Мои знакомцы. Приятное семейство

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПРИЯТНОЕ 
СЕМЕЙСТВО 

 
 
 
 

МОИ ЗНАКОМЦЫ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПРИЯТНОЕ СЕМЕЙСТВО 

 
Если вы живали в провинции, мой благосклонный читатель, 
то, вероятно, знаете, что каждый губернский и уездный город непременно обладает своим «приятным» семейством, точно так же 
как обладает городничим, исправником и т. п. В приятном семействе все члены, от мала до велика, наделены какими-нибудь талантами. Первый и существеннейший талант принадлежит самим 
хозяину и хозяйке дома и заключается в том, что они издали в 
свет целый выводок прелестнейших дочерей и немалое количество остроумнейших птенцов, составляющих красу и утешение целого города. Затем, старшая дочь играет на фортепьяно, вторая 
дочь приятно поет романсы, третья танцует характерные танцы, 
четвертая пишет, как Севинье, пятая просто умна и т. д. Даже маленькие члены семейства и те имеют каждый свою специальность: Маша декламирует басню Крылова, Люба поет «По улице 
мостовой», Ваня оденется ямщиком и пропляшет русскую. 
– Вы не поверите, мсьё NN, – говорит обыкновенно хозяйка 
дома, – как я счастлива в семействе; мы никогда не скучаем. 
– Да, мы никогда не скучаем, – отзывается хозяин дома, широко и добродушно улыбаясь. 
В приятном семействе главную роль обыкновенно играет 
maman, к которой и гости и дети обращаются. Эту maman я, признаюсь откровенно, не совсем-то долюбливаю; по моему мнению, 
она самая неблагонамеренная дама в целом Крутогорске (ограничимся одним этим милым мне городом). Мне кажется, что только 
горькая необходимость заставила ее сделать свой дом «приятным», – необходимость, осуществившаяся в лице нескольких дочерей, которые, по достаточной зрелости лет, обещают пойти в 
семена, если в самом непродолжительном времени не будут пристроены. Мне кажется, что в то время, когда она, стиснувши както зубы, с помощью одних своих тонких губ произносит мне приглашение пожаловать к ним в один из следующих понедельников, то смотрит на меня только как на искусного пловца, который, быть может, отважится вытащить одну из ее утопающих в 
зрелости дочерей. Когда я бываю у них, то уверен, что она следит 
за каждым куском, который я кладу в рот; тщетно стараюсь я углубиться в свою тарелку, тщетно стараюсь сосредоточить всю 
свою мысль на лежащем передо мною куске говядины: я чувст
2 

вую и в наклоненном положении, что неблагонамеренный ее взор 
насквозь пронизывает меня. Разговаривая с ней за ужином, я вижу, как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее уж знаю, 
что кто-нибудь из приглашенных взял два куска жаркого вместо 
одного, или что лакеи на один из столов, где должно стоять кагорское, ценою не свыше сорока копеек, поставил шато-лафит в 
рубль серебром. 
Вообще, посещая «приятное семейство» по понедельникам, я 
всегда нахожусь в самом тревожном положении. Во-первых, я 
постоянно страшусь, что вот-вот кому-нибудь недостанет холодного и что даже самые взоры и распорядительность хозяйки не 
помогут этому горю, потому что одною распорядительностью 
никого накормить нельзя; во-вторых, я вижу очень ясно, что Марья Ивановна (так называется хозяйка дома) каждый мой лишний 
глоток считает личным для себя оскорблением; в-третьих, мне 
кажется, что, в благодарность за вышеозначенный лишний гло-
ток, Марья Ивановна чего-то ждет от меня, хоть бы, например, 
того, что я, преисполнившись яств, вдруг сделаю предложение ее 
Sevigne, которая безобразием превосходит всякое описание, а потому менее всех подает надежду когда-нибудь достигнуть тех 
счастливых островов, где царствует Гименей. 
Некоторые, впрочем, из моих добрых знакомых искусно пользуются этим обстоятельством, чтобы совершенно истерзать сердце Марьи Ивановны. Мой друг Василий Николаич,1 например, 
никак не упустит случая, чтобы не накласть себе на тарелку каждого кушанья по два и даже по три куска, и половину накладенного сдает лакею нетронутою. Точно так же поступает он и с вином, если оно оказывается уж чересчур кислым. В этом случае он 
подзывает лакея к себе и без церемонии приказывает ему подать 
вина с другого стола, за которым сидят женихи и статские советники. Однажды даже, когда подавали Василью Николаичу блюдо 
жареной индейки, он сказал очень громко лакею: «Э, брат, да у 
вас нынче индейка-то, кажется, кормленая!» – и вслед за тем чуть 
ли не половину ее стащил к себе на тарелку. Вследствие этого 

                                                 
1 См. «Буеракин» и «Христос воскрес!» (Прим. Салтыкова-Щедрина.) 
 

