Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Старый дом

Покупка
Основная коллекция
Артикул: 616576.01.99
Чехов, А. П. Старый дом [Электронный ресурс] / А. П. Чехов. - Москва : ИНФРА-М, 2013. - 7 с. - (Библиотека русской классики). - ISBN 978-5-16-007290-6. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/410706 (дата обращения: 28.03.2024). – Режим доступа: по подписке.
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов

СТАРЫЙ ДОМ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Старый дом. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 7 с. – (Библиотека 

русской классики).

ISBN 978-5-16-007290-6
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

СТАРЫЙ ДОМ

Нужно было сломать старый дом, чтобы на месте его построить 

новый. Я водил архитектора по пустым комнатам и между делом 
рассказывал ему разные истории. Рваные обои, тусклые окна, темные печи – всё это носило следы недавней жизни и вызывало воспоминания. По этой, например, лестнице однажды пьяные люди 
несли покойника, спотыкнулись и вместе с гробом полетели вниз; 
живые больно ушиблись, а мертвый, как ни в чем не бывало, был 
очень серьезен и покачивал головой, когда его поднимали с пола и 
опять укладывали в гроб. Вот три подряд двери: тут жили барышни, которые часто принимали у себя гостей, а потому одевались 
чище всех жильцов и исправно платили за квартиру. Дверь, что в 
конце коридора, ведет в прачечную, где днем мыли белье, а ночью 
шумели и пили пиво. А в этой квартирке из трех комнат всё насквозь пропитано бактериями и бациллами. Тут нехорошо. Тут 
погибло много жильцов, и я положительно утверждаю, что эта 
квартира кем-то когда-то была проклята и что в ней вместе с 
жильцами всегда жил еще кто-то, невидимый. Особенно памятна 
мне судьба одной семьи. Представьте вы себе ничем не замечательного, обыкновенного человечка, у которого есть мать, жена и 
четверо ребят. Звали его Путохиным, служил он писцом у нотариуса и получал 35 рублей в месяц. Это был человек трезвый, религиозный, серьезный. Когда он приносил ко мне деньги за квартиру, то всегда извинялся, что плохо одет; извинялся, что просрочил пять дней, и когда я давал ему расписку в получении, то он 
добродушно улыбался и говорил: «Ну, вот еще! Не люблю я этих 
расписок!» Жил он бедно, но чисто. В этой средней комнате помещались четверо ребят и их бабушка; тут варили, спали, принимали гостей и даже танцевали. В этой комнатке жил сам Путохин; 
у него был стол, за которым он исполнял частные заказы: переписывал роли, доклады и т. п. Тут, направо, обитал его жилец, слесарь Егорыч – степенный, но пьющий человек; всегда ему было 
жарко, и оттого он всегда ходил босиком и в одной жилетке. Егорыч починял замки, пистолеты, детские велосипеды, не отказывался чинить дешевые стенные часы, делал за четвертак коньки, но 
эту работу он презирал и считал себя специалистом по части музыкальных инструментов. На его столе, среди стального и железного хлама, всегда можно было увидеть гармонику с отломанным 
клапаном или трубу с вогнутыми боками. Платил он за комнату 
Путохину два с полтиной, всегда был около своего верстака и выходил только для того, чтобы сунуть в печку какую-нибудь железку.

Когда я, что бывало очень редко, заходил вечерами в эту квар
тиру, то всякий раз заставал такую картину: Путохин сидел за своим столом и переписывал что-нибудь, его мать и жена, тощая 
женщина с утомленным лицом, сидели около лампы и шили; Егорыч визжал терпугом. А горячая, еще не совсем потухшая печка 
испускала из себя жар и духоту; в тяжелом воздухе пахло щами, 
пеленками и Егорычем. Бедно и душно, но от рабочих лиц, от детских штанишек, развешанных вдоль печки, от железок Егорыча 
веяло все-таки миром, лаской, довольством… За дверями, в коридоре бегали детишки, причесанные, веселые и глубоко убежденные в том, что на этом свете все обстоит благополучно и так будет 
без конца, стоит только по утрам и ложась спать молиться богу.

