Коммуникативная рациональность: этистемологический подход
Покупка
Основная коллекция
Тематика:
Российская философия
Издательство:
Институт философии РАН
Год издания: 2009
Кол-во страниц: 216
Дополнительно
Вид издания:
Монография
Уровень образования:
ВО - Магистратура
ISBN: 978-5-9540-0145-7
Артикул: 613361.01.99
«Коммуникативная рациональность» - одно из наиболее дискуссионных понятий в современной философии. Его содержание определяется различными методологическими и эпистемологическими «парадигмами», спор между которыми имеет принципиальный характер и привлекает внимание исследователей во всем мире. В статьях, вошедших в этот сборник, освещены важные аспекты этого понятия, от логико-семантических до социокультурных. Обсуждаются возможности коммуникативной интерпретации эпистемологических проблем и эпистемологической интерпретации проблем коммуникации.
Тематика:
ББК:
УДК:
ОКСО:
- ВО - Магистратура
- 47.04.01: Философия
- ВО - Специалитет
- 00.05.11: Философия
ГРНТИ:
Скопировать запись
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов.
Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в
ридер.
Российская Академия Наук Институт философии коммуникативная рациональность. эпистемологический подход Москва 2009
УДК 100.2 ББК 15.1 К 63 ответственные редакторы: член-корреспондент РАН И.Т. Касавин Ученый секретарь – кандидат филос. наук Ю.С. Моркина рецензенты доктор филос. наук И.А. Герасимова доктор филос. наук В.П. Филатов К 63 коммуникативная рациональность: этистемологический подход [Текст] / Рос. акад. наук, Ин-т философии ; Отв. ред.: И.Т. Касавин, В.Н. Порус. – М. : ИФРАН, 2009. – 215 с. ; 20 см. – Библиогр. в примеч. – 500 экз. – ISBN 978-5-95400145-7. «Коммуникативная рациональность» – одно из наиболее дискуссионных понятий в современной философии. Его содержание определяется различными методологическими и эпистемологическими «парадигмами», спор между которыми имеет принципиальный характер и привлекает внимание исследователей во всем мире. В статьях, вошедших в этот сборник, освещены важные аспекты этого понятия, от логико-семантических до социокультурных. Обсуждаются возможности коммуникативной интерпретации эпистемологических проблем и эпистемологической интерпретации проблем коммуникации. © ИФ РАН, 2009 ISBN 978-5-9540-0145-7
введение Что такое «коммуникативная рациональность»? Разновидность «рациональности», возникающая в коммуникативных актах? Чем она отличается от других, «некоммуникативных» типов рациональности? Не следует ли, отвечая на этот вопрос, идти «от общего к частному», т.е. от понимания рациональности per se к тому, что добавит коммуникация к этому пониманию? Но такой путь эпистемологического исследования подозрительно схоластичен. То и дело рискуешь попасть в ловушки логических кругов или увязнуть в пустых словопрениях. Попытки формальных определений рациональности еще никогда не приводили к успеху, а только обнаруживали ошибочность сведения этого понятия к каким-то другим – логичности, целесообразности, эффективности и т.п. Ошибочности – из-за тех же набивших оскомину «кругов»: например, рационально то, что эффективно, а эффективно то, что рационально, и так можно без толку и удовольствия вращаться на карусели. По-видимому, эпистемология, исследующая смысл и содержание этого понятия, должна сойти со схоластических троп и, пробираясь сквозь многообразие ситуаций человеческого общения, пытаться установить их важные сходства и различия, не упуская из виду главную цель: систему понятий, в которой нашлось бы место «знанию», «истине», «объективности», «обоснованности», без чего, собственно, и нет эпистемологии, если всерьез отнестись к греческим корням этого слова. Между тем дискуссии по проблеме коммуникативной рациональности часто грешат забвением этой цели. Если обратиться к истории проблемы, можно заметить, что она в своей первоначальной форме была сформулирована в отрыве от эпистемологии, возможно, как критическая реакция на избыточную абстрактность последней. Но критика эпистемологии, явная или неявная, в своем полемическом развитии приводила к ее отрицанию или подмене. Хотя задача (по своему внутреннему смыслу) была вполне эпистемологической: как избежать давления со стороны идеалов и норм рационального поведения, навязываемых определенным типом культуры и встречающих сопротивление со стороны реальных агентов этого поведения («акторов»), добивающихся своих целей в совместном действии, но при этом сохранить контроль
