Кузина Машенька

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

КУЗИНА МАШЕНЬКА 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

КУЗИНА МАШЕНЬКА 

 
Саваны, саваны, саваны! Саван лежит на полях и лугах; саван 
сковал реку; саваном окутан дремлющий лес; в саван спряталась 
русская деревня. Морозно; окрестность тихо цепенеет; несмотря 
на трудную, с лишком тридцативерстную станцию, обындевевшая тройка, не понуждаемая ямщиком, вскачь летит по дороге; от 
быстрой езды и лютого мороза захватывает дух. Пустыня, безнадежная, надрывающая сердце пустыня… Вот налетел круговой 
вихрь, с визгом взбуравил снежную пелену – и кажется, словно 
где-то застонало. Вот звякнуло вдали; порывами доносится до 
слуха звон колокольчика обратной тройки, то прихлынет, то отхлынет, и опять кажется, что где-то стонет. Вот залаяла у деревенской околицы ледащая собачонка, зачуяв волка, – и снова чудятся стоны, стоны, стоны… Мнится, что вся окрестность полна 
жалобного ропота, что ветер захватывает попадающиеся по дороге случайные звуки и собирает их в один общий стон… 
Саваны и стоны… 
Для жителя столицы, знакомого лишь с железными путями, 
зимнее путешествие на лошадях, в том виде, в каком оно совершается в наши дни, должно показаться почти анахронизмом. Если даже в его памяти свежо сохранились воспоминания о старинной езде на почтовых, сдаточных и так называемых долгих, то и 
тут он должен сознаться, что в настоящее время этого рода способы передвижения, сохранив за собой прежние неудобства, значительно изменились к худшему. Прежде вы одинаковым способом, то есть на лошадях, передвигались от места до места и сообразно с этим устроивали известные приспособления: обряжали 
экипаж, запасались провизией, брали погребец с посудой, походную кровать и проч. Нынче везде по вашему пути врезалась железная дорога и нигде до «вашего места» не доехала. Железные 
дороги сделали прежние приспособления немыслимыми, а между 
тем большинству смертных приходится сворачивать в сторону и 
ехать более или менее значительное расстояние на лошадях. 
Прежде по проезжим дорогам везде встречались постоялые дворы, где можно было найти хоть теплую отдельную комнату и, с 
помощью привезенных с собою приспособлений, устроить койкакой невзыскательный комфорт. Нынче о постоялых дворах и в 

2 

помине нигде нет, а место их заняли сырые, на скорую руку выстроенные, вонючие, исполненные гама и толкотни трактиры. 
Вы оставили блестящий, быстро мчащийся железнодорожный 
поезд и сразу окунулись в самую глубину мерзости запустения. 
Вы очутились на одной из третьестепенных станций, которую 
станционный жандарм насквозь прокурил тютюном и пропитал 
запахом овчинного полушубка. Холодно, сыро, воняет. Наружные двери беспрерывно хлопают, и ни до одной нельзя без омерзения притронуться рукой: до того они пропитаны жиром и слизью. В общей пассажирской комнате дует сквозной ветер и царствует какой-то сизый полумрак. Сидеть в шубе – душно и неловко, снять ее – непременно схватишь простуду. Вы уходите в 
так называемую «дамскую» – там невыносимый жар, угарно, негде повернуться. Вы спрашиваете чаю – вам отвечают, что на 
станции, где нет буфета, прохлажаться пассажиру не полагается, 
и указывают на трактир, который отстоит в тридцати – сорока 
саженях и к которому надо шагать по сугробам. Скрепя сердце, 
вы решаетесь ехать немедля, и вот вас обступает стая ямщиков, 
которые, «глядя по пассажиру», устанавливают на вас цену и мечут об вас жребий. Наконец условились. Через полчаса к подъезду станции подкатывает тройка заиндевевших лошадей, запряженная в возок, снабженный с обеих сторон отверстиями, через 
которые пассажир обязывается влезать и вылезать и которые занавешиваются откидными рогожами. Вы надеваете тулуп, потом 
шубу и, чуть дыша под тяжестью одежд, направляетесь к двери. 
По дороге шпалерой выстраиваются какие-то люди. Один бегал в 
трактир за ямщиками, другой пришел с известием, что лошадей 
запрягают, третий помогал снять шубу, четвертый помогал надеть ее, пятый принес чемодан, шестой что-то подержал, покуда 
вы укутывались. Тут же приютился и мальчик, который чиркнул 
спичкой, когда вы вынули папиросницу. Никто явно не просит, 
но все, словно по команде, возглашают: «Дай бог счастливо!» Вы 
чувствуете, что каждый из этих людей, по-своему, содействовал 
факту вашего отъезда и, следовательно, каждый же имеет на вас 
какое-то право. Начинается процесс влезания в повозку, подсаживания, подталкивания… трогай! 
Дорога. Подувает, продувает, выдувает, задувает. Рогожные 
занавески хлопают; то взвиваются на крышку возка, то с шумом 
опускаются вниз и врываются в повозку. Путь заметает; повозка 
по временам стучит по обнаженному черепу дороги; по временам 

