Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Невинные рассказы, Деревенская тишь

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627147.01.99
Салтыков-Щедрин, М.Е. Невинные рассказы, Деревенская тишь [Электронный ресурс] / М.Е. Салтыков-Щедрин. - Москва : Инфра-М, 2014. - 20 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/512268 (дата обращения: 29.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ДЕРЕВЕНСКАЯ ТИШЬ

 
 
 
 

НЕВИННЫЕ РАССКАЗЫ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ДЕРЕВЕНСКАЯ ТИШЬ 

 
Утро. Кондратий Трифоныч Сидоров спал ночь скверно и в 
величайшей тоске слоняется по опустелым комнатам деревенского своего дома. Комнат целый длинный ряд, и слоняться есть где; 
некогда он гордился этим рядом зал, гостиных, диванных и проч. 
и даже называл его анфиладою, произнося «несколько в нос; теперь он относится к анфиладе иронически и, принимая гостей, 
говорит просто: «А вот и сараи мои!» 
На дворе зима и стужа; в комнатах свежо, окна слегка запушило снегом; вид из этих окон неудовлетворительный: земля покрыта белой пеленою, речка скована, людские избы занесло сугробами, деревня представляется издали какою-то безобразною 
кучею почерневшей соломы… бело, голо и скучно! 
Походит-походит Кондратий Трифоныч — и остановится. 
Иногда потрет себе ладонью по животу и слегка постонет, иногда 
подойдет к окну и побарабанит в стекло. Вон по дороге едут в 
одиночку сани, в санях завалился мужик; проезжает мимо барского дома и шапки не ломает. 
«Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч. 
И опять начинает ходить по своим сараям, и опять остановится. Посмотрит на сапоги, просторно ли они сидят на ноге, вытянет ногу, чтоб удостовериться, крепко ли штрипки пришиты и не 
морщат ли брюки. 
— Ванька! квасу! — кричит Кондратий Трифоныч. 
Ванька бежит из лакейской и подает на подносе стакан с пенящимся квасом. Но Кондратию Трифонычу кажется, что он не 
подает, а сует. 
— Что ты суешь? что ты мне суешь? — вскидывается он на 
Ваньку. 
— Ничего я не сую! — отвечает Ванька. 
«Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч. 
И опять начинается ходьба. Кондратий Трифоныч останавливается перед стенными часами и пристально смотрит на циферблат; посредине циферблата крупными буквами изображено: 
London, a внизу более мелким шрифтом: Nossoff Moscou. Все это 
он сто раз видел, над всем этим сто раз острил, но он все-таки 
смотрит, как будто хочет выжать из надписи какую-то новую, неслыханную еще остроту. Часы стучат мерно и однообразно: тик
2 

так, тик-так; Кондратий Трифоныч вторит им: «тикё-такё, тикётакё», притопывая в такт ногою. Наконец и это прискучивает; он 
снова подходит к окну и начинает вглядываться в деревню. Оттуда не слышно ни единого звука; только серые дымки вьются над 
хижинами добрых поселян. Кондратию Трифонычу, неизвестно с 
чего, приходит на мысль слово «антагонизм», и он начинает петь: 
«Антагонизм! антагонизм!», выговаривая букву и в нос. Все это 
заканчивается свистом, на который опять вбегает Ванька. 
— Ты что на меня глаза вытаращил? — напускается на него 
Кондратий Трифоныч. 
— Ничего я не вытаращил! — отвечает Ванька. 
— Ладно! — говорит Кондратий Трифоныч, — пошел, позови 
Агашку! 
Через минуту является Ванька и докладывает, что Агашка не 
идет. 
— Почему ж она не идет? 
— Говорит: не пойду! 
— Только и говорит? 
— Только и говорит! 
— Ладно! 
В голове Кондратия Трифоныча зреет мысль: он решается все 
терпеть, все выносить до приезда станового. Поэтому, хотя внутри у него и кипит, но он этого не выражает; он даже никому не 
возражает, а только думает про себя: «Ладно!» — и помалчивает… до приезда станового. 
Не дальше как вчера на ночь Ванька снимал с него сапоги и 
вдруг ни с того ни с сего прыснул. 
— Ты чему, шельма, смеешься? — полюбопытствовал Кондратий Трифоныч. 
— Ничего я не смеюсь! — отвечал Ванька. 
— Этакая бестия! смеется, да тут же в глаза еще запирается! 
— Чего мне запираться? кабы смеялся, так бы и сказал, что 
смеялся! — упорствовал Ванька. 
— Ладно! 
С этих пор в нем засела мысль, с этих пор он решился терпеть. 
Одно только смущает его: все свои грубости Ванька производит 
наедине, то есть тогда, когда находится с Кондратьем Трифонычем с глазу на глаз. Выйдет Кондратий Трифоныч на улицу — 
Ванька бежит впереди, снег разгребает, спрашивает, не озябли ли 
ножки; придет к Кондратию Трифонычу староста — Ванька то и 

