Великие философы. Будда, Конфуций, Лао-цзы, Нагарджуна (Текст)

ü


ßü
9

указателей и справочных изданий, которые, будучи разыскиваемы,
быстро предоставляются. Эти достойные восхищения достижения
отнюдь не являются излишними во всякой реальной работе в истории философии. Однако как таковые сами по себе они не приводят
исследуемый материал к состоянию живого присутствия. Скорее,
возникает бессвязное знание некоего многообразия выстроившихся
вереницей фактов или вводящее в заблуждение многообразие некритических (догматических) представлений. В обоих случаях существенное не достигается, напротив, чаще всего утрачивается познанное.
Удивительно: несмотря на колоссальное увеличение нашего исторического знания едва ли когда-либо распад действенной традиции подлинной философии представлялся столь очевидным как сегодня.
Этому бедствию нельзя помочь сокращением огромных энциклопедий до уровня кратких. И нельзя составить представление об истории философии посредством непрерывающегося эпического повествования о неких единичных или целостных процессах, до которых нам нет дела. Ибо обозреть свысока историю невозможно. Мы
находимся в ней. Мы вынуждены присутствовать в ней, а не смотреть с некоего пункта извне. Однако, хотя мы и не обозреваем историю, мы всё же проникаем в неё, но сие – при соответствующих предпосылках и с соответствующими целями. Потому, это проникновение получает качество внятности, если, прежде всего, методично
развертываются определенные аспекты истории философии как самих по себе действительных. Они – следующие.
Во-первых, исторический аспект: я представляю себе по некоему руководству в хронологии и географии определенное поколение –
таинственное иное образование, основы которого лишь незначительно поняты, представляю изменчивые условия наличного бытия мыслящих людей в естественных данностях в столь необыкновенно многообразных формах. Типичные для поколения (века) предпосылки и
способы мышления предстают в качестве исторических одеяний вечных вопросов. Во-вторых, предметный аспект: словно бы не принимая во внимание последовательность времён, я выспрашиваю историю, какие существенные вопросы она поставила, какие ответы получила. Я приобретаю систематику того, что когда-то стало предметом
философии. В-третьих, генетический аспект: я высматриваю происхождение философии, в её начале и для каждой из эпох, из мифа, религии, поэзии, языка. Собственно происхождение философии словно бы скрыто в некоем ином, из которого оно кормится или ему противится. В-четвертых, практический аспект: я смотрю на
осуществление философии в жизненной практике, следствия кото

рой она содержит в себе, и на то, каким образом она противостоит её
условиям. В-пятых, аспект динамики: мною осознаётся «мощь» того
пространства, в котором, вследствие философствования, имеет место борьба умов, которая, будучи незавершимой, прикидываясь видимостью завершений, в общем и целом всё объединяющих систем,
прорывается вновь и оказывается налицо в новых формах. Поскольку я не могу получить никакой исходящей извне точки зрения, я вижу
самого себя вовлеченным в борьбу, и это также – вследствие моего
восприятия сил и фронтов.
В своём смешении эти аспекты не стали бы ясными, отчетливыми воззрениями, однако в своём разъединении они себя дополняют.
Каждый из них ограничен собой. И они находятся в распоряжении
друг друга в качестве средства. Оно не должно использоваться друг
против друга, не должно требовать от какого-либо из аспектов того,
что является делом другого. Однако аспекты не сходятся в некоей
общей картине. Последняя всегда оказывается вновь проектируемой
в качестве некоей определенной точки зрения. Это происходит потому, что всегда остается момент (фактор) некоего в целом открытого
или всеохватывающего.
Многообразные способы проникновения (в историю) в своей общности образуют всемирную историю философии. Она, однако, не удовлетворяет нас. То, в чём, собственно, суть дела – всеми этими аспектами ещё не достигается. Как в любви люди соединяются с людьми, если
они встречаются не только вследствие некоего узаконенного действа,
но и вследствие вещей, затрагивающих саму основу их бытия, так мы
ищем общения с философами. Они – тема нашей книги. Они сами
должны проявиться в качестве когда-то единственного, удерживающего всеобщее, однако, превышая его, в качестве феномена (чуда) величия в незабываемых людях, которые, мысля, своим наличным бытием и поведением осуществили то, что возможно только в знании.
Благодаря им мы достигаем сердцевины философии. Они дают больше, нежели обнаруживаемое теми пятью точками зрения (аспектами).
Они делают очевидной сущность философии. Первоначальную действительность в персональном образе она получает только в философах.
Великих нельзя разложить на проблемы, нельзя свести до уровня учебных систем, нельзя передвинуть вдаль как картинки, они не
могут оставаться лишь неким соблазном вследствие своей многосторонности. Они желают не смущать наше существование, а помочь его
мотивировать, обосновать. Мы должны благодаря их дискурсу (языку их существования) становиться духовно бодрствующими и достигать разумного понимания.

