства Ивана Самойлыча были так плохи, так плохи, что 
просто хоть в воду. Россия — государство обширное, обильное и 

6 

богатое — да человек-то глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве! 
А тут, кроме безденежья, еще и другие горести завязались и 
окончательно сбили с толку героя нашего. Припоминая все, что 
сделал он со времени отбытия из дома родительского в обеспечение своего голодного желудка, господин Мичулин впервые усомнился, действительно ли поступал он в этом деле как следует, и 
не обманывал ли себя насчет покорности, уклонения, добронравия и других полезных добродетелей. 
Впервые, как будто бы сквозь сон, мелькнуло у него в мозгу, 
что отцовский кодекс житейской мудрости требовал безотлагательного и радикального исправления и что в некоторых случаях 
скорее нужен наскок и напор, нежели безмолвное склонение головы. 
Но малый-то он был по преимуществу скромный и безответный, да притом же и оробел ужасно. Приехал он в Петербург из 
провинции; жизнь казалась в розовом цвете, люди смотрели 
умильно и добродетельно, скидали друг перед другом шляпы 
чрезвычайно учтиво, жали друг другу руки с большим чувством… И вдруг оказалось, что люди-то они все-таки себе на уме, 
такие люди, что в рот пальца им не клади! Ну, куда же тут соваться с системою смиренномудрия, терпения и любви! 
И куда ни обернется он, за что ни схватится — все вокруг него 
глядит как будто самостоятельно. Шел он, например, давеча по 
Невскому — навстречу начальник отделения идет, и крест на 
шее, и вид такой привлекательный… А ведь еще молодой человек! Конечно, он уж и полноват, и с брюшком, а все-таки молодой человек. Вот и он тоже молодой человек, а не начальник отделения… Что за притча такая! 
Встретил он также щегольские дрожки: лошади отличные, 
пристяжная так и подкидывает; в дрожках едет господин с орлиным носом и проницательными глазами смотрит на мир, как будто взором своим хочет провертеть дыру во вселенной. 
— Смотрите-ка, — говорят кругом, — это В*** едет! пройдоха, кулак, бестия! а ведь что за голь, что за голь-то была! просто, 
с позволения сказать, в одной рубашке хаживал. 
И между тем В*** еще молодой человек, да ведь и он, Мичулин, молодой человек, а не ездит же в щегольских дрожках! 
А вон и еще молодой человек — этот даже совсем розовый 
молодой человек, а ведь на нем одно пальто рублей шестьсот 

7 

стоит; он и весел, и беспечен, все движения его живы и непринужденны, смех его звонок и свободен, глаза бодры и светлы, на 
щеках здоровье ключом бьет. Актриса ли мимо проедет — улыбнется ему, да и он актрисе улыбнется; важный человек встретится, руку ему жмет, шутит с ним, смеется… 
— Этот молодой человек — князь С***, — говорят все кругом… Да ведь и Иван Самойлыч молодой человек, а он уж и хил, 
и желт, и согнут, да и актриса ему не улыбается… 
Да уж что тут далеко ходить, в отвлеченности пускаться! в 
одинаковой с ним сфере, подле него, все нахлебники пользуются 
хоть какою-нибудь ролью, каким-нибудь значением, одним словом, действуют как люди взрослые и самостоятельные… Иван 
Макарыч Пережига, например, был некогда мирным деревенским 
жителем и затравил на своем веку не одну сотню зайцев. Конечно, и зайцы, и деревня — все это было уж очень давно; конечно, в 
настоящую минуту Иван Макарыч пользовался несколько двусмысленною репутацией насчет способов жизни, да ведь в этом 
виновна уж собственная его блудная натура, да притом хоть какнибудь, а доставал-таки он себе кусок хлеба. Жил тут же и 
Вольфганг Антоныч Беобахтер, философии кандидат; этот служил, а в свободное от занятий время играл на гитаре различные 
бравурные арии. Вместе с ним проживал еще Алексис Звонский, 
чрезвычайно сведущий и ученый молодой человек; этот писал 
стихи, ставил фельетон в газету. Наконец, рядом с Иваном Самойлычем обитала Наденька Ручкина: и она была девица сведущая, хотя только по своей части… 
Мысль эта давно уж вором кралась в сердце Ивана Самойлыча, и вдруг зависть, глубокая, но бессильная и робкая, закипела в 
груди его. Все, решительно все оказывались с хлебом, все при 
месте, все уверены в своем завтра; один он был будто лишний на 
свете; никто его не хочет, никто в нем не нуждается. 
— Да что же я в самом деле такое? — говорил он, прогуливаясь мелким шагом по комнате, — отчего же на меня, именно на 
меня, обрушиваются все несчастия? отчего другие живут, другие 
дышат, а я и жить и дышать не смею? Какая же моя роль, какое 
мое назначение?.. 
— Жизнь — лотерея! — начал было по привычке отцовский 
кодекс житейской мудрости, — смиряйся и терпи! 

