Казусные обстоятельства, Старец

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

СТАРЕЦ 

 

 
 
 
 

КАЗУСНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СТАРЕЦ 

 
«Я старец. Старцем я прозываюсь потому, первое, что греховную суету оставил и удалился в пустынножительство, а второе 
потому, что в писании божественном искуснее, нечем прочие 
християне. Прочие християне в темноте ходят, бога только по 
имени знают; спросишь его «какой ты веры?» – он тебе отвечает 
«старой», а почему «старой» и в чем она состоит, для него это дело темное. 
Родители мои исстари «християне» были; лет около сотни будет назад, еще дедушка мой бежал из Великой России и поселился в Пермской губернии на железном заводе. Жалко, сказывают, 
было ему с родной стороной расставаться! Известно, там наши 
родители в землю легли; там вся наша святыня; там гробы чудотворцев, гробы благоверных князей российских и первосвятителей православной церкви… Кому неволя от таких святых мест 
идти в сторону глухую, незнаемую, дикую! Стало быть, теснота 
была велика, коли уж перемочь было не можно. 
Бежали они в те поры целыми селеньями, кто в Поморье, кто в 
Сибирский край. Однако хошь и дикая была эта сторона, а точно 
господня благодать осенила ее. Всего было довольно: и зверя 
лесного, и рыбы всякой, и угодий – ни в чем нужды мы не видели. А всего пуще общение и дружба между селянами была. Еще 
на моей памяти жили мы тут словно в райских обителях. Не было 
ни раздору, ни соблазну, ни пьянства; кабак и другие там заведения пошли только в недавных годах. Ну, и подлинно: не сломила 
сила, не сломило слово, а кабак сломил – это точно. Кои селенья 
богаты были, в тех теперь словно разоренье прошло: всё в кабак 
снесли. 
Помню я свое детство, помню и родителя, мужа честна и праведна; жил он лет с семьдесят, жил чисто, как младенец, мухи не 
изобидел и многая возлюбил…Теперь он видит лицо создателя и 
молится за нас, грешных. Памятен он мне так, словно сейчас его 
вижу: седой и строгий, а в глазах кротость и благость господня. 
Как вы хотите рассудите, ваше благородие, а какая-нибудь причина тому есть, что между «мирскими» таких стариков не бывает. 
Весь он будто святой, и всяк, кто его видит, поневоле перед ним 
шапку снимет и поклонится… Почтенный был старик! 

2 

Сердце у меня сызмальства уже к богу лежало. Как стал себя 
помнить, как грамоте обучился, только о святом деле и помышление в уме было. Начитаешься, бывало, на ночь, какие святии 
отцы мучения претерпевали, какие подвиги совершали, на сердце 
ровно сладость какая прольется: точно вот плывешь или вверх 
уносишься. И уснешь-то, так и во сне-то видишь все, как они, 
наши заступники, в лютых мучениях имя божие прославляли и на 
мучителей своих божеское милосердие призывали. А другой раз 
случалось и так, что голова словно в огне горит, ничего кругом не 
видишь, и все будто неповинная кровь перед тобою льется, и 
кроткие речи в ушах слышатся, а в углу будто сам Деоклитиянцарь сидит, и вид у него звероподобный, суровый. 
Еще тогда, сколь припомню, только об том и думалось, чтоб в 
пустынножительстве спасение найти, чтоб уподобиться древним 
отцам пустынникам, которые суету мирскую хуже нечем мучения 
адовы для себя почитали… Ну, и привел бог в пустыню, да только не так, как думалось. 
Лет за пятнадцать до смерти принял родитель иночество от 
некоего старца Агафангела, приходившего к нам из стародубских 
монастырей. С этих пор он ничем уж не занимался и весь посвятил себя богу, а домом и всем хозяйством заправляла старуха 
мать, которую он и называл «посестрией». Помню я множество 
странников, посещавших наш дом: и невесть откуда приходили 
они! и из Стародуба, и с Иргиза, и с Керженца, даже до Афона 
доходили иные; и всех-то отец принимал, всех чествовал и отпускал с милостыней. 
Между христианами  в то время большое смятение было; не 
только от мирских гоненье терпели, а и промеж себя все были 
раздоры да неурядицы; кто хотел священства, а кто его и вовсе 
отвергал.1 Родителя моего это сильно печалило. Беспрестанно 
получали мы письма и послания то от той, то от другой стороны, 
и всяк уговаривал не слушать противника, у всякого противник 
супостатом и отщепенцем св. Церкви назывался. Странники, 
                                                 
1 Любопытствующих узнать более подробные сведения об этих смутах отсылаем к сочинению протоиерея Андрея Иоаннова: «Полное историческое известие о древних стригольниках» и пр., а также к «Истории русского раскола» преосвященного Макария, епископа винницкого. 
(Прим. Салтыкова-Щедрина.) 
 