3 

между Марьей Ивановной и Васильем Николаичем существует 
тайная вражда, и я даже сам слышал, как Марья Ивановна, обратясь к одному из статских советников, сказала: «Чего хочет от 
меня этот злой человек?» 
Независимо от этих свойств, доказывающих ее материнскую 
заботливость, Марья Ивановна не прочь иногда и посплетничать, 
или, как выражаются в Крутогорске, вымыть ближнему косточки. 
Я положительно могу даже уверить, что она, в этом смысле, обладает весьма замечательными авторскими способностями. Главная ее тактика заключается в том, чтоб подойти к истязуемому 
предмету с слабой стороны: польстить, например, самолюбию, 
подъехать с участием и т. п. На молодежь это действует почти без 
промаха. Сказанное вовремя и кстати слово участия мгновенно 
вызывает наружу все, что таилось далеко на дне молодой души. 
Душа начинает тогда без разбора и без расчета выбрасывать все 
свои сокровища; иногда даже и привирает, потому что когда дело 
на откровенность пошло, то не приврать точно так же невозможно, как невозможно не наесться до отвала хорошего и вкусного 
кушанья. Но здесь-то и стережет вас Марья Ивановна; она кстати 
пожалеет вас, если вы, например, влюблены, кстати посмеется с 
вами, если вы, в шутливом русском тоне , рассказываете какуюнибудь новую штуку князя Чебылкина; но будьте уверены, что 
завтра же и любовь ваша, и проделка его сиятельства будут известны целому городу. На этот счет у Марьи Ивановны имеется 
также своя особая сноровка. Сохрани бог, чтоб она назвала вас 
или сказала кому-нибудь, что вы в том-то ей сознались или то-то 
ей рассказали. Нет, она подходит к какой-нибудь Анфисе Петровне и издалека начинает с ней следующего рода разговор: 
– Вы знаете мсьё Щедрина? – спрашивает Марья Ивановна. 
– Не имею этой чести, – отвечает Анфиса Петровна, состроивши на лице бесконечно язвительную улыбку, потому что Анфисе Петровне ужасно обидно, что мсьё Щедрин, с самого дня 
прибытия в Крутогорск, ни разу не заблагорассудил явиться к ней 
с почтением. Замечу мимоходом, что Марья Ивановна очень хорошо знает это обстоятельство, но потому-то она и выбрала Анфису Петровну в поверенные своей сплетни, что, во-первых, пренебрежение мсьё Щедрина усугубит рвение Анфисы Петровны, а 
во-вторых, самое имя мсьё Щедрина всю кровь Анфисы Петровны мгновенно превратит в сыворотку, что также на руку Марье 
Ивановне, которая, как дама от природы неблагонамеренная, за 

