Степь

А.П. Чехов

СТЕПЬ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Степь. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 80 с. – (Библиотека русской 

классики).

ISBN 978-5-16-007293-7
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

СТЕПЬ

(ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОЕЗДКИ)

Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром 

выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, 
ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых 
ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и 
небогатые священники. Она тарахтела и взвизгивала при малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное к ее задку, и по одним этим звукам да по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом теле, можно было судить о ее ветхости и 
готовности идти в слом. 

В бричке сидело двое N-ских обывателей: N-ский купец Иван 

Иваныч Кузьмичов, бритый, в очках и в соломенной шляпе, больше похожий на чиновника, чем на купца, и другой - отец Христофор Сирийский, настоятель N-ской Николаевской церкви, маленький длинноволосый старичок в сером парусиновом кафтане, в широкополом цилиндре и в шитом, цветном поясе. Первый о чем-то 
сосредоточенно думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его привычная деловая сухость боролась с благодушием человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего; второй же влажными глазками удивленно глядел на мир 
божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала 
даже поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид. 
Оба они, как Кузьмичов, так и о. Христофор, ехали теперь продавать шерсть. Прощаясь с домочадцами, они только что сытно закусили пышками со сметаной и, несмотря на раннее утро, выпили... 
Настроение духа у обоих было прекрасное. 

Кроме только что описанных двух и кучера Дениски, неутоми
мо стегавшего по паре шустрых гнедых лошадок, в бричке находился еще один пассажир мальчик лет девяти, с темным от загара и 
мокрым от слез лицом. Это был Егорушка, племянник Кузьмичова. 
С разрешения дяди и с благословения о. Христофора, он ехал кудато поступать в гимназию. Его мамаша, Ольга Ивановна, вдова коллежского секретаря и родная сестра Кузьмичова, любившая образованных людей и благородное общество, умолила своего брата, 
ехавшего продавать шерсть, взять с собою Егорушку и отдать его в 
гимназию; и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он едет, 
сидел на облучке рядом с Дениской, держался за его локоть, чтоб 
не свалиться, и подпрыгивал, как чайник на конфорке. От быстрой 
езды его красная рубаха пузырем вздувалась на спине и новая ямщицкая шляпа с павлиньим пером то и дело сползала на затылок. 

Он чувствовал себя в высшей степени несчастным человеком и 
хотел плакать. 

Когда бричка проезжала мимо острога, Егорушка взглянул на 

часовых, тихо ходивших около высокой белой стены, на маленькие 
решетчатые окна, на крест, блестевший на крыше, и вспомнил, как 
неделю тому назад, в день Казанской божией матери, он ходил с 
мамашей в острожную церковь на престольный праздник; а еще 
ранее, на Пасху, он приходил в острог с кухаркой Людмилой и с 
Дениской и приносил сюда куличи, яйца, пироги и жареную говядину; арестанты благодарили и крестились, а один из них подарил 
Егорушке оловянные запонки собственного изделия. 

Мальчик всматривался в знакомые места, а ненавистная бричка 

бежала мимо и оставляла всё позади. За острогом промелькнули 
черные, закопченные кузницы, за ними уютное, зеленое кладбище, 
обнесенное оградой из булыжника; из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишневых деревьев и издали кажутся белыми пятнами. Егорушка 
вспомнил, что, когда цветет вишня, эти белые пятна мешаются с 
вишневыми цветами в белое море; а когда она спеет, белые памятники и кресты бывают усыпаны багряными, как кровь, точками. За 
оградой под вишнями день и ночь спали Егорушкин отец и бабушка Зинаида Даниловна. Когда бабушка умерла, ее положили в 
длинный, узкий гроб и прикрыли двумя пятаками ее глаза, которые 
не хотели закрываться. До своей смерти она была жива и носила с 
базара мягкие бублики, посыпанные маком, теперь же она спит, 
спит... 

А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный 

дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, 
приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма 
ползли по полю и через дорогу, В дыму около крыш двигались 
люди и лошади, покрытые красной пылью... 

За заводами кончался город и начиналось поле. Егорушка в по
следний раз оглянулся на город, припал лицом к локтю Дениски и 
горько заплакал... 

- Ну, не отревелся еще, рева! - сказал Кузьмичов. - Опять, ба
ловник, слюни распустил! Не хочешь ехать, так оставайся. Никто 
силой не тянет! 

- Ничего, ничего, брат Егор, ничего... - забормотал скороговор
кой о. Христофор. - Ничего, брат... Призывай бога... Не за худом 
едешь, а за добром. Ученье, как говорится, свет, а неученье -тьма... 
Истинно так. 

- Хочешь вернуться? - спросил Кузьмичов. 