3 

бывшие на Москве, тоже немного хорошего пересказывали: там, 
на этих соборах, доходило чуть не до убивства. 
Горько сделалось родителю; своими глазами сколько раз я видал, как он целые дни молился и плакал. Наконец он решился сам 
идти в Москву. Только бог не допустил его до этого; отъехал он 
не больше как верст сто и заболел. Вам, ваше благородие, оно, 
может, неправдой покажется, что вот простой мужик в такое 
большое дело все свое, можно сказать, сердце положил. Однако 
это так. 
Дали нам знать, что родитель умирает. Приехали мы с матушкой в Ножовку (село такое есть), где он лежал у одного старинного благоприятеля; приехали, а у него уж и руки и ноги отнялись. 
Принял он, сударь, и схиму, перед кончиной, по той причине, что 
перед лицо божие похотел предстать в ангельском всеоружии; об 
одном только жалел, что не сподобил его бог мученический венец восприять, что вот он на свободе преставляется, а не в узах и 
не в тесноте. Смекаю, что он затем больше и в путь отправлялся, 
что чаял за Христа душу положить. 
Умер он в полной памяти и светлом разуме, с молитвой и благословением… Это-то самое воспоминание, об его, то есть, тихой 
и праведной смерти, еще более утвердило меня. Может ли статься, думал я, чтобы наше дело было неправое, когда вот родитель 
уж на что был большого разума старик, а и тот не отступился от 
своей старины: как жил в ней, так и умер. К тому же и такая была 
у меня мысль, что перед смертью кажный человек сокровенным 
ве дением просвещается; стало быть, если б совесть его была чем 
ни на есть замарана, зачем же бы ему не примириться с ней перед 
смертью: там ведь не человеческий суд, а божий! 
Случился в это самое время в Ножовке заседатель. Как ни секретно мы свое дело устраивали, однако он пронюхал, что вот, 
дескать, помер старик без покаяния; пришел к нам в дом. 
– От какой, – говорит, – причины помер здесь старик, да и 
чтой-то за старик таков? давайте, – говорит, – мне его вид. 
А вида у отца точно что никакого не было, по той причине, 
что пашпорт считал он делом сугубо греховным. У нас насчет 
этого такой разговор был, что пашпорт ли, печать ли антихристова – все это едино. Есть книга такая, Трифология прозывается, и в 
ней именно наказано: «Опасатися трех вещей: звериного образа, 
карточек и наипаче всего душепагубные печати». Опять-таки и 
Зиновий мних на вопрос: «Которыми вещьми хощет увязати че
4 

ловеком ум сопротивник божий?» – прямо отвечает: «Повелит 
творити некая письмена на карточках, с тайным именем, да не 
могу без тех в путь шествовать». Ну, и выходит, что карточки 
пашпорт и есть. 
Однако заседатель всего этого разговору не понимает. «Мне, 
говорит, подавай пашпорт». 
– Да где ж его возьмешь, коли нетути? – говорим мы ему. 
– Так нет, стало, пашпорта? – ладно; это пункт первый. А теперь, – говорит, – будет пункт второй: кто бишь из вас старика, 
отравил? и в каких это законах написано, чтоб смел человек умереть без напутствия? 
Мы так, сударь, и помертвели все. 
– Да, – говорит, – это надлежит дело исследовать, потому что 
и законами не повелено без напутствия умирать! 
А сам, знашь, подошел к мертвому-то, да еще надругаться над 
ним норовит. Я в те поры еще молоденек был; кровь-то во мне 
играла – ну, и обидно мне это показалось. 
– А что, – говорю, – много жалованья, ваше благородие, получаешь за то, чтоб над праведником надругаться? 
Так он только засмеялся, антихрист, да в щеку мне легонько 
потрафил. 
Истрясли мы в ту пору рублей больше тысячи на тогдашние 
еще деньги, и схоронили-таки родителя по своему обычаю. Однако с этих пор словно знобит у меня все нутро, как увижу полицейского: так и представляется мне покойник, как он его резать и 
потрошить хотел. 
Остался я после отца по двадцатому году; ни братьев, ни сестер не было: один как перст с матушкой. Года были подходящие; 
матушка стала стара; хозяйство в расстрой пошло… вот и стала 
ко мне приставать старуха: женись да женись. 
Конечно, сударь, и отец и дед мой, все были люди семьянистые, женатые; стало быть, нет тут греха. Да и бог сказал: «Не 
добро быти единому человеку». А все-таки какая-нибудь причина 
тому есть, что писание, коли порицает какую ни на есть вещь или 
установление или деяние, не сравнит их с мужем непотребным, а 
все с девкой жидовкой, с женой скверной. Да и Адам не сам собой в грехопадение впал, а все через Евву. Оно и выходит, что 
баба всему будто на земле злу причина и корень. 
К тому же и отец, на смертном одре, не больно желал, чтоб я 
осемьянился, даже матери наказывал, чтоб она меня к этому делу 