3 

врезывается в сугроб и начинает буровить. Если вы одни в повозке, то при каждом ухабе, при малейшей неровности, вас перекатывает из стороны в сторону; если вы сидите вдвоем, то беспрерывно наваливаетесь на соседа или он на вас. Все старания, которые вы употребляли на станции, чтобы поплотнее закутаться, – 
старания, сопровождаемые поощрительными возгласами: «Вот 
так! вот теперь хорошо! теперь хоть тысячу верст поезжай – не 
продует!» – оказываются напрасными. Через четверть часа вы 
уже растерзаны; шуба сбилась под вас, ноги и весь перёд тела 
оголились и защищены только тулупом и валенками. Начинается 
дорожная тоска, выражаемая ежеминутным спрашиванием: «Далеко ли?» Из глаз, из носу, с усов каплет. Наконец вы решаетесь 
лечь на бок и притулиться к одной стороне – тррах! – через минуту вы на другом боку! 
Через три, три с половиной часа – станция. Вас привозят в деревенский трактир, где уж угощается толпа проезжего и местного 
люда. В минуту вашего появления людской гомон стихает; «гости» сосредоточенно уткнулись в наполненные чаем блюдечки, 
осторожно щелкают сахар, чмокают губами и искоса поглядывают на ввалившуюся «дворянскую шубу», как будто ждут, что вотвот из-за приподнятого воротника раздастся старинное: «Эй вы, 
сиволапые, – брысь!» Но так как нынче подобных возгласов не 
полагается, то вы просто-напросто освобождаетесь от шубы, садитесь на первое свободное место и скромно спрашиваете чаю. 
Сквозной ветер, сырость, грязь, вонь. Приносят подлый, захватанный стакан, миниатюрный чайник, которого крышка привязана к ручке жирною бечевкой, мельхиоровую ложку, красную от 
долговременного употребления. Ввиду вашей скромности, гомон 
возобновляется. «Гости» постепенно становятся развязнее и развязнее; наконец заводится разговор о том, что «в трактире за свой 
пятачок всякий волен», что «это прежде, бывало, дворяне форсу 
задавали, а нынче царь-батюшка всем волю дал», что «если, значит, пришел ты в трактир, то сиди смирно, рядом со всеми, и не 
фордыбачь!» 
– Прежде очень для дворян вольготно было! – говорит один 
гость, – приедет, бывало, барин на постоялый, гаркнет: «Мужиком чтоб не пахло!» – ну, и ступай на улицу! А нынче – шабаш! 
– Нынче слободно! – излагает другой гость, – нынче батюшка 
царь всем волю дал! Нынче, коли ты хочешь сидеть – сиди! И ты 
сиди, и мужик сиди – всем сидеть дозволено! То есть, чтобы ни
4 