3 

дело просовывает в дверь свою голову и спрашивает, не угодно 
ли квасу. 
— Услуга-парень! — замечает староста. 
— Гм… да… услуга! — бормочет Кондратий Трифоныч и обдумывает какой-то план. 
Он считает обиды, понесенные им от Ваньки, и думает, как бы 
таким образом его уличить, чтоб и отвертеться было нельзя. Намеднись, например, Ванька, подавая барину чаю, скорчил рожу; 
если бы можно было устроить, чтоб эта рожа так и застыла до 
приезда станового, тогда было бы неоспоримо, что Ванька грубил. В другой раз на вопрос барина, какова на дворе погода, 
Ванька отвечал: «Сиверко-с», — но отвечал это таким тоном, что 
если бы можно было, чтоб тон этот застыл в воздухе до приезда 
станового, то, конечно, никто бы не усумнился, что Ванька грубил. И еще раз, когда барин однажды делал Ваньке реприманд по 
поводу нерачительно вычищенных сапогов, то Ванька, ничего не 
отвечая, отставил ногу, если бы можно было, чтоб он так и застыл в этой позе до приезда станового, тогда, разумеется… 
— Нет, хитер бестия! ничего с ним не поделаешь! — восклицает Кондратий Трифоныч и ходит, и ходит по своим сараям, ходит до того, что и пол-то словно жалуется и стонет под ногами 
его: да сядь же ты, ради Христа! 
Он уже давно заметил, что между ним и Ванькой поселилась 
какая-то холодность, какая-то натянутость отношений. Услышавши, что об этом предмете весьма подробно объясняется в 
книжке, называемой «Русский вестник», он съездил к соседу, 
взял у него книжку и узнал, что подобная натянутость отношений 
называется сословным антагонизмом.* 
— Ну, а дальше что? — допрашивал Кондратий Трифоныч, но 
книжка говорила только, что об этом предмете подробнее объясняется в другой такой же книжке. 
— Оно конечно, — рассуждал по этому поводу Кондратий 
Трифоныч, — оно конечно… Ванька сапоги чистит, а я их надеваю, Ванька печки топит, а я около них греюсь… ну да, это оно! 
И с тех пор слово «антагонизм» до такой степени врезалось в 
его память, что он не только положил его на музыку, но даже 
употребляет для выражения всякого рода чувств и мыслей. 
И ходит Кондратий Трифоныч по своим опустелым сараям, 
ходит и останавливается, ходит и мечтает. Мало-помалу мысль 
его оставляет Ваньку-подлеца и обращается к другим предметам. 

