Невинные рассказы. Гегемониев

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ГЕГЕМОНИЕВ 

 

 
 
 
 

НЕВИННЫЕ РАССКАЗЫ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ГЕГЕМОНИЕВ 

 
Молодой коллежский регистратор Потанчиков получил место 
станового пристава. Произошло это радостное в летописях русской администрации событие следующим необычайным образом. 
Однажды, одевшись чистенько, явился он на дежурство к его 
превосходительству генералу Зубатову. Генерал, кроме других 
добродетелей имевший дар с первого взгляда угадывать людей, 
угадал и Потанчикова. Проходя мимо юного коллежского регистратора, он окинул его быстрым и проницательным взором и тут 
же вполголоса сказал сопровождавшему его вице-губернатору: 
— А как вы думаете… этот молодой человек… ведь из него 
может выйти молодец-становой? 
— Мо… мо… промычал было вице-губернатор, желая, вероятно, высказать, что Потанчиков молод, но на первом же слоге 
запнулся, вспомнив, что ему от начальства строго-настрого было 
наказано всего более о том пещись, чтоб с губернатором жить в 
ладу. 
— А стань-ко, любезный, ближе к свету! — продолжал его 
превосходительство, обращаясь к Потанчикову. 
Потанчиков повиновался. Генерал, заложив руки за спину, 
снова окинул его испытующим взглядом и, произведя довольно 
подробный наружный осмотр, видимо остался доволен своею 
способностью угадывать людей. 
— Гм… да, в этом прок будет! — проговорил он, — я, знаете, 
все эту реформу в исполнение привесть хочу… чтоб этих законопротивных физиономий у меня не было… А ты желаешь в становые, мой милый? 
Потанчиков сначала помертвел, потом застыдился, потом 
опять помертвел. Горло у него пополам перехватило, и одна нога, 
неизвестно отчего, начала приседать. 
— Ну, хорошо, хорошо… вижу! — сказал генерал, любуясь 
смущением молодого человека, и, обращаясь к вице-губернатору, 
прибавил: — Так потрудитесь сделать распоряжение. 
В этот же достопамятный день, вечером, новоиспеченный становой соорудил в трактире такую попойку, после которой выборные люди от всех отделений губернского правления слонялись 
целую неделю словно влюбленные. 

2 

Тут были все, от которых более или менее зависели будущие 
судьбы Потанчикова. Был и несокрушимый в пунштах Псалмопевцев, и целомудренный Матфий Скорбященский, были Подгоняйчиков и Трясучкин, были двое Воскресенских, трое Богоявленских и проч. 
— Просто, брат, волшебная панорама! — ораторствовал Потанчиков, повествуя об утреннем происшествии, — показывает 
это, показывает… как только пережил! 
— Да, брат, из простых рыбарей! — благодушно заметил 
Матфий Скорбященский. 
— Уж и не говори! думал жизнь, по обычаю предков, в звании 
писца скончать… 
— А теперь вот будешь вселенную пером уловлять! — прервал, вздохнув, один из Богоявленских. 
— Нет, это что! это все пустое! — скороговоркой вступился 
Трясучкин, — а ты возьми: станище-то, станище-то какой! сплавы, брат, конокрады, раскольники… вот ты что вообрази! 
— Да, при уме статьи хорошие! — отозвался Псалмопевцев. 
— Ты больше натиском… натиском больше действуй! 
— Да в губернию чаще наведывайся… 
— Да ребятишек наших не забывай… 
— Ты, брат, не оскорбись, коли иной раз по моему столу тебе 
замечание будет… Я, брат, тебе друг — ты это знай! — изъяснялся Скорбященский. 
— Без замечания иной раз нельзя… 
— Без замечаний как же можно! 
— Иной раз, брат, сам губернатор тово… да что тут говорить! 
отстоим! 
— Так ты больше натиском… натиском больше действуй! — 
повторил Трясучкин. 
— А по-моему, так прежде всего к Зиновею Захарычу сходить 
следует, — отозвался Псалмопевцев. 
— Сходи, брат! не человек, а душа! 
— Сходить — отчего не сходить! сходить можно! — отвечал 
Потанчиков, улыбаясь всем лицом от полноты внутреннего счастья. 
— Нет, ты не говори: «сходить можно!», — наставительно заметил Псалмопевцев, — потому ты еще не понимаешь! Ты думаешь, в чем существо веществ состоит? Например, назовем хоть 
часы, или вот стакан… ты разве понимаешь? 