5 

не нудила. Припомнил я это старухе – так куда? и святых-то всех 
помянула, и отца перетревожила: такая уж их бабья природа. 
«Он, говорит, и жив-то был, так ровно его не было, только слава, 
что муж, а умер – одно разоренье оставил». А то и забыла, что и 
дом, и все, что в нем ни было, все трудов отцовских дело. Крепился я года с три, однако она меня одолела. Как с утра да до ночи к тебе пристают, так и невесть чего сделаешь. 
Вот я и женился. Жила у нас на селе девка не девка, вдова не 
вдова, а так женщина сумнительная. Словно диво сталось какое, 
полюбилась она моей старухе. Слух у нас был, будто она с старцами дружбу водит, которые неподалеку от нас в лесах спасались; старцы были всё молодые да здоровенные, зачастую к нам 
на село за подаяньем прихаживали, и всё, бывало, у ней становятся. Стал я говорить про это матери, так и то все прахом пошло: 
«Что ж, говорит, разве старцы люди простые? от них, окромя благодати, ничего и быть-то не может». Ну, и обвенчали нас, обвенчали в церкви. Я. было хотел, чтоб дело просто сталось, по родительскому, то есть, благословению, по той причине, что и учители наши сказывают: «Не в том-де замыкается сила тайны брака, 
чтоб через попа оную отправить»;1 однако и тут мать-старуха не 
допустила. Это, говорит, ты хочешь, чтоб меня засудили на старости лет; мало, что ли, я в те поры с покойничком денег истрясла? 
Оно и точно, ваше благородие, тяжкие времена тогда были. От 
самой, то есть, утробы материнской и до самой смерти земская 
полиция неотступно за нами следила. Как пастырь верный и никогда не спящий, стерегла она стадо наше и получала от того для 
себя утеху великую. Первая была мзда за нехождение, вторая за 
сожительство, третья за неокрещение, четвертая за погребение не 
по чину. Удивляешься нынче, как на все это их ставало, откуда 
деньги у стариков брались. И не то чтоб помаленьку, похристиянски брали – отчего ж и не взять бедному человеку, коли 
случай есть? – нет, норовит, знашь, с маху ограбить вконец. Бывали случаи, как поважнее дело – вот хошь бы насчет совращенья, – так в доме-то после полиции словно после погрому. 

                                                 
1 См. Известие о стригольниках и пр., соч. Андрея Иоаннова. Изд. 5е, ч. II, стр. 36. (Прим Салтыкова-Щедрина.) 
 

6 

Ну, и подлинно повенчали нас в церкви; оно, конечно, поп по 
солонь венчал – так у нас и уговор был – а все-таки я свое начало 
исполнил: воротился домой, семь земных поклонов положил и 
прощенья у всех испросил: «Простите, мол, святии отцы и братья, 
яко по нужде аз грешный в еретической церкви повенчался».1 
Были тут наши старцы; они с меня духом этот грех сняли. 
Не долго мы пожили в согласии. Первое дело, что брань промеж баб пошла, а второе дело – эти старцы больно уж одолевать 
меня зачали. Кажный-то день всё они к нам да к нам, и пошло у 
них это бражничанье да хлебосольство, словно кабак какой у нас 
в доме завелся. Старуха мать только сидит да плачет, а я… мне, 
сударь, полюбилась такая жизнь. Соберемся мы, бывало, в кружок, поставит нам жена браги, и пошел разговор, старцы эти были народ хошь не больно грамотный, однако из этих цветников да 
азбуков понабрались кой-чего; сидит себе, знай пьет, да кажный 
глоток изречением из святого писания будто закусывает, особливо один – отцом Никитой прозывался. Стал я в ту пору и хмелем 
зашибаться; понимал я, конечно, что это дело нехристиянское, да 
удержаться никак не возможно: так и тянет и тянет в этот разврат. 
Таким-то родом пропили мы и последние денежки. Думал я, 
думал, куда девать мне свою головушку, и решился наконец. Решился я, сударь, идти в поверенные на винный завод. Владелец 
его знавал еще нашего родителя, и хочь, может, доходили до него 
слухи, что сын не в отца пошел, однако принял меня и жалованье 
большое положил. Не дошел бы я, сударь, до этой крайности: 
лучше бы с голоду умер, чем в экое поганое место служить идти, 
да жена и тут сомустила. «Что ж, говорит, разве ты тут при чемнибудь будешь? Их, мол, дело особь статья, а твое особь статья: 
вот кабы твой завод был, это точно что грех, а то и родитель твой 
с ними дела имел, не гнушался». Ну, и старцы тоже приговорили, 
что ничего закону противного нет; только старуха мать ровно по 
покойнике голосила, как я на завод отправлялся. 
В заводе этом пробыл я лет восемь; какую жизнь я тем временем вел, даже вспомнить стыдно. Довольно сказать, что по постным дням скоромное ел, водку пил, табачище курил! И где-где не 