4 

один раз желает сделать возможно большую сумму зла и уязвить 
своим жалом несколько персон вдруг. 
– Какой милый, прекрасный молодой человек! – продолжает 
Марья Ивановна, видя, что Анфису Петровну подергивает судорога, – если б в Крутогорске были всё такие образованные молодые люди, как приятно было бы служить моему Алексису! 
– Их все хвалят! – ехидно произносит Анфиса Петровна, переполняясь оцтом и желчью. 
– И между тем, представьте, как он страдает! Вы знаете Катерину Дмитриевну? – бедненький! 
Анфиса Петровна чуть дышит, чтоб не проронить ни одного 
слова. 
– Ведь вы знаете, entre nous soit dit,1 что муж ее… (Марья 
Ивановна шепчет что-то на ухо своей собеседнице.) Ну, конечно, 
мсьё Щедрин, как молодой человек… Это очень понятно! И 
представьте себе: она, эта холодная, эта бездушная кокетка, 
предпочла мсье Щедрину – кого же? – учителя Линкина! Vous 
savez?.. Mais elle a des instincts, cette femme!!!2 
И, несмотря на все свое сострадание к мсьё Щедрину, Марья 
Ивановна хохочет, но каким-то таким искусственным, деланным 
смехом, что даже Анфисе Петровне становится от него жутко. 
– Этого всегда должно было ожидать, – отвечает кратко собеседница. 
– Я его сегодня спрашиваю, отчего вы, мсьё Щедрин, такой 
бледненький? А он мне: «Ах, Марья Ивановна, если б вы знали, 
что в моем сердце происходит!..» Бедненький! 
И тот же деланный смех снова коробит Анфису Петровну, которая очень любит россказни Марьи Ивановны, но не может привыкнуть к ее смеху. 
– Так вы думаете, что Катерина Дмитриевна?.. 
– Еще бы! – отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и 
переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица, как пузырек, стоящий на 
столе, наполняется красными чернилами, – еще бы! вы знаете, 

                                                 
1 между нами говоря (франц.) 
 
2 Знаете?.. Ведь эта женщина не без темперамента!!! (франц.) 
 

5 

Анфиса Петровна, что я никому не желаю зла – что мне? Я так 
счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе… 
Тут начинается шепот, который заключается словами: «Ну, 
скажите на милость!» И должно быть, в этом шепоте есть что-то 
весьма сатанинское, потому что Анфиса Петровна довольна полученными сведениями выше всякого описания. 
Что касается до главы семейства, то он играет в своем доме 
довольно жалкую роль и значением своим напоминает того свидетеля, который, при следствии, на все вопросы следователя отвечает: запамятовал, не знаю и не видал. Он очень счастлив по 
понедельникам, потому что устроивает в этот день себе копеечную партию, и хотя партнеры его беспощадно ругают, потому 
что он в карты ступить не умеет, но он не обижается. Сверх того, 
в эти дни он имеет возможность наесться досыта, ибо носятся 
слухи, что Марья Ивановна, как отличная хозяйка, держит обыкновенно и его, и всю семью впроголодь. Если кто-нибудь с ним 
заговаривает, а это случается лишь в тех случаях, когда желают 
потешиться над его простодушием, лицо его принимает радостно-благодарное выражение, участие же в разговоре ограничивается тем, что он повторяет последние слова своего собеседника. 
Василий Николаич не преминул воспользоваться и этим обстоятельством. Несколько понедельников сряду, к общему утешению всей крутогорской публики, он рассказывал Алексею 
Дмитричу какую-то историю, в которой одно из действующих 
лиц говорит: «Ну, положим, что я дурак», и на этих словах прерывал свой рассказ. 
– Я дурак, – кротко повторял Алексей Дмитрич. 
– Ах, что это какой ты рассеянный, Алексис! – отзывается 
вдруг Марья Ивановна, прислушавшаяся к разговору. 
Вообще, Василий Николаич смотрит на Алексея Дмитрича как 
на средство самому развлечься и других позабавить. Он показывает почтеннейшей публике главу «приятного семейства», как 
вожак показывает ученого медведя. 
Говорят, будто Алексей Дмитрич зол, особливо если натравит 
его на кого-нибудь Марья Ивановна. Я довольно верю этому, потому что и из истории известно, что глупые люди и обезьяны всегда злы под старость бывали. 
– Умный человек-с, – говаривал мне иногда по этому поводу 
крутогорский инвалидный начальник, – не может быть злым, по
6 