4 

Он думает о том, что вдруг будущим летом во всех окрестных 
имениях засуха, а у него у одного все дожди, все дожди; что окрестные помещики не соберут и на семена, а он все сам-десят, все 
сам-десят. Он думает о том, что кругом все тихо, а у него в имении вдруг землетрясение! слышится подземный шум, люди в 
смятении, животные в ужасе… вдруг — вв!.. зз!.. жж!.. и, о радость, на том самом месте, где у него рос паршивый кустарник, в 
одну минуту вырастает высокий и частый лес, за который ему с 
первого слова дают по двести рублей за десятину. Он думает о 
том, что мужики его расторговались, что они помнят его благодеяния и подносят ему соболью шубу в пятнадцать тысяч рублей 
серебром. Он думает о том, что в Москве сгорело все сено, сгорели все дрова и неизвестно куда девался весь хлеб, что у него, напротив того, вследствие собственной благоразумной экономии, а 
также вследствие различных поощрений природы, всего этого 
накопилось множество, что он возит и продает, возит и продает… 
Он думает о том, что вышло повеление ни у кого ничего не покупать, кроме как у него, Сидорова, за то, что он, Сидоров, в такуюто достопамятную годину пожертвовал из крестьянского запасного магазина столько-то четвертей, да потом еще столько-то четвертей, и тем показал ревность беспримерную и чувствительность, подражания достойную… Он думает о том, что в доме его 
собрались окрестные помещики и что он им толкует о превосходстве вольнонаемного труда над крепостным. «Конечно, господа, — говорит он им, — в настоящее время помещик не может 
получать дохода, сидя на месте сложа руки, как это бывало прежде; конечно, он прежде всего должен употребить свой личный 
труд, свою личную, так сказать, распорядительность»… 
Но вот мысли его от усиленной работы начинают мешаться. 
Перед глазами его от беспрерывного коловратного движения показываются зеленые крути; белая колокольня, стоящая перед барским домом, начинает словно подплясывать; дворовая баба, проходящая по двору, словно не идет, а на одном месте пошатывается, и что-то у ней под фартуком, что-то у ней под фартуком… 
— Есть, что ли, мне хочется? — спрашивает сам себя Кондратий Трифоныч и с злобою замечает, что часовая стрелка показывает только десять. 
— А ведь у ней под фартуком что-то есть, — продолжает он, 
но не дает своим предположениям дальнейшего развития, а только прибавляет: — Ладно! 

5 

Надоело ходить, надоело мыслить… Кондратий Трифоныч садится на диван и примечает, что пыль со стола не сметена. В былое время, то есть до «антагонизма», он вскипел бы при виде такого беспорядка, он кликнул бы Ваньку и тут же задал бы ему 
трепку. Теперь этот беспорядок приносит ему более удовольствия, нежели огорчения, ибо он видит в нем улику. 
— Ванька! — кричит Кондратий Трифоныч, и в голосе его 
слышится уже торжество победы, — это что? 
— Стол-с, — отвечает Ванька с самым невозмутимым хладнокровием. 
— А на столе что? 
— Пыль-с. 
— Ну? 
Ванька молчит. 
— Ладно! — говорит Кондратий Трифоныч и через минуту 
имеет удовольствие слышать, как Ванька хихикает с кем-то в передней. 
Кондратий Трифоныч снова предается мечтаниям. Он мечтает 
о том, как было бы хорошо, если бы он был живописцем; тогда 
он срисовал бы нахальную Ванькину рожу в тот момент, когда он 
отвечает: «Пыль-с», — и представил бы эту картинку становому. 
Но с другой стороны, где же ручательство, что становой не примет этой картинки за вымышленное произведение собственной 
его, Кондратия Трифоныча, фантазии? где свидетели, которые 
подтверждали бы, что Ванька, отвечая: «Пыль-с», имел именно 
такое, а не иное выражение лица? 
— О, черт побери! Эти приказные вечно с своими канцелярскими закавычками! — восклицает Кондратий Трифоныч и начинает выискивать мечтаний более практических. 
Он мечтает о том, как было бы хорошо, если бы становой 
вдруг в эту самую минуту вырос из земли, так чтоб Ванька не 
опомнился и никак не успел стереть пыль со стола. Представляет 
он себе изумленную, ополоумевшую морду Ваньки и невольно и 
сладко хихикает. 
— «Пыль-с», — дразнит он Ваньку, почти подплясывая на 
месте. 
— Это что? — грозно спрашивает Ваньку воображаемый становой. 
— «Пыль-с», — опять дразнится Кондратий Трифоныч и 
опять подплясывает на месте. 