3 

— Да, брат, именно надо у Зиновея Захарыча поучиться! надо! 
— Или возьмем примером хоть то: разве ты можешь угадать, 
какое тебя впереди поношение ожидает? Спрашиваю тебя, можешь ли угадать? 
— Да я, Разумник Семеныч, схожу-с… Я, Разумник Семеныч, 
еще пунштику прикажу-с… 
— Можно. А Зиновей Захарыч всему тебя научит и весь тебе 
круг действия совершит. Так ты к нему сходи, да не легковерно, а 
со страхом и трепетом приступи! Вспомни ты это мое слово: в 
отчаянности утешение найдешь, преткновения рассеешь и победишь, в делах откровение получишь, коли заповедь его твердо 
хранить будешь! 
 
Верный данному слову, Потанчиков действительно отправился на другой день к Зиновею Захарычу. 
Зиновей Захарыч был выгнанный из службы подьячий, видом 
худенький, маленький, весь изъеденный желчью. В старину величали его весельчаком, и действительно, он был всегда весел, но 
весел по-своему, с каким-то мрачным оттенком, как будто радовался и увеселялся, собственно, тем, что удачно лишил жизни 
своего ближнего. Вся фигура его была каверзна и безобразна и до 
такой степени представляла собой образец ломаной линии, что, 
при распространившихся в последнее время понятиях о линии 
кривой, он не мог быть терпим на службе даже в земском суде, 
где, как известно, находится самое месторождение ломаной линии. Поэтому Зиновей Захарыч должен был кончить земное свое 
странствие, подобно фиалке, в тени того широковетвистого древа, которое в просторечии именуется кляузой и ябедой. 
— От тебя, любезный, и на подчиненных уныние! — сказал 
ему генерал Зубатов, первый из русских администраторов, который серьезно потребовал, чтоб чиновники имели манеру благородную и вид, при исполнении обязанностей, бесстрастный, — 
нет, ты подай, непременно подай в отставку! 
Но общественное мнение решительно приняло сторону Гегемониева. Рассказывали истинные происшествия о том, как гнусного вида офицеры оказывались впоследствии прекрасными полковыми командирами и даже гениальными военачальниками. Говорили о премудрости провидения, которое одному дает в удел 
красоту, другому богатство, третьему острый ум, а четвертому 
ничего. Прорицали, что никакое несправедливое действие не ос
4 

тается без возмездия в будущем, и вообще на генерала негодовали, а Гегемониева восхваляли. А все-таки Зиновей Захарыч должен был повиноваться персту указующему… 
Но в особенности неслись к Гегемониеву сердца канцеляристов всех возможных родов и видов. Они любили в часы досуга 
внимать рассказам этого нового Улисса* и выслушивали их в веселии сердца своего. И слава, которою пользовался Зиновей Захарыч в этом отношении, была вполне им заслужена. Никто, конечно, не мог подать столь благого совета, никто не мог так утешить, обнадежить и умудрить, как делал это Гегемониев. Гонимые судьбой возвращались от него бодрыми, недугующие — исцеленными, печальные — радостными, слепые — прозревшими, 
безнадежные — утешенными и просветленными. 
На беду Потанчикова, хозяйка квартиры, в которой жил Гегемониев, объявила ему, что Зиновей Захарыч со вчерашнего дня 
слег в постель и в настоящую минуту находится чуть ли не при 
смерти. 
— В подпитии, конечно-с? — робко заметил Потанчиков. 
Но хозяйка положительно заверила, что барин целые сутки 
маковой росинки в рот не брал и умирает без всякой аллегории. 
Потанчиков уже хотел удалиться, как из соседней комнаты послышался дребезжащий голос самого Гегемониева, призывавший 
хозяйку. 
— Пожалуйте! — сказала она, возвращаясь чрез минуту к Потанчикову. 
— Больны, Зиновей Захарыч? — спросил Потанчиков, садясь 
у изголовья Гегемониева. 
— Да… перепустил, видно… на именинах третьего дня у Разумника Семеныча был… ну, и поплясал тоже… 
— Это пройдет, Зиновей Захарыч; от радости худо не бываетс. 
— Да, в наше время, это точно, что люди от веселья не хварывали, а нынче, брат, и радость-то словно не на пользу; везде ровно темнеть какая обстоит… Ты зачем? 
— А вот-с, становым на всю жизнь осчастливили… желательно было бы от вас позаимствоваться-с… 
— Спасибо. Спасибо тебе, что меня, старика, вспомнил. Это 
точно, что я напутствовать могу, потому я произошел… я много, 
брат, в жизни произошел! Плохо вот только мне; даже словно 
душит в груди… однако ничего, попробую… 