«разумности», ограничивающий произвол, крайности волюнтаризма и иррационализма. Все это требовало эпистемологической же проработки, без которой идея коммуникативной рациональности противопоставлялась пониманию рациональности как особого качества мыслительных и деятельностных процессов, возникающего, когда эти процессы отвечают неким критериям (логичность, последовательность, соответствие установленным нормам и пр.), распространенным и признанным определенной культурой. Такой конфликт обедняет и выхолащивает эпистемологию, обрекая ее на постоянное улаживание недоразумений. Поэтому важно прояснить эпистемологическую «картину» «коммуникативной рациональности», ее отношения с понятием «рациональной коммуникации», а также конкретные особенности, характеризующие рациональное поведение в практических и познавательных ситуациях, в которых результаты деятельности во многом зависят от отношений между «акторами»коммуникантами. Это означает, что исследованиям рационального, в какой бы сфере они ни проводились, будь то рациональность научного исследования или рациональность бытового поведения, необходимо придать эпистемологический смысл, не соблазняясь простыми решениями, например, отказом от «устаревшей» гносеологии в пользу научного, т.е. проводимого средствами специальных наук, анализа конкретных коммуникативных ситуаций или, напротив, пренебрежением последним в пользу умозрительных философских рассуждений. Современные (зарубежные и отечественные) исследования коммуникативной рациональности разделяются на два главных направления. Одно из них концентрируется вокруг проблемы понимания как знания смыслов и значений, составляющих информативную основу рациональных дискурсов. Основной тезис представителей этого направления: коммуникация рациональна, если она следует рациональным правилам, предваряющим сам процесс коммуникации. Другое направление выстраивается вокруг проблемы формирования смыслов и значений, а также изменяющихся от одной ситуации к другой правил, выполняемых в коммуникативном процессе. Это направление связано с изучением конкретных условий, в которых этот процесс оказывается возможным и приводящим к его рационализации.
Для первого направления характерны методы логической семантики и прагматики, теории смысла и значения, а также элементы герменевтики. Для второго – тяготение к социологической и социально-психологической методологии и терминологии. В отрыве одного от другого эти направления выглядят антиподами, чем вызывается обоюдная критика. Первое обвиняется в чрезмерной абстрактности и оторванности от реальной коммуникативной практики, второе – в релятивизме и подмене эпистемологии социологией. Вероятное разрешение конфликта между этими направлениями заключается в понимании их как дополнительных друг к другу. Дополнительность здесь понимается в духе идей Н.Бора, как сочетание взаимно сопряженных по смыслу (противоречащих друг другу, если это сопряжение игнорируется) описаний и объяснений культурно-исторической статики и динамики коммуникативных процессов. Эпистемологическое содержание коммуникативной рациональности для своего раскрытия требует комплекса средств, которыми располагает философская теория познания. В этот комплекс входят как логико-семантические (прагматико-ориентированные) методы анализа значений и смыслов, так и критико-рефлексивные методы исследования процессов обмена информацией, возникновения и закрепления системы эпистемических ценностей в этих процессах. Анализ коммуникативной рациональности ведет к пониманию необходимости реформирования понятийного аппарата эпистемологии вообще и теории рациональности в частности. Оно должно охватить собою как статику, так и историко-культурную динамику рациональности, выявить ее внутренние противоречия и показать, каким образом разрешение этих противоречий открывает перспективу новой (реформированной) эпистемологии, связанной с современным (постнеклассическим) этапом развития науки. Коммуникативная рациональность при таком подходе выступает как важнейшая характеристика человеческой деятельности – как познавательной, так и практической. Само понятие «коммуникации», будучи предикативно соединено с «рациональностью», указывает на социальную обусловленность процессов, в которых происходит обмен действиями и их результатами. Эти процессы чрезвычайно многообразны, и специфика их так велика, что они могут быть рациональными каждый по-своему (например, разли