6 

Становой наконец убеждается; он приказывает срубить целую 
березу и вручает ее десятским. Ваньку уводят… На другое утро 
Ванька является шелковый; целый день все что-то чистит и стирает, целый день метет пол и оправляет баринову постель, целый 
день ставит самовары и мешает в печках дрова… 
Но, с другой стороны (о, черт возьми!), где же ручательство, 
что становой именно велит березу срубить? Где ручательство, что 
он не ответит Кондратью Трифонычу, что он и сам мог бы стереть пыль со стола? 
— О, черт побери! эти приказные вечно с своими канцелярскими закавычками! — восклицает Кондратий Трифоныч и начинает выискивать мечтаний еше более практических. 
Он мечтает, что никаких закавычек больше нет, что он призывает станового (который нарочно тут и стоит, чтоб закавычек не 
было) и говорит ему: «Ванька мне мину сделал!» 
— Сейчас-с, — говорит становой и летит во весь дух распорядиться. 
Потом он опять призывает станового и говорит ему: «Ванька 
пыли со стола не стер!» 
— Сейчас-с, — говорит становой и летит распорядиться. 
Но вот и опять мысли мешаются, опять образуются зеленые 
круги, опять подплясывает белая длинная колокольня. Надоело 
сидеть, надоело мыслить… 
— Черт знает, есть, что ли, мне хочется? — опять спрашивает 
себя Кондратий Трифоныч и с тоскою взглядывает на часы. Тоска обращается в ненависть, потому что часовая стрелка показывает половину одиннадцатого. 
— За попом, что ли, спосылать? — рассуждает сам с собой 
Кондратий Трифоныч и тут же решает, что спосылать необходимо. 
Кондратий Трифоныч малый не злой и даже покладистый для 
своих домочадцев, но с некоторого времени нрав у него странным образом переменился. Ванька, с свойственною ему легкомысленностью, отзывался об этой перемене, что Кондратий Трифоныч спятил; ключница Мавра выражалась скромнее и говорила, что барин задумывается, что на него находит. Как бы то ни 
было, но перемена существовала и произошла едва ли не в ту самую минуту, как он прочитал, что есть на свете какой-то сословный антагонизм. С тех самых пор он вообразил себе, что он — 
одна сторона, а Ванька — другая сторона и что они должны бо
7 

роться. Ванька представлял собою интересы всех чистящих сапоги и топящих печки, Кондратий Трифоныч — интересы всех носящих сапоги и греющихся около истопленных печей. Ясно, что 
стороны эти не могут понимать друг друга и что из этого должен 
произойти антагонизм. И вот он борется утром, борется за обедом, борется до поздней ночи. Но Ванька не понимает, что такое 
антагонизм, и, очевидно, уклоняется от борьбы. Он исправляет 
свои обязанности по-прежнему, то есть по-прежнему не стирает 
пыли со столов, по-прежнему забывает закрыть трубы в печах, а 
Кондратий Трифоныч видит во всем грубые мины, злостные позы 
la неглиже с отвагой и старается Ваньку изобличить. Из этого 
выходит, что Ванька, как только забьется в переднюю, первым 
делом начинает хихикать и представляет, как барин к нему пристает. Кондратий Трифоныч слышит это и говорит: «Ишь, шельма, смеется!», а того никак понять не хочет, что Ванька даже и не 
подозревает, что ему, Кондратию Трифонычу, хочется борьбы. И 
таким образом умаявшись к вечеру, оба засыпают; Кондратий 
Трифоныч видит во сне, что он сделался медведем, что он смял 
Ваньку под себя и торжествует; Ванька видит во сне, что он третьи сутки все чистит один и тот же сапог и никак-таки вычистить 
не может. 
— Что за чудо! — кричит он во сне и как оглашенный вскакивает с одра своего. 
«Ишь ведь, каналья, даже во сне не оставляет в покое!» — думает в это время Кондратий Трифоныч, пробужденный неестественным криком Ваньки. 
И таким образом проходят дни за днями. Выигрывает от этого 
положительно один Кондратий Трифоныч, потому что такое препровождение времени, по крайней мере, наполняет пустые дни 
его. С тех пор как завелось «превосходство вольнонаемного труда над обязательным», с тех пор как, с другой стороны, опекунский совет закрыл гостеприимные свои двери, глуповские веси 
уныли и запустели.* Заниматься решительно нечем, да и не для 
чего: все равно ничего не выйдет. Говорят, будто это оттого происходит, что кредиту нет и что Сидорычам* подняться нечем; 
может быть, жалоба эта и справедлива, однако до Сидорычей ни 
в каком случае относиться не может. Недостаток кредита не губит, а спасает их, потому что, будь у них деньги, они накупили 
бы себе собак, а не то чтоб что-нибудь для души полезное сделать. А то еще подниматься! Повторяю: веси приуныли и запус
8 