Притом философы повсеместно обретают голос внутри пяти аспектов всемирной истории философии. Таким образом в историческом восприятии они становятся характерными явлениями своих поколений (веков). Посредством проблем, вопросов и ответов они становятся причастными существенным возможностям развития (т.е.
будущему). У них свои отношения к мифу, религии, поэзии и языку.
Они показывают осуществление философствования в своей собственной практике или в исторических следствиях своих мыслей. Они
как бы являют собой инкарнации мощи человеческих возможностей,
они отстраняются, объединяются, проходят мимо безучастно друг к
другу или ссылаются друг на друга. Те же аспекты в виде исторических, предметных, генетических, практических и притом воинствующих точек зрения, хотя и являются незаменимыми в качестве средства восприятия, всё же отходят на второй план по мере того, как появляются эти философы. Связанные со своим временем самим своим
появлением, они становятся объективными целостными формообразами (гештальт) вне времени, превосходят дух своих времён тем,
что его чеканят, дают ему форму. Впоследствии они могут воздействовать на все времена. Они возбуждают интерес и сами по себе, и своей
истиной. Каждый является единственным в своем творчестве и сущности, непревзойдённым в определенном пункте, хотя каждый же,
подверженный судьбе всех людей, не обделён свойственными ему
границами. Они – своим сверхисторическим характером – являются
как бы вечными современниками.
Идея царства (мира, области) великих философов запрещает ограничение в как бы заселении его некими единственными в своем
роде философами, словно бы это являлось излишним для истины,
которую они могли знать. Не существует абсолютной истины, которую можно было бы в неких местностях услышать и выучить. От нас
же требуется честность, дабы опознать и то, что протестует в нас.
И именно она, подвигаемая нашей любовью, позволяет нам обратиться к тому, чему мы полагаем себя причастными. Она же требует от нас
видеть иных, а также считаться и с наиболее чуждыми в их собственной размерности, постараться ощутить в них нечто действительное.
Поскольку ни один человек не может быть всем, он, продвигаясь в бесконечное, не в состоянии понять всё, так же и то, чем он не
является и не может быть. Понимание этого, однако, происходит не
в состоянии безразличия, но в состоянии возможного бытия, присутствия при этом (Dabeisein). Потому моё понимание в принципе
открыто и для того, в чем я не принимал участия или от чего я отказался. Я мог бы это узнать и признать и мог бы это отвергнуть лишь
тогда, когда оно кажется ничтожным или дурным.

Вместо заглавия «Великие философы» – «Die Grossen
Philosophen» (с определенным артиклем) можно было бы ожидать
скромное «Grossen Philosophen» (без артикля). Однако тот, кто философствует, составляет для себя общую картину царства великих умов.
Реальность этого царства в его объеме и упорядоченности как раз и
нельзя установить из неизвестного. Напротив, утверждается идея:
получить воочию целостное воззрение о великих философах и тем
самым достигнуть осознания сплоченности их всех. Потому книга не
должна быть произведением согласно идее некоего локального перечисления отдельных предпочитаемых автором мыслителей. Его выбор уже состоялся в истории – самой историей. Там, где философствуют, формируется, по аналогии с каноном священных произведений, значимость великих и их трудов – в неопределенном
размежевании и движении, но в сердцевине, ядре своем неизменная.
Эта утверждаемая мною идея не должна отвергаться вследствие того,
что выбор мой не случаен, поскольку идея эта никогда не может быть
полностью преодоленной.
Так как восприятие этого царства в каждом его члене обосновано образом мыслей, складывавшимся в сравнивающем воззрении,
идея целого не могла формироваться как некое совместное дело многих историков, которое было бы лишь собранием из несвязанных частей. Чтобы придать книге о великих философах качество плотности, следует отважиться на это по примеру предков на почве своего
длящегося всю жизнь опыта в общении с великими.
Можно, однако, обосновать возражение – задачу эту якобы невозможно выполнить усилиями неких одиночек. Тот, кто пытается
это делать, должен ощутить, насколько отпущенный ему философский опыт ограничен его собственной сущностью. Он должен заметить своё недостаточное знание, хотя и трудился десятилетиями по
существу дела. Им осознаётся непреодолимая ограниченность его
собственного исторически определенного взгляда. Никто не в состоянии представить (читателю) всех философов с одним и тем же трепетом, одной и той же степенью затронутости. Знание о своих границах, следовательно, предостерегает от ведущей всё же лишь к пустоте
поверхностного сообщения попытки желать выставить всех равным
образом в выгодном свете.
Однако всё это не может лишать мужества. То, что невозможно
свершить полностью, всё-таки остается как задача. В известной мере
выражаемое, пожалуй, остаётся в тени идеи, и это, очевидно, полностью осознаётся на пути, который проходит фактически каждый философствующий. В напряжении правильного усмотрения и критиче