Теперь представьте себе, что посреди этой самой комнаты, в 

двух шагах от печки, стоит гроб, в котором лежит жена Путохина. 
Нет того мужа, жена которого жила бы вечно, но тут эта смерть 
имела что-то особенное. Когда я во время панихиды взглянул на 
серьезное лицо мужа, на его строгие глаза, то подумал:

«Эге, брат!»
Мне казалось, что он сам, его дети, бабушка, Егорыч уже наме
чены тем невидимым существом, которое жило с ними в этой 
квартире. Я глубоко суеверный человек, быть может, оттого, что я 
домовладелец, и сорок лет имел дело с жильцами. Я верю в то, что 
если вам не везет в карты с самого начала, то вы будете проигрывать до конца; когда судьбе нужно стереть с лица земли вас и вашу 
семью, то всё время она остается неумолимо последовательной и 
первое несчастье обыкновенно бывает только началом длинной 
цепи… По своей природе несчастья – те же камни. Нужно только 
одному камню свалиться с высокого берега, чтобы за ним посыпались другие. Одним словом, уходя после панихиды от Путохина, я 
верил, что ему и его семье несдобровать…

Действительно, проходит неделя, и нотариус неожиданно дает 

Путохину отставку и на его место сажает какую-то барышню. И 
что же? Путохина взволновала не столько потеря места, как-то, что 
вместо него посадили именно барышню, а не мужчину. Почему 
барышню? Это его так оскорбило, что он, вернувшись домой, пересек своих ребятишек, обругал мать и напился пьян. За компанию 
с ним напился и Егорыч.

Путохин принес мне плату за квартиру, но уже не извинялся, 

хотя просрочил 18 дней, и молчал, когда брал от меня расписку в 
получении. На следующий месяц деньги принесла уже мать; она 
дала мне только половину, а другую половину обещала через неделю. На третий месяц я не получил ни копейки и дворник стал 

мне жаловаться, что жильцы квартиры № 23 ведут себя «неблагородно». Это были нехорошие симптомы.

Представьте вы себе такую картину. Хмурое петербургское ут
ро глядит в эти тусклые окна. Около печки старуха поит детей чаем. Только старший внук Вася пьет из стакана, а остальным чай 
наливается прямо в блюдечки. Перед печкой сидит на корточках 
Егорыч и сует железку в огонь. От вчерашнего пьянства у него тяжела голова и мутны глаза; он крякает, дрожит и кашляет.

– Совсем с пути сбил, дьявол! – ворчит он. – Сам пьет и других 

в грех вводит.

Путохин сидит в своей комнате на кровати, на которой давно 

уже нет ни одеяла, ни подушек, и, запустив руки в волоса, тупо 
глядит себе под ноги. Он оборван, нечесан, болен.

– Пей, пей скорей, а то в школу опоздаешь! – торопит старуха 

Васю. – Да и мне время идти к жидам полы мыть…

Во всей квартире только одна старуха не падает духом. Она 

вспомнила старину и занялась грязной, черной работой. По пятницам она моет у евреев в ссудной кассе полы, по субботам ходит к 
купцам стирать и по воскресеньям, с утра до вечера, бегает по городу и разыскивает благодетельниц. Каждый день у нее какаянибудь работа. Она и стирает, и полы моет, и младенцев принимает, и сватает, и нищенствует. Правда, и она не прочь выпить с горя, 
но и в пьяном виде не забывает своих обязанностей. На Руси много 
таких крепких старух, и сколько благополучий держится на них!

Напившись чаю, Вася укладывает в сумку свои книги и идет за 

печку; тут рядом с платьями бабушки должно висеть его пальто. 
Через минуту он выходит из-за печки и спрашивает:

– А где же мое пальто?
Бабушка и остальные ребятишки начинают вместо искать паль
то, ищут долго, но пальто как в воду кануло. Где оно? Бабушка и 
Вася бледны, испуганы. Даже Егорыч удивлен. Молчит и не двигается один только Путохин. Чуткий ко всякого рода беспорядкам, 
на этот раз он делает вид, что ничего не видит и не слышит. Это 
подозрительно.

– Он пропил! – заявляет Егорыч.
Путохин молчит, значит, это правда. Вася в ужасе. Его пальто, 

прекрасное пальто, сшитое из суконного платья покойной матери, 
пальто на прекрасной коленкоровой подкладке, пропито в кабаке! 
А вместе с пальто, значит, пропит и синий карандаш, лежавший в 
боковом кармане, и записная книжка с золотыми буквами «Nota 
bene»! В книжке засунут другой карандаш с резинкой, и, кроме 
того, в ней лежат переводные картинки.

Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец, у кото
рого болит голова, услышит плач, то закричит, затопает ногами и 
начнет драться, а с похмелья дерется он ужасно. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и бабушку; кончится тем, что Егорыч 
вмешается в драку, вцепится в отца и вместе с ним упадет на пол. 
Оба валяются на полу, барахтаются и дышат пьяной, животной 
злобой, а бабушка плачет, дети визжат, соседи посылают за дворником. Нет, лучше не плакать.

Оттого, что нельзя плакать и возмущаться вслух, Вася мычит, 

ломает руки и дрыгает ногами, или, укусив себе рукав, долго треплет его зубами, как собака зайца. Глаза его безумны, и лицо искривлено отчаянием.

Глядя на него, бабушка вдруг срывает со своей головы платок и 

начинает тоже выделывать руками и ногами разные штуки, молча, 
уставившись глазами в одну точку. И в это время, я думаю, в головах мальчика и старухи сидит ясная уверенность, что их жизнь погибла, что надежды нет…

Путохин не слышит плача, но ему из его комнатки всё видно. 

Когда полчаса спустя Вася, окутанный в бабушкину шаль, уходит 
в школу, он, с лицом, которое я не берусь описать, выходит на 
улицу и идет за ним. Ему хочется окликнуть мальчика, утешить, 
попросить прощения, дать ему честное слово, призвать покойную 
мать в свидетели, но из груди вместо слов вырываются одни рыдания. Утро сырое, холодное. Дойдя до городского училища, Вася, 
чтобы товарищи не сказали, что он похож на бабу, распутывает 
шаль и входит в училище в одной только куртке. А вернувшись 
домой, Путохин рыдает, бормочет какие-то несвязные слова, кланяется в ноги и матери, и Егорычу, и его верстаку. Потом, немного 
придя в себя, он бежит ко мне и, задыхаясь, ради бога просит у меня какого-нибудь места. Я его обнадеживаю, конечно.

– Наконец-таки я очнулся! – говорит он. – Пора уж и за ум 

взяться. Побезобразничал и будет с меня.

Он радуется и благодарит меня, а я, который за всё время, пока 

владею домом, отлично изучил этих господ жильцов, гляжу на него, и так и хочется мне сказать ему:

– Поздно, голубчик! Ты уже умер!
От меня Путохин бежит к городскому училищу. Тут он шагает 

и ждет, когда выпустят его мальчика.

– Вот что, Вася! – говорит он радостно, когда Вася наконец вы
ходит. – Мне сейчас обещали место. Погоди, я куплю тебе отличную шубу… я тебя в гимназию отдам! Понимаешь? В гимназию! Я 
тебя в дворяне выведу! А пить больше не буду. Честное слово, не 
буду.

И он глубоко верит в светлое будущее. Но вот наступает вечер. 

Старуха, вернувшись от жидов с двугривенным, утомленная и разбитая, принимается за стирку детского белья. Вася сидит и решает 
задачу. Егорыч не работает. По милости Путохина он спился и теперь чувствует неодолимую жажду выпить. В комнатах душно, 
жарко. От корыта, в котором старуха моет белье, валит пар.

– Пойдем, что ли? – угрюмо спрашивает Егорыч.
Мой жилец молчит. После возбуждения ему становится невы
носимо скучно. Он борется с желанием выпить, с тоской и… и, 
конечно, тоска берет верх. История известная…

К ночи Егорыч и Путохин уходят, а утром Вася не находит ба
бушкиной шали.

Вот какая история происходила в этой квартире. Пропивши 

шаль, Путохин уж больше не возвращался домой. Куда он исчез, я 
не знаю. После того как он пропал, старуха сначала запила, а потом слегла. Ее свезли в больницу, младших ребят взяла какая-то 
родня, а Вася поступил вот в эту прачечную. Днем он подавал 
утюги, а ночью бегал за пивом. Когда из прачечной его выгнали, 
он поступил к одной из барышень, бегал по ночам, исполняя какие-то поручения, и его звали уже «вышибалой». Что дальше было 
с ним, я не знаю.

А в этой вот комнате десять лет жил нищий-музыкант. Когда он 

умер, в его перине нашли двадцать тысяч.