тели; в весях делать нечего, потому что все равно ничего не выйдет. То, что оживляло их в бывалые времена, как-то: взаимные 
банкеты и угощения, а также распоряжения на конюшне*, то в 
настоящее время не может уже иметь места: первые — по причине недостатка кредита, вторые — потому что не дозволены. Каким же образом убить, как издержать распроклятые дни свои? 
Поневоле ухватишься за антагонизм, хотя, в сущности, никакого 
антагонизма нет и не бывало, а было и есть одно: «Вы наши кормильцы, а мы ваши дети!»* Вот и Кондратий Трифоныч ухватился за антагонизм, и хотя он не сознается в этом, но все-таки 
жизнь его с тех пор потекла как-то полнее. По крайней мере, теперь у него есть политический интерес, есть политический враг, 
Ванька, против которого он направляет всю деятельность своих 
умственных способностей. Смотришь, ан день-то и канул незаметным образом в вечность, а там и другой наступил, и другой 
канул… 
Но вот и батюшка пришел; Кондратий Трифоныч слышит, как 
он сморкается и откашливается в передней, и в нетерпении ворчит: 
— О, чтоб!.. сморкаться еще выдумал!.. 
Батюшка — человек маленький, рыхленький; лицо имеет благостное, но вместе с тем и угрожающее, как будто оно говорит: 
«А вот погоди! скажу я тебе ужо проповедь!» Ходит батюшка, 
словно лебедь плывет, рукой действует размашисто, говорит размазисто. Нос у него, вследствие внезапного перехода со стужи в 
тепло, влажен, на усах висят ледяные сосульки. 
— Скука, отче! — говорит Кондратий Трифоныч после взаимных приветствий. 
— Можно молитвою развлечься! — отвечает батюшка, и при 
этом лицо его осклабляется. 
— Ну вас! 
Молчат. 
— Сидел-сидел, молчал-молчал, — начинает Конратий Трифоныч, — инда дурость взяла! черт знает чего не передумал! хоть 
бы ты, что ли, отче, паству-то вразумил! 
— Разве предосудительное что заметить изволили? — отвечает батюшка, и лицо его выражает жалость, смешанную с испугом. 
— Да что! грубят себе поголовно, да и шабаш! 
— Непохвально! 
— Просто житья от хамов нет! 

9 

— В ком же вы наиболее такое настроение замечать изволили, 
Кондратий Трифоныч? 
— Во всех! От мала до велика — все грубят! Да как еще грубить-то выучились! Ни слова тебе не говорит — а грубит! служит 
тебе, каналья, стакан воды подает — а грубит! 
Батюшка тоскливо помотал головой и крякнул. 
— И во многих такое настроение замечаете? — брякнул он, 
позабыв, что повторяет свой прежний вопрос. 
— Да говорят же тебе: во всех! во всех! Ну, слышишь ли ты: 
во всех! во всех! 
Батюшка слегка привскакнул и откинулся назад, как будто 
обжегся. Опять молчат. 
— Что ж это за скука такая! — начинает Кондратий Трифоныч, — закуску, что ли, велеть подать? 
— Во благовремении и пища невредительна бывает. 
— А не во благовремении как? 
Батюшка опять привскакивает и откидывается назад. 
— Ну, и сиди не евши: зачем пустяки говоришь! Молчат. 
— Не люблю я, когда ты пустяки мелешь! Молчат. 
— И кого ты этими пустяками удивить хочешь? Батюшка 
краснеет, Кондратий Трифоныч тяжко вздыхает и произносит: 
— Ох, скука-то, скука-то какая! 
— Время неблагопотребное, — рискует батюшка, но тут же 
обнаруживает беспокойство, потому что Кондратий Трифоныч 
смотрит на него сурово. 
— И откуда ты этаким глупым словам выучился! говорил бы 
просто: непотребное время! И не надоело тебе язык-то ломать! — 
строго говорит Кондратий Трифоныч. 
Опять водворяется молчание, изредка прерываемое глубокими 
вздохами Кондратия Трифоныча. Батюшка вынимает платок из 
кармана и начинает вытирать им между пальцев. 
— Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! — произносит Кондратий Трифоныч. 
— О гресех… — начал было батюшка, но не окончил, а только 
пискнул. 
— Тьфу ты! 
Молчат. 
— А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, 
попа высек? — спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч. 
— Сс… стало быть, следствие наряжено? 

10