- Хо... хочу... - ответил Егорушка, всхлипывая. 
- И вернулся бы. Всё равно попусту едешь, за семь верст киселя 

хлебать. 

- Ничего, ничего, брат... - продолжал о. Христофор. - Бога при
зывай... Ломоносов так же вот с рыбарями ехал, однако из него 
вышел человек на всю Европу. Умственность, воспринимаемая с 
верой, дает плоды, богу угодные. Как сказано в молитве? Создателю во славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству 
на пользу... Так-то. 

- Польза разная бывает... - сказал Кузьмичов, закуривая деше
вую сигару. - Иной двадцать лет обучается, а никакого толку. 

- Это бывает. 
- Кому наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра 
женщина непонимающая, норовит всё по благородному и хочет, 
чтоб из Егорки ученый вышел, а того не понимает, что я и при 
своих занятиях мог бы Егорку на век осчастливить. Я это к тому 
вам объясняю, что ежели все пойдут в ученые да в благородные, 
тогда некому будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают. 

- А ежели все будут торговать и хлеб сеять, тогда некому будет 

учения постигать. 

И думая, что оба они сказали нечто убедительное и веское, 

Кузьмичов и о. Христофор сделали серьезные лица и одновременно кашлянули. Дениска, прислушивавшийся к их разговору и ничего не понявший, встряхнул головой и, приподнявшись, стегнул 
по обеим гнедым. Наступило молчание. 

Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, 

бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, 
которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в 
лиловой дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается... Солнце уже выглянуло сзади из-за города и 
тихо, без хлопот принялось за свою работу. Сначала, далеко впереди, где небо сходится с землею, около курганчиков и ветряной 
мельницы, которая издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками, поползла по земле широкая ярко-желтая 
полоса; через минуту такая же полоса засветилась несколько ближе, поползла вправо и охватила холмы; что-то теплое коснулось 
Егорушкиной спины, полоса света, подкравшись сзади, шмыгнула 
через бричку и лошадей, понеслась навстречу другим полосам, и 
вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, 
улыбнулась и засверкала росой. 

Сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля -всё, побуревшее 

от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и обласканное 
солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести. Над дорогой с веселым 
криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то 
далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким "тррр" полетело к холмам. 
Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою 
скрипучую, монотонную музыку. 

Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и 

обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет 
лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, 
представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски... 

Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит всё одно 

и то же небо, равнину, холмы... Музыка в траве приутихла. Старички улетели, куропаток не видно. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи; все они похожи друг на друга и делают 
степь еще более однообразной. 

Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и 

вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и 
непонятно, зачем он летает и что ему нужно. А вдали машет 
крыльями мельница... 

Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыж
ник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая 
ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, 
и -опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи... 

Но вот, слава богу, навстречу едет воз со снопами. На самом 

верху лежит девка. Сонная, изморенная зноем, поднимает она голову и глядит на встречных. Дениска зазевался на нее, гнедые протягивают морды к снопам, бричка, взвизгнув, целуется с возом, и 
колючие колосья, как веником, проезжают по цилиндру о. Христофора. 

- На людей едешь, пухлая! - кричит Дениска. - Ишь, рожу-то 

раскорячило, словно шмель укусил! 

Девка сонно улыбается и, пошевелив губами, опять ложится... А 

вот на холме показывается одинокий тополь; кто его посадил и 
зачем он здесь - бог его знает. От его стройной фигуры и зеленой 
одежды трудно оторвать глаза. Счастлив ли этот красавец? Летом 
зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь 
только тьму и не слышишь ничего, кроме беспутного, сердито 

воющего ветра, а главное - всю жизнь один, один... За тополем ярко-желтым ковром, от верхушки холма до самой дороги, тянутся 
полосы пшеницы. На холме хлеб уже скошен и убран в копны, а 
внизу еще только косят... Шесть косарей стоят рядом и взмахивают 
косами, а косы весело сверкают и в такт, все вместе издают звук: 
"Вжжи, вжжи!" По движениям баб, вяжущих снопы, по лицам косарей, по блеску кос видно, что зной жжет и душит. Черная собака 
с высунутым языком бежит от косарей навстречу к бричке, вероятно с намерением залаять, но останавливается на полдороге и 
равнодушно глядит на Дениску, грозящего ей кнутом: жарко лаять! Одна баба поднимается и, взявшись обеими руками за измученную спину, провожает глазами кумачовую рубаху Егорушки. 
Красный ли цвет ей понравился, или вспомнила она про своих детей, только долго стоит она неподвижно и смотрит вслед... 

Но вот промелькнула и пшеница. Опять тянется выжженная 

равнина, загорелые холмы, знойное небо, опять носится над землею коршун. Вдали по-прежнему машет крыльями мельница и всё
еще она похожа на маленького человечка, размахивающего руками. Надоело глядеть на нее и кажется, что до нее никогда не доедешь, что она бежит от брички. 