5 

— Вертоград этот, — начал Гегемониев, по временам прерывая рассказ свой удушливым кашлем, — вертоград, о котором мы 
будем беседовать, весьма необыкновенный. В самое короткое 
время, с небольшим в каких-нибудь сто лет, разросся*, приумножился и изукрасился он преестественно. 
Говоришь ты мне: «Становым на всю жизнь осчастливлен», а 
знаешь ли, что есть «становой»? Думаешь ты, может быть, что 
становой есть Потанчиков, есть Овчинников, есть Преображенский? А я тебе скажу, что все это одна только видимость, что и 
Потанчиков и Овчинников тут только на приклад даны, в существе же веществ становой есть, ни мало ни много, невещественных 
отношений вещественное изображение…шутка! 
Скажу я тебе по этому самому случаю аллегорию. 
В младых моих летах хаживал я, сударь, в школу и не малотаки розгачей и мученических венцов, просвещения ради, принял. И сказывали нам тогда, как в старые годы отцы наши варягов из-за моря призывали и как варяги порядок у нас производили, и не обошлось тут без того, чтоб гости хозяев легонько не постегали. 
И всему этому я, по невинности своей, в ту пору верил, и все 
это вышла, однако ж, одна новейшего произведения аллегория. 
Разберем это дело по пунктам. 
Ну, скажи ты мне на милость, зачем было отцам нашим из-за 
моря варягов призывать, когда у нас и свои завсегда налицо? И 
скажи ты мне еще, каким бы родом эти варяги, если бы это не 
была аллегория, могли и доселе все в том же виде остаться, без 
всяких в нравах и обычаях перемен? Это пункт первый. 
Второй пункт: «Земля наша велика и обильна…» Если бы это 
не был вымысел, разве мог бы летописец таким образом выразиться? Разве не было ему известно, что, за тысячу-то лет, всю 
матушку-Русь на одну ладонку посадить, а другою прикрыть было можно? Что ж это значит? не то ли, что некто, взирая на нынешнее пространство России, увлекся восторженностью своей до 
того, что даже забыл, что пишет о временах давно прошедших? 
Ясно? 
Третий пункт: «а порядку в ней нет…» Что сей сон значит? А 
значит это, что вообще порядку нет и не может быть, пока три 
брата в надлежащую ясность дела не приведут. Стало быть: 
«приходите княжить и володеть нами»… Ну и пришли. Пришли, 
сударь, три брата: первый-то брат — капитан-исправник, второй
6 