тому что умный человек понятие имеет-с, а глупый человек как 
обозлится, так просто, без всякого резона, как индейский петух, 
на всех бросается. Вот хоть бы Алексей Дмитрич! за что они на 
меня сердятся? За то, что я коляски для них в мастерской не сделал? Точно мне жалко мастеровых-с, или я обязанности своей не 
понимаю-с! Докладывал я им сколько раз, что материялу у меня 
такого не имеется – так нет, сударь! заладил одно: не хочешь да 
не хочешь; ну, и заварили кашу. Посудите сами, я-то чем же тут 
виноват?.. Оно и выходит, что и перевернешься – бьют, и не перевернешься – бьют: вот она, какова гусарская служба! 
О прочих членах семейства сказать определительного ничего 
нельзя, потому что они, очевидно, находятся под гнетом своей 
maman, которая дает им ту или другую физиономию, по своему 
усмотрению. Несомненно только то, что все они снабжены разнообразнейшими талантами, а дочери, сверх того, в знак невинности, называют родителей не иначе, как «папасецка» и «мамасецка», и каким-то особенным образом подпрыгивают на ходу, 
если в числе гостей бывает новое и в каком-нибудь отношении 
интересное лицо. 
Приехавши, в один из таких понедельников, к Размановским, я 
еще на лестнице был приятно изумлен звуками музыки, долетавшими до меня из передней. Действительно, там сидело несколько 
батальонных солдат, которые грустно настраивали свои инструменты. 
– Слышь, Ильин, – говорил старший музыкант Пахомов, – ты 
у меня смотри! коли опять в аллегру отстанешь, я из тебя самого 
флейту и контрабас сделаю. 
– А что, верно, я рано забрался? – спрашиваю я у Василия Николаича, одиноко расхаживающего по зале. 
– Да; вот я тут с полчаса уж дежурю, – отвечает он с некоторым ожесточением, – и хоть ты что хочешь! и кашлять принимался, и ногами стучал – нейдет никто! а между тем сам я слышу, 
как они в соседней комнате разливаются-хохочут! 
– Да по какому случаю сегодня бал у Размановских? 
– Разве вы не знаете? Ведь сегодня день ангела Агриппины, 
той самой, которая на фортепьянах-то играет. Ах, задушат очи 
нас нынче пением и декламацией! 
И точно, в соседней комнате послышалась визгливая рулада, 
производимая не столько приятным, сколько усердным голосом 

7 

третьей дочери, Клеопатры, которая, по всем вероятиям, репетировала арию, долженствовавшую восхитить всех слушателей. 
В это время вошел в комнату сам Алексей Дмитрии, и вслед за 
тем начали съезжаться гости. 
– Вы, верно, спали? – спросил Василий Николаич хозяина. 
– Спали, – отвечал тот кротко. 
– А ведь знаете, коли зовете вы к себе гостей, так спать-то уж 
и не годится. 
– Уж и не годится, – повторил старец. 
Мало-помалу образовались в зале кружки, и даже Алексей 
Дмитрич, желая принять участие в общем разговоре, начал слоняться из одного угла в другой, наводя на все сердца нестерпимое 
уныние. Женский пол скромно пробирался через зал в гостиную 
и робко усаживался по стенке, в ожидании хозяек. 
– Ну что, вы как поживаете, господа? – спросил я, подходя к 
кучке гарнизонных офицеров, одетых с иголочки и в белых перчатках на руках. 
– Славу богу, Николай Иваныч, – отвечал один из них, – нынешним летом покормились-таки; вот и мундирцы новенькие 
пошили. 
– Как же это вы «покормились»? 
– Да вот партию сводили-с, так тут кой-чего к ладоням пристало-с… 
Я ужасно люблю господ гарнизонных офицеров. Есть у них на 
все этакой взгляд наивный, какого ни один человек в целом мире 
иметь не может. Нынче гитара и флейта даже у приказных вывелись, а гарнизонный офицер остается верен этим инструментам 
до конца жизни, потому что посредством их он преимущественно 
выражает тоску души своей. Обойдут ли его партией – он угрюмо 
насвистывает «Не одна во поле дороженька»; закрадется ли в 
сердце его вожделение к женской юбке – он уныло выводит 
«Черный цвет», и такие вздохи на флейте выделывает, что нужно 
быть юбке каменной, чтобы противостоять этим вздохам. На целый мир он смотрит с точки зрения пайка; читает ли он какоенибудь «сочинение» – думает: «Автор столько-то пайков себе 
выработал»; слышит ли, что кто-нибудь из его знакомых место 
новое получил – говорит: «Столько-то пайков ему прибавилось». 
Вообще они очень добрые малые и преуслужливые. На балах, куда их приглашают целою партией, чтоб девицы не сидели без кавалеров, они танцуют со всем усердием и с величайшею аккурат
8 