О. Христофор и Кузьмичов молчали. Дениска стегал по гнедым 

и покрикивал, а Егорушка уж не плакал, а равнодушно глядел по 
сторонам. Зной и степная скука утомили его. Ему казалось, что он 
давно уже едет и подпрыгивает, что солнце давно уже печет ему в 
спину. Не проехали еще и десяти верст, а он уже думал: "Пора бы 
отдохнуть!" С лица дяди мало-помалу сошло благодушие и осталась одна только деловая сухость, а бритому, тощему лицу, в особенности когда оно в очках, когда нос и виски покрыты пылью, эта 
сухость придает неумолимое, инквизиторское выражение. Отец же 
Христофор не переставал удивленно глядеть на мир божий и улыбаться. Молча, он думал о чем-то хорошем и веселом, и добрая, 
благодушная улыбка застыла на его лице. Казалось, что и хорошая, 
веселая мысль застыла в его мозгу от жары... 

- А что, Дениска, догоним нынче обозы? -спросил Кузьмичов. 
Дениска поглядел на небо, приподнялся, стегнул по лошадям и 

потом уже ответил: 

- К ночи, бог даст, догоним... 
Послышался собачий лай. Штук шесть громадных степных ов
чарок вдруг, выскочив точно из засады, с свирепым воющим лаем 
бросились навстречу бричке. Все они, необыкновенно злые, с мохнатыми паучьими мордами и с красными от злобы глазами, окружили бричку и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый рев. 
Они ненавидели страстно и, кажется, готовы были изорвать в кло

чья и лошадей, и бричку, и людей... Дениска, любивший дразнить 
и стегать, обрадовался случаю и, придав своему лицу злорадное 
выражение, перегнулся и хлестнул кнутом по овчарке. Псы пуще 
захрипели, лошади понесли; и Егорушка, еле державшийся на передке, глядя на глаза и зубы собак, понимал, что, свались он, его 
моментально разнесут в клочья, но страха не чувствовал, а глядел 
так же злорадно, как Дениска, и жалел, что у него в руках нет кнута. 

Бричка поравнялась с отарой овец. 
- Стой! - закричал Кузьмичов. - Держи! Тпрр... 
Дениска подался всем туловищем назад и осадил гнедых. Брич
ка остановилась. 

- Поди сюда! - крикнул Кузьмичов чебану. - Уйми собак, будь 

они прокляты! 

Старик-чебан, оборванный и босой, в теплой шапке, с грязным 

мешком у бедра и с крючком на длинной палке - совсем ветхозаветная фигура -унял собак и, снявши шапку, подошел к бричке. 
Точно такая же ветхозаветная фигура стояла, не шевелясь, на другом краю отары и равнодушно глядела на проезжих. 

- Чья это отара? - спросил Кузьмичов. 
- Варламовская! - громко ответил старик. 
- Варламовская! - повторил чебан, стоявший на другом краю 

отары. 

- Что, проезжал тут вчерась Варламов или нет? 
- Никак нет... Приказчик ихний проезжали, это точно... 
- Трогай! 
Бричка покатила дальше, и чебаны со своими злыми собаками 

остались позади. Егорушка нехотя глядел вперед на лиловую даль, 
и ему уже начинало казаться, что мельница, машущая крыльями, 
приближается. Она становилась всё больше и больше, совсем выросла, и уж можно было отчетливо разглядеть ее два крыла. Одно 
крыло было старое, заплатанное, другое только недавно сделано из 
нового дерева и лоснилось на солнце. 

Бричка ехала прямо, а мельница почему-то стала уходить влево. 

Ехали, ехали, а она всё уходила влево и не исчезала из глаз. 

- Славный ветряк поставил сыну Болтва! -заметил Дениска. 
- А что-то хутора его не видать. 
- Он туда, за балочкой. 
Скоро показался и хутор Болтвы, а ветряк всё еще не уходил 

назад, не отставал, глядел на Егорушку своим лоснящимся крылом 
и махал. Какой колдун! 

II

Около полудня бричка свернула с дороги вправо, проехала не
много шагом и остановилась. Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчанье и почувствовал, что к его лицу прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух. Из холма, склеенного 
природой из громадных, уродливых камней, сквозь трубочку из 
болиголова, вставленную каким-то неведомым благодетелем, тонкой струйкой бежала вода. Она падала на землю и, прозрачная, веселая, сверкающая на солнце и тихо ворча, точно воображая себя 
сильным и бурным потоком, быстро бежала куда-то влево. Недалеко от холма маленькая речка расползалась в лужицу; горячие 
лучи и раскаленная почва, жадно выпивая ее, отнимали у нее силу; 
но немножко далее она, вероятно, сливалась с другой такою же 
речонкой, потому что шагах в ста от холма по ее течению зеленела 
густая, пышная осока, из которой, когда подъезжала бричка, с криком вылетело три бекаса. 