кому… чтобы ни-ни… сиди, значит, и оглядывайся… Вот как 
царь-батюшка повелел! 
– Нынче, брат, форсы-то оставить надо! и рад бы пофорсить – 
да руки коротки! Коли хочешь смирно сидеть – сиди! И мужик 
сиди, и ты сиди – всем сидеть позволено! – разъясняет третий 
гость. 
Среди этой поучительной беседы проходит час. Привезший 
вас ямщик бегает по дворам и продает  вас. Он порядился с вами, 
примерно, на сто верст (до места) со сдачей в двух местах, за 
пятнадцать рублей, теперь он проехал тридцать верст и норовит 
сдать вас рублей за шесть, за семь. Покуда он торгуется, вы обязываетесь нюхать трактирные запахи и выслушивать поучения 
«гостей». Наконец ямщик появляется в трактир самолично и объявляет, что следующую станцию повезет он же, на тех же лошадях. 
Протестовать бесполезно; остается только раз навсегда изъявить согласие на всякие случайности и замереть. И вот, если вы 
выехали в восемь часов утра и рассчитывали попасть в «свое место» часов в десять вечера, то уже с первого шага начинаете убеждаться, что все ваши расчеты писаны на воде и что в десять-то 
часов вряд вам попасть и на вторую станцию. 
Как хотите, а при подобной обстановке самое крепкое и испытанное чувство собственности, семейственности, государственности и проч. – и то не устоит! 
Ранним утром, часов около шести, я наконец добрался до места. Деревня пробуждалась. Окна изб ярко пылали пламенем топящихся печей; через улицу шмыгали бабы с коромыслами на 
плечах; около деревенского колодца, кругом окованного льдом, 
слышались говор и суета; кое-где, у ворот, мужики, позевывая и 
почесываясь, 
принимались 
снаряжать 
дровнишки. 
Зябко; 
в воздухе плавала белесоватая, насквозь пронизывающая мгла; 
лошади, как угорелые, мчались по укатанной деревенской улице 
и замерли перед крыльцом небольшого барского флигеля. 
Я счастлив уже тем, что нахожусь в теплой комнате и сознаю 
себя дома, не скутанным, свободным от грязи и вони, вдали от 
поучений. Старик Лукьяныч, о котором я уже не раз упоминал на 
страницах «Благонамеренных речей» и который до сих пор помогает мне нести иго собственности, встречает меня с обычным радушием, хотя, я должен сознаться, в этом радушии по временам 
прорывается легкий, но очень явный оттенок иронии. 

5 

Я люблю Лукьяныча искренно и положительно убежден, что и 
он, с своей стороны, готов в мою пользу кому угодно горло перервать. Но в то же время я знаю, что никто с такою любовью не 
выискивает средства отравить мою жизнь, как он. Независимо от 
общеиронического характера его отношений ко мне, он всегда 
имеет наготове или отвратительное известие, или какой-нибудь 
такой безнадежный вывод, вследствие которого я непременно 
должен почувствовать себя в положении рыбы, бьющейся об лед. 
Да, существуют еще люди этого закала, хотя несомненно, что тип 
крепостного Ментора уже вымирает. По мнению моему, эти люди страдают особенною болезнью, которую я назвал бы «бессилием преданности», и, кроме того, они никак не могут позабыть 
изречение: «Любяй наказует». Лукьяныч рад бы вселенную разорить в мою пользу, но так как руки у него коротки, да и я, по той 
же причине, не могу оказать ему в этом смысле ни малейшего содействия, то он и вымещает на мне наше обоюдное бессилие. 
Может быть, он на что-нибудь надеется. Я знаю, ему хотелось 
бы, чтоб я воспрянул духом, чтоб я облекся в звериный образ и 
начал бы косить направо и налево, «как папенька». И вот он думает, что его ироническое шпынянье подействует на меня, что я 
действительно воспряну и начну «косить»… 
Именно это самое ироническое отношение повторилось и теперь. Едва успел я глотнуть чаю, как Лукьяныч уже поспешил 
метнуть в меня камнем, который он, очевидно, с любовью холил 
у себя за пазухой. 
– Мужички опять не согласны! – вымолвил он злорадноспокойным голосом, стоя у косяка двери и сложив на груди руки 
кренделем. 
Это известие заставило меня вздрогнуть. Я все претерпения 
принял, я оставил семейство и занятия именно в твердой уверенности, что «мужички согласны» и что иго земельной собственности, наконец, перестанет тяготеть надо мной. 
– Как так? – спросил я испуганным голосом. 
– Не согласны, и шабаш! 
– Да не сам ли же ты писал, что они «на всё согласны»? 
– И были третьего дня согласны, а вчера одумали и несогласны сделались. Может, сегодня не будет ли чего. 
– Господи! да который же раз я сюда езжу! 
– И сто раз будете ездить – все то же будет! 
– Заколдованное ваше место, что ли? 