то брат — стряпчий, а третий братец, маленький да востренький, — сам мусье окружной! 
«Они же бояхусь звериного их обычая и нрава»… Это значит, 
что точно спервоначалу было им будто робостно, а после, однако, 
ничего: сжились да начали володеть и взаправду! 
Ну-с, сударь мой, пришли, значит, три брата, а как земля наша 
велика и обильна, то и выходит, что им втроем управиться в этом 
изобилии стало совсем неспособно. И пошли у них братцы меньшие, примерно, хоть ты или я: чем больше порядку, тем больше 
братцев, и до того, сударь, дошло, что, кроме порядка, ничего у 
хозяев-то и не осталось. Где было жито — там порядок; где худоба всякая была — там порядок; где даже рощицы росли — и там 
завелся порядок. И стало, сударь мой, хозяевам куда как радостно: земля, говорят, наша хоть и не изобильна, да порядок в ней 
есть… резон! 
Вот и выходит, что вся эта история одно инословие изображает, и если, примерно, тебя определяют теперь в становые, то ты 
так и знай, что ты тот самый Трувор и есть, о котором сказано, 
что для порядку призван. 
А порядок что такое? А порядок есть такое всех частей вертограда сего соответствие, в силу которого всякому действу человеческому свой небуйственный ход зараньше определяется. А 
небуйственность что? А небуйственность есть такое качество, в 
силу которого ты, человек простой, шагу без того сделать не можешь, чтоб перметте  не сказать*. В этом-то перметте  и заключается вся сущность и сила, так как оно простирает свое домогательство ко всем действиям человеческим без изъятия. И так как 
обладатели его мы, три брата: Рюрик, Синеус и Трувор, то и выходит, что жизнь человеческая вся в наших руках совершается. 
В былые времена, когда я к служебным сладостям еще приобщен был, действовали мы на этом поле очень удачно. Главное тут 
— воображение иметь, чтоб оно тебе на всякий час пищу для 
действия доставляло. Воображаю я, например, что ты фальшивую 
монету делаешь; воображаю я это не потому, чтоб ты в самом деле монету делал, а просто потому, что воображение у меня есть и 
никто для него предела не заказал. Хорошо. Вот беру я белый 
лист бумаги и изображаю на нем тако: «По дошедшим слухам, 
имеется подозрение, что такой-то Потанчиков занимается якобы 
деланием фальшивой монеты. Подтверждаются эти слухи частью 
необыкновенным образом жизни, который ведет Потанчиков (ибо 

7 

в доме его по ночам весьма часто усматривается выходящий как 
бы из подполья тусклый свет), частью чрезвычайным появлением 
в сей местности фальшивых денег, преимущественно же тем, что 
жена Потаичикова, будучи такого-то числа на базаре, купила беличий салоп, причем похвалялась, говоря: «Скоро и не такой еще 
куплю!» А потому и т. д.». Все это, сударь мой, это я себе вообразил, и никакого огня, ни фальшивых денег не бывало. Однако тебе, Потанчикову, от этого не легче. Призываю я меньшого своего 
братца, который хоть и весь в меня, а считается будто твоим депутатом, и идем мы вместе к тебе с обыском. Супруга у тебя стонет, ребятушки зевают, собаки на дворе воют… ну, и одаряешь 
ты, сударь, нас по силе-возможности — только, мол, отвяжитесь, 
ради Христа! 
Ты, дружище, пойми это, что в тебе и начало, и средина, и конец человеческого существования заключается. Ты, сударь, истинную веру охраняешь, ты уважение к властям посеваешь, ты 
здравие, благоденствие и продовольствие всюду распространяешь, ты от глада и града, от труса и наводнения, от мора и поветрия сирых и беспомощных освобождаешь! И все ты один, становой пристав Никанор Перегринов Потанчиков, у которого под 
началом единый писец состоит да десятка два-три сотских! Мало 
того: потребуется начальству птицу Финик* сыскать — ты и птицу сыщешь! потребуется статистику сочинить — ты и статистику 
сочинишь! Ты всеми добродетелями и науками от бога награжден 
должен быть: ты и хозяин добрый, и сыщик злохитрый, и химик 
изрядный, и статистик урожденный! А так как ты всего этого, по 
ограниченности природы человеческой, исполнить не в силах и 
так как про эту твою ограниченность и начальству, яко из человеков же состоящему, небезызвестно, то какое из сего прямое 
следствие истекать должно? А то следствие, что ты если не дело 
делать, так, по крайности, выгоды свои должен соблюсти! 
Это тебе философия, а вот и практика. Прежде всего помнить 
ты должен, что всякая статья должна, по силе-возможности, сок 
дать, чтоб жажду твою утолить и гладного тебя накормить. Поначалу оно будто робостно, а по времени в такой вкус и азарт войдешь, что словно вот соловей: поешь и сам себя даже не чувствуешь… Пробовал я тоже и зарок на себя класть: буду, мол, сидеть 
смирно, — так нет, никогда больше двух суток воздержаться не 
мог! Потому, во-первых, что я своему телу разве враг? А вовторых, и потому, что есть, сударь, в нашем ремесле притяга
8 

