Мелюзга

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

МЕЛЮЗГА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

МЕЛЮЗГА 

«Милостивый государь, отец и благодетель!» – сочинял начерно чиновник Невыразимов поздравительное письмо. «Желаю 
как сей Светлый день, так и многие предбудущие провести в добром здравии и благополучии. А также и семейству жел...» 
Лампа, в которой керосин был уже на исходе, коптила и воняла гарью. По столу, около пишущей руки Невыразимова, бегал 
встревоженно заблудившийся таракан. Через две комнаты от дежурной швейцар Парамон чистил уже в третий раз свои парадные 
сапоги, и с такой энергией, что его плевки и шум ваксельной 
щетки были слышны во всех комнатах. 
«Что бы еще такое ему, подлецу, написать?» – задумался Невыразимов, поднимая глаза на закопченный потолок. 
На потолке увидел он темный круг – тень от абажура. Ниже 
были запыленные карнизы, еще ниже – стены, выкрашенные во 
время оно в сине–бурую краску. И дежурная комната показалась 
ему такой пустыней, что стало жалко не только себя, но даже таракана... 
«Я–то отдежурю и выйду отсюда, а он весь свой тараканий век 
здесь продежурит, – подумал он, потягиваясь. – Тоска! Сапоги 
себе почистить, что ли?» 
И, еще раз потянувшись, Невыразимов лениво поплелся в 
швейцарскую. Парамон уже не чистил сапог... Держа в одной руке щетку, а другой крестясь, он стоял у открытой форточки и 
слушал... 
– Звонют–с! – шепнул он Невыразимову, глядя на него неподвижными, широко раскрытыми глазами. – Уже–с! 
Невыразимов подставил ухо к форточке и прислушался. В 
форточку, вместе со свежим весенним воздухом, рвался в комнату пасхальный звон. Рев колоколов мешался с шумом экипажей, 
и из звукового хаоса выделялся только бойкий теноровый звон 
ближайшей церкви да чей–то громкий, визгливый смех. 
– Народу–то сколько! – вздохнул Невыразимов, поглядев вниз 
на улицу, где около зажженных плошек мелькали одна за другой 
человеческие тени. – Все к заутрене бегут... Наши–то теперь, небось, выпили и по городу шатаются. Смеху–то этого сколько, 
разговору! Один только я несчастный такой, что должен здесь 
сидеть в этакий день. И каждый год мне это приходится! 

2 

– А кто вам велит наниматься? Ведь вы не дежурный сегодня, 
а Заступов вас за себя нанял. Как людям гулять, так вы и нанимаетесь... Жадность! 

– Какой чёрт жадность? Не из чего и жадничать: всего два рубля 
денег да галстук на придачу... Нужда, а не жадность! А хорошо 
бы теперь, знаешь, пойти с компанией к заутрене, а потом разговляться... Выпить бы этак, закусить да и спать завалиться... Сидишь ты за столом, свяченый кулич, а тут самовар шипит и сбоку 
какая–нибудь этакая обжешка... Рюмочку выпил и за подбородочек подержал, а оно и чувствительно... человеком себя чувствуешь... Эхх... пропала жизнь! Вон какая–то шельма в коляске проехала, а ты тут сиди да мысли думай... 

– Всякому свое, Иван Данилыч. Бог даст, и вы дослужитесь, в 
колясках ездить будете. 
– Я–то? Ну, нет, брат, шалишь. Мне дальше титулярного не 
пойти, хоть тресни... Я необразованный. 
– Наш генерал тоже без всякого образования, одначе... 
– Ну, генерал, прежде чем этого достигнуть, сто тысяч украл. 
И осанка, брат, у него не та, что у меня... С моей осанкой недалеко уйдешь! И фамилия преподлейшая: Невыразимов! Одним словом, брат, положение безвыходное. Хочешь – так живи, а не хочешь – вешайся... 
Невыразимов отошел от форточки и в тоске зашагал по комнатам. Рев колоколов становился всё сильнее и сильнее. Чтобы 
слышать его, не было уже надобности стоять у окна. И чем явственнее слышался звон, чем громче стучали экипажи, тем темнее 
казались бурые стены и закопченные карнизы, тем сильнее коптила лампа. 
«Нешто удрать с дежурства?» – подумал Невыразимов. 
Но бегство это не обещало ничего путного... Выйдя из правления и пошатавшись по городу, Невыразимов отправился бы к себе на квартиру, а на квартире у него было еще серее и хуже, чем в 
дежурной комнате... Допустим, что этот день он провел бы хорошо, с комфортом, но что же дальше? Всё те же серые стены, всё 
те же дежурства по найму и поздравительные письма... 
Невыразимов остановился посреди дежурной комнаты и задумался. 

3 

Потребность новой, лучшей жизни невыносимо больно защемила его за сердце. Ему страстно захотелось очутиться вдруг на 
улице, слиться с живой толпой, быть участником торжества, ради 
которого ревели все эти колокола и гремели экипажи. Ему захотелось того, что переживал он когда–то в детстве: семейный кружок, торжественные физиономии близких, белая скатерть, свет, 
тепло... Вспомнил он коляску, в которой только что проехала барыня, пальто, в котором щеголяет экзекутор, золотую цепочку, 
украшающую грудь секретаря... Вспомнил теплую постель, Станислава, новые сапоги, виц–мундир без протертых локтей... 
вспомнил потому, что всего этого у него не было... 
«Украсть нешто? – подумал он. – Украсть–то, положим, не 
трудно, но вот спрятать–то мудрено... В Америку, говорят, с краденым бегают, а чёрт ее знает, где эта самая Америка! Для того, 
чтобы украсть, тоже ведь надо образование иметь». 
Звон утих. Слышался только отдаленный шум экипажей да 
кашель Парамона, а грусть и злоба Невыразимова становились 
всё сильнее, невыносимей. В присутствии часы пробили половину первого. 
«Донос написать, что ли? Прошкин донес, и в гору пошёл...» 
Невыразимов сел за свой стол и задумался. Лампа, в которой 
керосин совсем уже выгорел, сильно коптила и грозила потухнуть. Заблудившийся таракан всё еще сновал по столу и не находил пристанища... 
«Донести–то можно, да как его сочинишь! Надо со всеми экивоками, с подходцами, как Прошкин... А куда мне! Такое сочиню, 
что мне же потом и влетит. Бестолочь, чёрт возьми меня совсем!» 
И Невыразимов, ломая голову над способами, как выйти из 
безвыходного положения, уставился на написанное им черновое 
письмо. Письмо это было писано к человеку, которого он ненавидел всей душой и боялся, от которого десять лет уже добивался 
перевода с шестнадцатирублевого места на восемнадцатирублевое... 
– А... бегаешь тут, чёрт! – хлопнул он со злобой ладонью по 
таракану, имевшему несчастье попасться ему на глаза. – Гадость 
этакая! 
Таракан упал на спину и отчаянно замотал ногами... Невыразимов взял его за одну ножку и бросил в стекло. В стекле вспыхнуло и затрещало... 
И Невыразимову стало легче.