ского усвоения автор в состоянии, по мере своих способностей, ввести читателя в круг светозарных мыслителей и обеспечить общение с
этими высокими, достойными уважения образами.
Частый упрёк в субъективности по отношению к философским
представлениям предполагает существование некоей всеразрешающей общепринятой объективности. Полагают: имеется якобы некий
реферат, который вкратце предъявляет в идентичном отражении продуманные философом мысли, – имеется якобы некая научная философия, в которую в виде некоего прогрессивного процесса каждый
философ вносит свой вклад, – и потому имеет место некое всеобщее
признанное всеми знание о великих философах, их истине и заблуждениях. Подобная объективность имеется лишь либо относительно
формальных моментов, либо относительно собственно научных знаний, которые используются также и философами и которые являются средством философствования, однако она не имеет места применительно к самой философии.
Скорее философская объективность может проявить себя посредством проясняющейся в ней субъективности. Привычное выражение,
своего рода клише – автор якобы представляет на месте исторического объекта лишь своё собственное философствование, заслуживает следующего ответа: для объективности его представления было бы
только хорошо, если его вело собственное, то есть первоначальное,
не обязательно оригинальное, философствование. Так как считающаяся абсолютной, в действительности же индифферентная объективность, которая вне очевидности, вне достоверности и вне убежденности полагает возможным заниматься философским мышлением, в представлении позволяет проявиться лишь некоей
индифферентной в своей незначительности субъективности, она,
подобная объективность, в этом отношении является наихудшей
субъективностью, а именно принятой в обыденном языке. Отклонение от привычного, которое обновляет глубину предания (передачи),
могло бы устранить владеющее мнимой объективностью нечто уверенное в себе в качестве субъективности. Опасность кажущегося нового, в действительности же древнего, вносит, конечно, и обычные
акценты. Что едва замечалось, обретает объём; что стояло на переднем плане, попадает на задний план.
Желая приблизиться к миру великих, мы, возможно, хотим получить там право гражданства в качестве внимающих, обучающихся
и любящих – и это потому, что в их обществе, наилучшем, что можем
отыскать, мы достигаем того, чем мы можем быть сами. Доступ открыт каждому. Там они дают готовый ответ, если мы уразумеем пра

вильно спросить. Они показывают, чем они были. Они воодушевляют и разъясняют. Каждой философской величине свойственно желать не просто учеников, но мужей, каковыми они сами являлись.
В глубоком почтении мы подступаем к ним ближе, только если философствуем сами.
Могла бы возникнуть видимость, что представляющий автор
претендует на то, чтобы занять более, нежели представляемые
философы, высокую позицию, с которой он их критически обозревает.
Мы не можем свысока обозревать великих, но счастливы, когда можем
взглянуть на них. Мы не видим их насквозь. Мы учимся, чтобы понять
их, и этим они взращивают нас и приводят к самим себе. Они говорят
нам то, что соответствует нашим вопросам, и говорят с нами
способом, благодаря которому мы ищем общения с ними.
Они становятся образцами, их мысли – предрасполагающими
к оформлению возможностями. Стимулом нашего подъёма является потребность узнать этих великих, являющихся одновременно изначальными, пытаться идти вместе с ними путями мышления, видеть их перед собой. Философы, которых мы изучаем, невольно втягивают нас в свою орбиту. Мы наблюдаем нашу вначале незаметную
мимикрию в следовании за ними, склонность подражать почитаемым, даже тому, как они говорят, если же намеренно уклоняться,
это заставляет нас тем более склоняться от их внутренней настроенности к подражанию, словно бы мы имели право на то, чтобы вести речь об их притязании на что-то. Только критика внутренних
действий нашей экзистенции в состоянии отделить подражание от
преемственности, дать понять, что являет собой не подражание во
внешнем, а возобновление изначального, исходящего из основ,
или – что есть не внешнее идентичное повторение, а историчность
в преемственности.
Для потомков задачей является обеспечение возможности – благодаря великим – осветить пространство, в котором мы становимся
действительными сами, осуществляемся как личности. Тщетно одно
лишь историческое знание прошедшего философствования. Необязательность подобного знания приводит к некоему маскараду прошлого, но не вырабатывает никакой собственной жизни. Я мог бы
присоединиться к тем, что вступают на дорогу в будущее с великими,
будучи скромен в осознании, сколь мало мы в состоянии сделать, но
при этом окрылён неслыханной задачей. Перед лицом мировой катастрофы, угрожающей наличному бытию человечества, сегодня у нас
ещё есть возможность овладеть великими опытами мышления на основе исторического знания и переложить их в современные усилия.