                                                 
1 Там же. (Прим. Салтыкова-Щедрина.) 
 

7 

перебывал я в эти восемь лет! И в Астрахани, и в Архангельском, 
всю Россию почесть вдоль и поперек изъездил. Подивился я, барин, в ту пору, что такое есть Русское царство! Куда ни приедешь, все новый обычай, новая речь, даже одежа новая. Много 
узнал я слез, много нужды, много печали, и, однако, все это будто 
мимо меня прошло. Нажил я денежек, поприсмотрелся кой к чему и сам стал поторговывать, сначала исподволь, а потом все 
больше да шире. Торговал я, знаете, книжками, лестовками да 
образками, а какая это была торговля – одному богу известно. 
Овладел мною дух неправды и любостяжания; стал я обманывать, 
бедный народ притеснять, свою братию продавать, от християнства отказываться – все в чаянье приобретенья благ земных. 
И ведь чудо! не поразил же меня в то время господь, как пса 
смрадного, когда я невесть до какого кощунства доходил. Обман, 
сударь, конечно, дело простое, потому как на нем у нас, пожалуй, 
весь торговый промысел состоит, да я-то ведь на чем обманывал? 
Я ведь именем Христовым, можно сказать, торговал! Особливо 
есть у нас, в нашем быту, собраньица такие рукописные – цветнички прозываются – там, знаете, изо всех книг собрано, что нам 
на потребу. Эти тетрадки самый для нас выгодный промысел; покупает их народ больше неграмотный, которому и невесть чего 
тут наскажешь: вот он, наслушавшись-то, и точно готов на стену 
лезти. 
Помощник был у меня на все такие дела предошлый. Прозывался он по-простому Андрияшкой, и как бы вам сказать, не 
ошибиться, за полтину серебра душу свою готов был на всякое 
дело продать. Где и в каких он делах не бывал, этого я вам и объяснить не умею: довольно сказать, что у комедиянтов подсказчиком был… изволите знать, что по городам комедиянты бывают. 
Он и стихи слагать умел, особливо про пустынножительство или 
вот насчет антихристова пришествия. Одно слово, остроумный, 
живой парень был. Конечно, промеж нас-то он будто заместо шута состоял, а в темном народе тоже свою ролю разыгрывал. Часто 
самому мне случалось слышать, как его величали «горняго жития 
ревнителем», ну, и он ничего, даже глазом не моргнет. Так вот 
этакой-то проходимец и вызвался быть моим помощником. И 
точно: подделать ли что под старый манер, рассказать ли так, 
чтоб простой человек уши развесил, – на все на это у него такой 
талант был, что, кажется, если бы да на хорошую дорогу его поставить, озолотил бы, не расстался бы с ним. 