тельная сила, против которой хоть будь ты семи пядей во лбу, — 
не устоишь! И томит тебя, и душит, и подымает всего… покуда 
свой натуральный круг действия не совершишь! 
Одно нашего брата губит — это питие безмерное. Залезешь 
это в трущобу, театров нет, балов не имеется — и пошел курить! 
Слоняешься иной раз по дорогам и в слякоть, и в стыть; и в глазато тебе хлещет, и сквозь-то тебя пронимает — ну, и воскликнешь: 
«жажду!». Иной раз сутки целые слова путем не вымолвишь; все 
или молчишь, или ругаешься — ничего для души нет… Другие, 
женившись, думают себя соблюсти, так слушай ты меня: не верь 
тем, кто тебя этим предметом соблазнять будет! Наш брат опричник на все должен быть готов: и в болоте увязнуть, и от меча погибнуть, и от пламени огненного сгореть. Стало быть, зачем тут 
жена? Затем разве, чтоб руки тебе связать да трусостью сердце 
твое обуять? Ты пойми это, что в нашем ремесле ты осторожностью да выжиданием ничего не возьмешь; а ты коли хочешь 
пользу иметь, так жест у тебя должен быть вольный, широкий, 
чтоб и вдоль забирал, и поперек захватывал, да и вглубь и ввысь 
и рвал и метал… Зачем тут жена? 
А все-таки надо правду сказать: хоть ты бейся, хоть не бейся, а 
как придется концы с концами сводить, в результате все ничего и 
очень мало выходит… Вот и я, например… я ли, кажется, не поревновал, а все под старость голову приклонить негде! Хоть и 
сказал в ту пору его превосходительство, хлопнувши меня по животу, что тут, мол, все курочки да гусочки хапанные сидят, а 
ведь, коли по совести-то сказать, какие же это курочки? Наши, 
брат, курочки русские: худенькие, маленькие да жиденькие — в 
силу ими насытиться. Вот тех бы индюшек попробовать, которые 
к его превосходительству на стол от откупщика подаются, ну, тогда точно: вышли бы мы и телом побелее, и ростом поавантажнее… Так вот и смекай ты, как в свете жить, беспечальну быть! 
Однако сытым быть можно. Главное, мнение надо в себе победить, кичливость плотскую смиренномудрию духовному покорить, а пуще всего под суд не попадать, потому что в уголовную 
хоть и однажды попадешь, однако после того всю жизнь будешь 
счастлив, все равно как бы на затылке тебе кожу взрезали или на 
лбу клеймо напечатали. А наш брат как дорвется до теплого местечка, так не то чтоб смелостью, а больше озорством действует: 
я-ста да мы-ста — ну, и разбросает все зря: того ему не надо, то 
для него презрительно… А ты, коли хочешь невредимым быть, 

9 

все бери, ничем не брезгуй, да не плюй в бороду-то, не плюй! а 
пуще ее погладь, потому что и жизнь-то твоя вся в бороде заключается*. 
И еще: его сивушество иерусалимского князя Полугарова паче 
звезд уважай*. Помни: он по всей земле, всех кабаков, выставок 
всерадостный обладатель и повелитель… кто ж ему равен? 
Итак, сударь, ты от меня напутствован. Иди же ты с миром и 
не сомневайся… А меня оставь… потому что я умирать хочу!