8 

— Оно так, — подзыкал между тем какой-то недоброжелательный голос, — да почему же она лотерея, почему ж бы не 
быть ей просто жизнью? 
Иван Самойлыч задумался. 
«Ведь хоть бы этот князь! — думал он, — вот он и счастлив, и 
весел… Отчего ж именно он, а не я? Отчего бы не мне уродиться 
князем?» 
И мысли все росли и росли и принимали самые странные 
формы. 
— Да что же я, что же я такое? — повторял он, с бессильною 
злобой ломая себе руки, — ведь годен же я на что-нибудь, есть 
же где-нибудь для меня место! где ж это место, где оно? 
Так вот какая странная струна задребезжала вдруг в сердце 
Ивана Самойлыча, и задребезжала так назойливо и бойко, что он 
уж и сам, по обычной своей робости, не рад был, что вызвал ее. 
И все предметы вокруг него смотрели как-то подозрительно и 
странно, принимали такую настойчивую, вопрошающую физиономию, как будто тащили его за воротник, душили за горло и, 
приставив к его лбу холодное дуло пистолета, сиплым басом 
допрашивали его: отвечай же нам, что же ты в самом деле такое? 
Бледный, испуганный, упал он на кресло, закрыл руками лицо 
и горько заплакал… 
В голове его внезапно отчетливо нарисовался деревенский его 
дом, родитель в вязанной из шерсти ермолке, мать, вечно болеющая зубами и с вечно подвязанною щекою, отец дьякон с дьяконицею, отец иерей с попадьею… Как все там просто, как дышит 
все деревенскою, буколическою тишиною, как зовет все к отдохновению и успокоению!.. И зачем было оставлять все это? зачем 
было менять известное, полное самых приятных и вкусных ощущений, на неизвестное, чреватое горестями, огорчениями и другим дрязгом? Зачем было соваться с кротостью и смирением туда, где нужны дерзость и упрямое преследование цели? 
А между тем в соседней комнате раздался знакомый Ивану 
Самойлычу голосок, напевавший известную арию из «Русалки»: 
 
Прийди в чертог ко мне златой, 
Прийди, о князь мой дорогой… 
 

9 

Голосок был небольшой, но необыкновенно мягкий и свежий. 
Господин Мичулин невольно начал прислушиваться к пению и 
задумался… И думал он много, и сладко думал, потому что в 
знакомом маленьком голосе было что-то юное, как будто дающее 
крылья его утомленному воображению. 
Странное действие производят на нас иногда самые ничтожные, по-видимому, явления! Часто самого пустого обстоятельства, просто звуков какой-нибудь нелепой шарманки или голоса 
разносчика, тоскливо и протяжно вопиющего: «Игрушки детские, 
игрушки продать!» — достаточно для того, чтоб расстроить всю 
умственную систему какого-нибудь важного господина, разбить в 
прах все эти штуки и экивоки, которые на пагубу человечества в 
голове его строятся… 
Так точно было и с песенкой, вылетавшей из соседней комнаты. Песенка была самая простая, лилась себе ровно и без претензий, и вдруг поразила слуховой орган Ивана Самойлыча и, сама 
не зная как, совершенно расстроила все его соображения о смысле и значении жизни, о конечных причинах и так далее. И стал 
было господин Мичулин сам подпевать и звать к себе дрожащим 
голосом дорогого князя, стал бить ногою такт и улыбаться и покачивать головою… Но вот тихо-тихо замер последний звук песенки, еще раз, и уж в последний раз стукнула в такт нога Ивана 
Самойлыча, еще раз ускоренно стукнуло его сердце, и вдруг ничего не стало слышно, и прежняя темнота опустилась на его душу, прежний холод охватил сердце… 
Потому что не он, а другой был тот дорогой князь, которого 
звала песенка в золотые чертоги, потому что ему наотрез было 
сказано, «что уж чему не быть, так уж не бывать, и беспокоиться 
о том не извольте…» 
С горя, чтоб хоть сколько-нибудь рассеять печальные мысли 
свои, решился он отправиться в общую комнату. 
 

II 

 
Там, в облаках табачного дыма, беседовала вся обычная компания Шарлотты Готлибовны. 

10