8 

Как пошла у меня эта торговля, я и место бросил. Слухом земля полнится; стали и на Москве знать, что есть-де такой-то ревнитель; ну, и засылать ко мне зачали. Получаю я однажды писемцо, от одного купца из Москвы (богатейший был и всему нашему 
делу голова), пишет, что, мол, так и так, известился он о моих 
добродетелях, что от бога я светлым разумом наделен, так не заблагорассудится ли мне взять на свое попечение утверждение 
старой веры в Крутогорской губернии, в которой «християне» 
претерпевают якобы тесноту и истязание великое. А средством к 
утверждению предлагалось открытие постоялого двора, в котором могли бы иметь пристанище все «християне». Ну, разумеется, и деньги на обзаведение тут же посулил, десять тысяч рублев 
на бумажки… «А мы, говорит, богу произволящу, надеемся в 
скором времени и пастыря себе добыть доброго, который бы мог 
и попов ставить, и стадо пасти духовное: так если, мол, пастырь 
этот к вам обратится когда, так вы его, имени Христова ради, руководствуйте, а нас, худых, в молитвах пред богом не забывайте, 
а мы за вас и за всех православных християн молимся и напредь 
молиться готовы». 
Ну, что ж, думаю, это дело хорошее. Поехал в Крутогорск, 
взял с собой Андрияшку, снюхался там с кем следует и открыл 
въезжий двор. Крутогорская эта сторона, доложу я вам, сплошь 
населена нашим братом; только все это там у них, с позволения 
сказать, какая-то тарабарщина. От дикости ли это ихней, а только 
что ни деревня у них, то толк новый, даже в одном и том же селенье по нескольку бывает. Одни на воду веруют; соберутся, 
знашь, в избе, поставят посреди чан с водой и стоят вокруг, доколе вода не замутится; другие девку нагую в подполье запирают, 
да потом ей кланяются; третьи говорят «Несогрешивый спасенья 
не имет», – и стараются по этой причине как возможно больше 
греха на душу принять, чтоб потом было что замаливать. Есть 
даже такие изуверы, что голодом себя измаривают, только ноне 
этих стало мене заметно. 
Надлежало, стало быть, всех этих разнотолков в одно согласить, и задача трудненька-таки была. Писал я об этом в Москву к 
своему благодетелю, так он отвечал, что это ничего, лишь бы были все «християне». Ну, я так и действовал. 
Конечно, сударь, как теперь рассудить, так оно точно выходит, 
что в этих делах много сумнительного бывает. На этот счет, доложу я вам, трех сортов есть люди. Одни именно сердцем это де
9 

ло понимают, и эти люди хорошие, примерно вот как родитель 
мой. Правы они или не правы, это статья особенная, да по крайности они веруют. И вы, барин, не подумайте, что они из-за сугубой аллилуйи или из-за перстов так убиваются. Нет, тут совсем 
дело другое: тут, сударь, вот антихрист примешался, тут старина 
родная, земство, и мало ли еще чего. Известно, Андрея Денисова 
ученики. Эких людей немного, а ноне, пожалуй, и совсем нет. 
Эти на все готовы: и смерть принять, и поругание претерпеть – 
все это даже за радость себе почитают. А вот другой есть сорт, 
так эти именно разбойники и святотатцы. Это больше всё люди 
богатые или хитрые; заводят смуты не для чего другого, как из 
того, чтобы прибыток получить, или еще для того, чтоб честь ему 
была. Хуже, злее этих людей на свете нет: готов полсвета зарезать, чтоб прихоть свою исполнить. Сам он не только в старую, а, 
просто сказать, ни в какую веру не верует; знали бы ему только, 
что, мол, вот он каков: слово скажет, так четь-России этого слова 
слушает. Ну, и подлинно слушают, потому что народ не рассуждает; ему только скажи, что так, мол, при царе Горохе было или 
там что какой ни на есть папа Дармос был, которого тело было 
ввержено в реку Тивирь, и от этого в реке той вся рыба повымерла, – он и верит. Это третий сорт. 
И еще доложу вам, сударь, такой, примерно, предмет, что 
сколько вот я ни бродил по свету, сколько ни знавал «особников», а истинной, настоящей то есть любви в них не видал. Все 
они как есть «особники». Нет того, чтоб душу свою за ближнего 
положить, а пуще горло ему перегрызть готовы. Мало в них общительности, мало и радушия и милосердия. Кто больше их подает милостыни? Кто больше их жертвует на общее дело? А все 
как-то сразу замечаешь, что тут истинного мало, что все это: и 
жертва и приношения – один хазовый конец. Конечно, есть, же 
какая-нибудь этому причина, что сердце в них словно зачерствело, что они на свет божий сурово глядят, а только это истинная 
истина, что к общению их мало тянет. Иной богатый купец тысячи бросит, чтоб прихоть свою на народе удовольствовать, а умирай у него с голоду на дворе душа християнская – он и с места не 
двинется… 
Дела мои шли ладно. На дворе, в бане, устроил я моленную, в 
которой мы по ночам и сходились; анбары навалил иконами, 
книжками, лестовками, всяким добром. Постояльцев во всякое 
время было множество, но выгоднее всех были такие, которых 

10