чаясь целями, средствами и оценками деятельности). Поэтому так трудно найти дефиницию рациональности для этого (a priori ничем не ограниченного) многообразия. Разве что мы удовлетворяемся очень тощими и малопродуктивными абстракциями: например, когда локализуем некоторый конкретный вид деятельности, описываем его в терминах «закрытой» системы и довольствуемся тем, что такая система может быть охарактеризована как рациональная, если удовлетворяет очень общему (именно поэтому – неоспоримому) критерию «внутреннего соответствия» элементов деятельности друг другу (частный пример – целесообразность действия). Но как только мы перенесем рассуждение о рациональности в контекст развития или взаимодействия различных «закрытых» систем, непременно потребуется уже не один, пусть даже чрезвычайно общий, критерий рациональности, а целый спектр критериев, причем, вполне возможно, что потребуется и определенная теория изменения таких критериев, их признания действующими субъектами и причин, по которым такое признание может сменяться разочарованием и отказом от них. Исследование взаимодействий различных рациональностей становится необходимым условием анализа рациональности как эпистемологической проблемы. Это и есть, на наш взгляд, путь к новой, реформированной эпистемологии. Такая эпистемология никак не может отворачиваться от обратной связи систем деятельности с физической, социальной и мыслительной средой, из которой деятельность и черпает свои ресурсы, цели и ценности, определяющие ее характер, интенсивность и направление. Способность функционировать в изменяющемся окружении, трансцендировать, переходя на новые уровни развития, – все это свойства деятельности, которая осуществляется во взаимодействии социальных субъектов. Это взаимодействие рассматривалось как ключ к пониманию рациональности в различных, часто полемически заостренных друг против друга, философских традициях. Бесспорность того факта, что всякая деятельность может и должна рассматриваться в коммуникативном контексте, признавали прагматисты, интеракционисты, экзистенциалисты, феноменологи, марксисты и приверженцы «социальной эпистемологии». Например, по К.Ясперсу, сама философия «коренится в страдании по поводу дефицита ком
муникации… Именно в коммуникации впервые достигается цель философии»1. А философы-аналитики немало размышляли над загадочной фразой Л.Витгенштейна «внутренний процесс нуждается во внешнем критерии»2 и посвятили поискам этого критерия (или критериев) множество утонченных исследований. Конечно, они ограничивали поле поиска языком, но главное в том, что само требование критериальности указывает на непременное присутствие коммуникации (критерий – это всегда нечто такое, относительно чего есть согласие субъектов – принять или не принять, действовать, рассуждать и понимать в соответствии с ним или с чем-то другим). Мысль, да и сознание как таковое, проявляются в коммуникации и даже могут быть поняты как ее продукты. Именно к этому выводу, по-видимому, склонялся Витгенштейн, и это было вполне в духе современных ему научных исследований интеракционистских направлений. Например, Р.Ф.Бэйлс так определял «интеракцию»: «Под социальной интеракцией мы понимаем разговор или поведение, с помощью которого два или более индивида непосредственно общаются друг с другом»3. Об интеракции можно говорить уже тогда, когда деятельность одного индивида (подобно раздражению) вызывает действия (реакцию) другого индивида. Эмпирический анализ интеракционного поведения исходит из предпосылки, что действующие субъекты взаимно ориентируются в отношении друг друга с помощью дополнительных ожиданий (определений ситуации, ролевого понимания). При этом предметом исследования являются те нормативные образцы поведения, смысловые символы и коммуникативные техники, которые в каждом конкретном случае влияют на интеракцию, определяя развитие личности и микропроцессы социальных взаимодействий. Общее место всякого «интеракционизма» (каким бы ни был его теоретический или философский базис) в том, что развитие личности происходит на почве межчеловеческого общения. Вполне естественно, что это привлекает внимание социальных психологов4. Они исследуют возможности, используемые субъектами для того, чтобы на основе самоопределения самих себя в качестве Я успешно коммутироваться с другими. Разумеется, при этом важно различение Я и Другого, что оказалось нетривиальной проблемой для теоретиков при всей интуитивной ясности такого различения.