ностию, не болтая ногами направо и налево, как штатские, а выделывая отчетливо каждое па. Марья Ивановна очень любит эту 
отчетливость и видит в ней несомненный знак преданности к ее 
особе. 
– Посмотрите, как ваш Коловоротов от души танцует! – относится она к инвалидному начальнику, который самолично наблюдает, чтобы господа офицеры исполняли свои обязанности 
неуклонно. 
– Усердный офицер-с! – отвечает командир угрюмо. Но обращаюсь к рассказу. 
– О чем же вы так смеялись тут, господа? – спрашиваю я того 
же офицера, который объяснял мне значение слова «покормиться». 
– Да вот Харченко анекдот рассказывал… 
Общий смех. 
– Вот-с, изволите видеть, – подхватывает торопливо Харченко, 
как будто опасаясь, чтобы Коловоротов или кто-нибудь другой не 
посягнул на его авторскую славу, – вот изволите видеть: стоял 
один офицер перед зеркалом и волосы себе причесывал, и говорит денщику: «Что это, братец, волосы у меня лезут?» А тот, 
знаете, подумавши этак минут с пять, и отвечает: «Весною, ваше 
благородие, всяка скотина линяет…» А в то время весна была-с, – 
прибавил он, внезапно краснея. 
Новый взрыв смеха. 
– И ведь «подумавши» – вот что главное! – говорит прапорщик Коловоротов. 
– »Линяет»! – повторяет другой прапорщик, едва удерживая 
порывы смеха, одолевающие его юную грудь. 
Но этот анекдот я уже давно слышал, и даже вполне уверен, 
что и все господа офицеры знают его наизусть. Но они невзыскательны, и некоторые повествования всегда производят неотразимый эффект между ними. К числу их относятся рассказы о том, 
как офицер тройку жидов загнал, о том, как русский, квартируя у 
немца, неприличность даже на потолке сделал, и т. д. 
Я подхожу к другой группе, где друг мой Василий Николаич 
показывает публике медведя, то есть заставляет Алексея Дмитрича говорить разную чепуху. Около них собралась целая толпа народа, в которой немолчно раздается громкий и искренний смех, 
свидетельствующий о необыкновенном успехе представления. 

9 

– Да нет, я что-то не понимаю этого, – говорит Василии Николаич, – воля ваша, а тут что-нибудь да не так. 
– Помилуйте, – возражает Алексей Дмитрич, – как же вы не 
понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, 
в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить, а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем 
виде… понимаете? 
– Ну, и ладно выходит? – спрашивает Василий Николаич. 
– Ну, и ладно выходит, – повторяет Алексей Дмитрии. 
Хохот, в котором хозяин дома принимает самое деятельное 
участие. 
– Нет, тут что-нибудь да не то, – продолжает Василий Николаич, – конечно, экилибр властей – это слова нет; однако тут ктонибудь да соврал. Поговорим-ка лучше об статистике. 
– Поговорим об статистике, – повторяет Алексей Дмитрич. 
– Ну, каким же образом вы сведения собираете? Я что-то этого 
не понимаю. Сами ведь вы не можете сосчитать всякую овцу, и, 
однако ж, вот у вас значится в сведениях, что овец в губернии 
семьсот одиннадцать тысяч шестьсот шестьдесят три… Как же 
это? 
Алексей Дмитрич улыбается. 
– Вот то-то и есть, – говорит он, – все это только по наружности трудно. Вам с непривычки-то кажется, что я сам пойду овец 
считать, ан у меня на это такие ходоки в уездах есть – вот и считают! Мое дело только остановить их, коли заврутся, или прикрикнуть, если лениться будут. Вот, например, намеднись оковский исправник совсем одной статьи в своих сведениях не включил; ну, я, разумеется, сейчас же запрос: «Почему нет статьи о 
шелководстве?» Он отвечает, что потому этой статьи не включил, 
что и шелководства нет. Но он все-таки должен был в сведениях 
это объяснить. 
– Да, да, – замечает Василий Николаич, – иначе какая же это 
будет статистика! Вот я тоже знал такого точного администратора, который во всякую вещь до тонкости доходил, так тот поручил однажды своему чиновнику составить ведомость всем лицам, 
получающим от казны арендные деньги, да потом и говорит ему: 
«Уж кстати, любезнейший, составьте маленький списочек к тем 

10