6 

– Не заколдовано, а жить в нем надо. Минуту, значит, ловить. 
Я как-то вдруг упал духом. Не далее как четверть часа тому 
назад я ехал по деревенской улице, видел пламя топящихся печей, видел мужиков, обряжающих дровни (некоторые даже шапки сняли, завидев меня), баб, спешащих к колодцу, и был уверен, 
что все это означает «согласны». И вдруг оказывается, что это-то 
именно и означает «несогласны», что все эти действия и признаки говорят о закоренелости и упорстве. Вот они совершают свой 
обычный дневной обряд, поднимаются от сна с полатей, с лавок и 
с пола, едут в поле за сеном и в лес за дровами, посылают баб за 
водою, задают корм лошадям и коровам, совершая все это рутинно, почти апатично, без всяких признаков закоренелости, – и, за 
всем тем, они упорствуют, они несогласны. 
Кто измерит глубину пучины, называемой мужицким сердцем! кто сумеет урегулировать воздушные колебания, которые 
производят зыбь на поверхности этой пучины! 
– Вы бы, сударь, ослобонили меня! – пустил вдруг шип позмеиному Лукьяныч, покуда я, в бессилии, мысленно восклицал: 
«Да где же конец этим оттяжкам!» 
Я уж не впервые слышу эту угрозу из уст Лукьяныча. Всякий 
раз, как я приезжаю в Чемезово, он считает своим долгом пронзить меня ею. Мало того: я отлично знаю, что он никогда не решится привести эту угрозу в действие, что с его стороны это 
только попытка уязвить меня, заставить воспрянуть духом, и ничего больше. И за всем тем, всякий раз, как я слышу эту просьбу 
«ослобонить», я невольно вздрагиваю при мысли о той беспомощности, в которой я найдусь, если вдруг, паче чаяния, стрясется надо мной такая беда. 
– Опомнись, Лукьяныч! что ты говоришь! – обратился я к нему. 
– Да ведь умру – надо же тогда будет другого искать! 
– А ты прежде кончи! 
Он уставился глазами в землю и пощипывал одной рукой бородку. 
– Кончать надо… это так. И сам я вижу. Только кончим ли? 
Кабы вы настоящий «господин» были – это точно… Вот как березниковская барыня, например… 
– Какая еще березниковская барыня? 

7 

– Порфирьева, Марья Петровна. Сестрица вам будет… чтой-то 
уж и забыли! А оне вечор гонца в Чемезово присылали, просили 
весточку им дать, как приедете. 
– Машенька Величкина! кузина! Боже! да ведь и в самом деле 
она здесь! 
Целый рой воспоминаний пронесся передо мной при этом 
имени. Я знал Машеньку еще шестнадцатилетнею девушкой, да и 
самому мне было в то время не более двадцати шести, двадцати 
семи лет. В то время я с особенным удовольствием езжал в Березники (владелец их приходился мне двоюродным дядей), верстах в двенадцати от Чемезова, в Березники, где была прекрасная 
барская усадьба, в которой царствовало безграничное гостеприимство. Но, кажется, меня всего больше влекла туда Машенька. 
Ее нельзя было назвать красивою, но она была удивительно миловидная девушка-ребенок. Именно ребенок. Маленькая, худенькая, почти прозрачная, точно бисквитная куколка. «Совсемсовсем куколка», говорили тогда об ней. В глазах у нее постоянно 
светилось какое-то горе, которое всего точнее можно назвать горем ни об чем; тонкие бровки были всегда сдвинуты; востренький подбородок, при малейшем недоумении, нервно вздрагивал; 
розовые губы, в минуты умиления, складывались сердечком. 
«Миленькая! миленькая!» – как-то естественно думалось при 
взгляде на нее. 
Повторяю: я с особенным удовольствием посещал Березники и 
еще с большим удовольствием бродил с Машей по аллеям парка. 
Я помню, я говорил ей, что истина вечна, красота вечна, дух вечен, добро вечно. Что все остальное пройдет, как дурной сон, а 
эти четыре фактора человеческого существования навсегда пребудут незыблемыми и неприкосновенными. Что люди – братья, 
что они должны любить друг друга, что счастье есть удел всех. И 
что, за всем тем, нельзя обойтись без страданья, потому что страданье очищает человека. Я помню, как она с недоумением вслушивалась в мои слова, как глаза ее начинали светиться сугубым 
горем «ни об чем» и как она вдруг, в самом патетическом месте, 
пугливо прерывала меня. 
– Голубчик! – говорила она мне. – Я знаю, ты будешь смеяться 
надо мной, но что же мне делать: мысль о вечности пугает меня! 
– Какое ребячество! – разуверял я ее, – чего же тут пугаться! 
Что такое вечность? Вечность – это красота, это истина, это добро, это жизнь духа – все, взятое вместе и распространенное в бес
8 