Путники расположились у ручья отдыхать и кормить лошадей. 

Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка сели в жидкой тени, бросаемой бричкою и распряженными лошадьми, на разостланном войлоке и стали закусывать. Хорошая, веселая мысль, застывшая от 
жары в мозгу о. Христофора, после того, как он напился воды и 
съел одно печеное яйцо, запросилась наружу. Он ласково взглянул 
на Егорушку, пожевал и начал: 

- Я сам, брат, учился. С самого раннего возраста бог вложил в 

меня смысл и понятие, так что я не в пример прочим, будучи еще 
таким, как ты, утешал родителей и наставников своим разумением. 
Пятнадцати лет мне еще не было, а я уж говорил и стихи сочинял 
по-латынски всё равно как по-русски. Помню, был я жезлоносцем 
у преосвященного Христофора. Раз после обедни, как теперь помню, в день тезоименитства благочестивейшего государя Александра Павловича Благословенного, он разоблачался в алтаре, поглядел 
на меня ласково и спрашивает: "Puer bone, quam appellaris?"1 A я 
отвечаю: "Christophorus sum".2 A он: "Ergo connominati sumus", то 
есть, мы, значит, тезки... Потом спрашивает по-латынски: 

"Чей ты?" Я и отвечаю тоже по-латынски, что я сын диакона 

Сирийского в селе Лебединском. Видя такую мою скороспешность 
и ясность ответов, преосвященный благословил меня и сказал: 

"Напиши отцу, что я его не оставлю, а тебя буду иметь в виду". 

Протоиереи и священники, которые в алтаре были, слушая латин
1 Добрый мальчик, как тебя зовут? (лат.)
2 Христофор (лат.)

ский диспут, тоже немало удивлялись, и каждый в похвалу мне 
изъявил свое удовольствие. Еще у меня усов не было, а я уж, брат, 
читал и по-латынски, и по-гречески, и по-французски, знал философию, математику, гражданскую историю и все науки. Память 
мне бог дал на удивление. Бывало, которое прочту раза два, наизусть помню. Наставники и благодетели мои удивлялись и так 
предполагали, что из меня выйдет ученейший муж, светильник 
церкви. Я и сам думал в Киев ехать, науки продолжать, да родители не благословили. "Ты, говорил отец, весь век учиться будешь, 
когда же мы тебя дождемся?" Слыша такие слова, я бросил науки и 
поступил на место. Оно, конечно, ученый из меня не вышел, да 
зато я родителей не ослушался, старость их успокоил, похоронил с 
честью. Послушание паче поста и молитвы! 

- Должно быть, вы уж все науки забыли! -заметил Кузьмичов. 
- Как не забыть? Слава богу, уж восьмой десяток пошел! Из фи
лософии и риторики кое-что еще помню, а языки и математику 
совсем забыл. 

О. Христофор зажмурил глаза, подумал и сказал вполголоса: 
- Что такое существо? Существо есть вещь самобытна, не тре
буя иного ко своему исполнению. 

Он покрутил головой и засмеялся от умиления. 
- Духовная пища! - сказал он. - Истинно, материя питает плоть, 

а духовная пища душу! 

- Науки науками, - вздохнул Кузьмичов, - а вот как не догоним 

Варламова, так и будет нам наука. 

- Человек - не иголка, найдем. Он теперь в этих местах кружит
ся. 

Над осокой пролетели знакомые три бекаса, и в их писке слы
шались тревога и досада, что их согнали с ручья. Лошади степенно 
жевали и пофыркивали; Дениска ходил около них и, стараясь показать, что он совершенно равнодушен к огурцам, пирогам и яйцам, 
которые ели хозяева, весь погрузился в избиение слепней и мух, 
облеплявших лошадиные животы и спины. Он аппетитно, издавая 
горлом какой-то особенный, ехидно-победный звук, хлопал по 
своим жертвам, а в случае неудачи досадливо крякал и провожал 
глазами всякого счастливца, избежавшего смерти. 

- Дениска, где ты там! Поди ешь! - сказал Кузьмичов, глубоко 

вздыхая и тем давая знать, что он уже наелся. 

Дениска несмело подошел к войлоку и выбрал себе пять круп
ных и желтых огурцов, так называемых "желтяков" (выбрать помельче и посвежее он посовестился), взял два печеных яйца, черных и с трещинами, потом нерешительно, точно боясь, чтобы его 
не ударили по протянутой руке, коснулся пальцем пирожка.