И здесь на первый план вышло понятие коммуникации: Я – это то, что обо мне думают, как меня представляют, интерпретируют мои слова и поступки, как меня чувствуют другие. Я – это мое отражение в «зеркале Другого» (Г.Мид, Ч.Кули и др.)5. Если таких «зеркал» может быть сколько угодно, то и множественность различных отражений Я в этих зеркалах не должно вызывать удивления. Проблема самоидентичности Я снимается с обсуждения, что резко меняет курс эпистемологического анализа. Собственно, это уже и не эпистемология, а ее психологическая «проекция»; другие примеры такого «проецирования» дают исследования социологов (Н.Луман и др.). Сквозь призму таких подходов эпистемологическое Я выглядит «устаревшей» категорией, которая, по Г.Миду, обозначает все, что не подверглось рефлексии и зависит от биологической (а не социально-коммуникативной) природы человека. Даже чувственное восприятие, не говоря уже о «рациональности», наполнено содержанием социального опыта. Интеракционизм, таким образом, снимает различие между психологией личности и социальной психологией, социологическими и эпистемологическими характеристиками коммуникативных актов. Даже самосознание и рефлексия (отношение Я к самому себе) объясняются в терминах реагирования на собственную деятельность и невербальные формы социальной коммуникации: «Когда мы действуем, мы обретаем связь не только с объектами наших действий, но и с непосредственными обратными воздействиями наших действий на нас самих. Говорящий слушает свой голос вместе с другими»6. Обучение языку и коммуникативным навыкам находит объяснение в рамках этого подхода вне связи с воздействием на индивида внешних факторов, но исключительно благодаря социально опосредованному отношению Я к самому себе. Ю.Хабермас, по праву считающийся первым авторитетом в исследованиях коммуникативной рациональности, склонялся к «переводу» эпистемологических понятий на язык, в котором интеракция понимается как синоним коммуникативной деятельности. «Под коммуникативной деятельностью я понимаю… символически транслируемую интеракцию. Она осуществляется в соответствии с обязательно принимаемыми нормами, которые определяют взаимные поведенческие ожидания, а также понимаются и признаются по крайней мере двумя действующими субъектами…
В то время как состоятельность технических правил и стратегий зависит от состоятельности эмпирически истинных или аналитически правильных высказываний, значение социальных норм основано лишь на интерсубъективном согласии по поводу интенций и гарантировано общим признанием своих обязательств»7. Итак, коммуникативная рациональность – это то, что описывается нормами, признанными и принятыми на основе согласия. Именно так, а не наоборот, и в этом суть дела. Общая схема коммуникации имеет, по Хабермасу, следующий вид: субъект стремится интенционально связать себя с другими, производя эту связь по социальным правилам и, тем самым, оказывая интерактивное влияние на других. И эти правила – это то, что можно назвать коммуникативной рациональностью. Вопрос «рационально ли следовать этим правилам?» просто не рассматривается, поскольку никакой иной рациональности, помимо той, что возникает и удерживается в коммуникациях, нет. По крайней мере, ее нет как объекта анализа, базирующегося на социологических или психологических (или каких-либо иных специально-научных) исследованиях. Это отношение интеракционизма к рациональности так или иначе сквозит в ряде других современных идей и подходов (социальный конструктивизм, «смерть субъекта», тотальность интерпретации, ситуационный анализ). В сборнике, подготовленном сотрудниками сектора социальной эпистемологии Института философии РАН, читатель найдет разные подходы к обозначенным выше проблемам. Мы не стремились к единству мнений, которое в нынешней исследовательской ситуации было бы лишь искусственным компромиссом. Напротив, свою задачу авторский коллектив видел в том, чтобы осветить перспективы, открываемые различными методологическими и эпистемологическими «парадигмами». Ни одна из них в настоящее время не смеет претендовать на исключительность, но каждая обязана представить максимум аргументации в свою пользу. Критика оппонентов – важное дело, однако это не самоцель, а средство для прояснения собственной позиции. Исходя из этих установок, мы нашли целесообразным включить в сборник материалы дискуссий, ранее частично опубликованных в журнале «Эпистемология и философия науки», в которых некоторые спорные вопросы помещаются в центр внимания.
Безусловно, проблема, вынесенная в заглавие, является одной из важнейших в современной эпистемологии. Мы рассматриваем этот сборник как посильный вклад в ее дальнейшее исследование. И.Т.Касавин, В.Н.Порус примечания 1 Jaspers K. Einführung in die Philosophie. München–Zürich, 1994. S. 23. 2 Wittgenstein L. Philosophical Investigations. 580. 3 Bales R.F. Die Interaktionsanalyse // König R. (Hg.) Praktische Sozialforschung II. Beobachtung und Experiment in deutscher Sozialforschung. Köln–Berlin, 1962 (1956). S. 148. 4 См.: Newcomb Th.M., Turner R.H., Converse Ph.E. Social Psychology. The Study of Human Interaction. N. Y., 1965; Baldwin J.M. Social and Ethical Interpretations in Mental Development. London–N. Y., 1897; Mead G.H. Mind, Self, and Society. N. Y., 1934. 5 См.: Cooley C.H. Human Nature and Social Order. N. Y., 1964 (1902). 6 Cooley C.H. Human Nature and Social Order. 7 См.: Habermas J. Technik und Wissenschaft als «Ideologie». Frankfurt a/M., 1968. S. 62.