конечность… Мысль об вечности должна не устрашать, а утешать нас. 
– Да, это так… но вечность! вечность! 
– Но почему же ты вдруг заговорила о вечности? – допытывался я. 
– Ах, я не знаю… но иногда… Иногда, после разговоров с тобой, мне вдруг приходит мысль: что же такое мы? что такое вся 
наша жизнь? 
И она так мило вздрагивала при этом, что я употреблял все 
усилия, чтоб утешить это прозрачное, маленькое существо. 
Вообще она была большая трусиха. Бледнела при виде пробегающей мыши, бледнела, заслышав внезапный шум, но в особенности сильно трусила советника т – ской казенной палаты, Савву 
Силыча Порфирьева. Савва Силыч был рослый, тучный и рыхлый 
губернский сановник, с сероватым лицом, напоминавшим ноздреватый известковый камень. Он с пятнадцатилетнего возраста 
облюбовал Машеньку, точно предвидел, что из этого хрупкого 
материала можно выработать благонадежную мать семейства. 
Несколько раз он делал ей предложение, но Машенька все отказывала. Однако она делала эти отказы в такой форме, что Порфирьев не только не отчаялся в успехе, но продолжал попрежнему дружески посещать дом Величкиных. Она просто говорила: боюсь. 
– А боитесь, барышня, так со временем привыкнете! – любезно возражал Савва Силыч, перебирая ногами на манер влюбленного петуха, – спешить нам нечего, я подожду-с! 
И, обращаясь к Петру Матвеичу Величкину, тут же, при ней 
же, прибавлял: 
– Ничего-с! это в них девичье-с! Спешить нечего-с! Оне – в 
цвету-с, я – в поре-с… подождем-с! 
И дождался-таки, хотя я в то время готов был сто против одного держать пари, что он никогда ничего не дождется и что никогда к грубому ноздреватому известковому камню не прикоснется нежный, хрупкий бисквит. 
С тех пор прошло двадцать лет. Я совершенно потерял Машу 
из вида и только мельком слышал, что надежды Порфирьева 
осуществились и что «молодые» поселились в губернском городе 
Т. Я даже совершенно забыл о существовании Березников и никогда не задавался вопросом, страдает ли Маша боязнью вечности, как в былые времена. Теперь я узнал от Лукьяныча, что она 

9 

два года тому назад овдовела и вновь переселилась в родные Березники; что у нее четверо детей, из которых старшей дочке – десять лет; что Березники хотя и не сохранили вполне прежнего 
роскошного, барского вида, но, во всяком случае, представляют 
ценность очень солидную; что, наконец, сама Марья Петровна… 
 

* * * 

 
На другой день, часу во втором, я подъезжал к Березникам. В 
противоположность чемезовскому и другим «дворянским гнездам», старинная березниковская усадьба и в настоящее время 
смотрела бодро, почти уютно. Впрочем, из всех свидетелей 
прежней барской жизни на широкую руку оставались только 
громадный дом, оранжереи и парк. Но они не были в забросе, как 
в большей части соседних имений, а, напротив того, с первого же 
взгляда можно было безошибочно сказать, что здесь живется тепло и удобно. Все лишнее, оказавшееся после упразднения крепостного права обременительным, было сломано и снесено. Я 
помню, так называемый красный двор был загроможден флигелями, людскими, амбарами, погребами; теперь на этом самом 
месте был распланирован довольно обширный сад, который посредине прорезывала дорога, ведшая к барскому дому. Все службы были сгруппированы в одном месте, через дорогу, и бросались 
в глаза новыми бревенчатыми стенами. Вероятно, еще покойный 
Савва Силыч начал и привел к окончанию все эти преобразования, однако, и по смерти его, заботливая рука поддерживала их. 
Машенька выбежала ко мне в переднюю со словами: 
– Ах, родной мой… как давно! как давно! 
– Машенька! ты ли… да, это ты! – в свою очередь, восклицал 
я. 
Я сжимал ее руками за локти, словно желая приподнять, и с 
любовью разглядывал ее. Она почти совсем не изменилась. Передо мной стояла все та же шестнадцатилетняя Машенька, которая 
когда-то так «боялась вечности». Маленькая, худенькая, прозрачная, «совсем-совсем куколка», несмотря на то, что ей было уже за 
тридцать пять лет. В глазах по-прежнему светилось горе «ни об 
чем», по-прежнему вздрагивал востренький подбородок, губы, от 

10