Сегодня мы могли бы осознанно ознакомиться с духовным багажом,
который следует воспринять, так как в нем заявляют о себе силы вечных порядков и образцов.
Помогает ли в преодолении катастрофы усвоение философии,
когда она проникает в массы (народы), или же она способствует лишь
одиночкам с ясной головой претерпеть то, что грядёт, и с достоинством выдержать трансцендентно обоснованную свободу – этого мы не
знаем. Мы лишь знаем, что путь к глубочайшему разуму в течение
тысячелетий был проторён философами, и что с ними мы могли бы
достичь этого пути.
Для широких кругов философски памятливых я мог бы облегчить доступ к истине великих тем, что в моей работе следую идее профессора философии, исходя из которой и должна вестись речь до последней страницы последнего тома этого труда. Задача учителя в философии – самая скромная, но она необходима. Она требует,
насколько это возможно, сделать общение с великими философами
доступным, но также и не вводить в заблуждение относительно глубины посредством обманчивой простоты. Читатель должен и сам трудиться в деле получения знаний о философии.
Потому эта книга могла бы быть учебником в той степени, в какой она информирует о фактах и понятиях, однако она могла бы быть
и неким философским учебником в той степени, в какой она мышление великих философов ведёт к персональной встрече с ними. Я надеюсь, что читатель в представлении великих подмечает, где он мог
бы получить более достоверные сведения. Это может доставить лишь
изучение оригинальных текстов. Для этого я привожу источники и
литературу.
Базель, октябрь 1956                                                            Карл Ясперс

ВВЕДЕНИЕ

I. О человеческом величии вообще

1. Величие и история. Люди в их величии во всякое время рассматривались в качестве образа или мифа и находили последователей.
Величие познается: в героике войн, в упорядочивающей основополагающей власти законодателя, в деятельности (и действенности деятельности) по планированию и изобретению, в явленности божественных сил, в потрясении и освобождении благодаря поэтическому
творчеству и искусству, в просветлении благодаря мысли. В первоначальных состояниях всё это оказывало своё действие или рассматривалось в Едином.
У человека есть история, в которой, обращаясь к нему, из прошлого говорит Величие. Соединенность с глубиной божественного,
нравственная твердость, содержание видимого мира, ясность знания – всё это имеет свое первоначало в великих одиночках.
2. Что есть величие? Великий человек – подобно отблеску целого – бесконечно доступен объяснению. Он – его зеркало или представитель. Ничего не утрачивая на первом плане, он стоит в окружении, которое его ведет – или, напротив, которое он ведет. Его появление в мире есть одновременно прорыв сквозь мир – будь это
прекрасное свидетельство совершенства или будь это трагический
крах, или же будь это полный загадок покой при безудержном, воодушевленном в основе движении своей жизни, – и всё это становится языком трансценденции.
Пожалуй, ещё кое-что полезное совершается благодаря величию.
Однако в достижениях и благе, даже будь они количественно более
значительны, ещё не состоит величие. Поскольку величие – неизмеримо. Лишь то, что касается цельности нашего наличного существо

вания, мира в целом, трансценденции, может приобрести величие.
Полезность достижения становится великой лишь при условии получения ею смысла оттуда, от всеохватывающего. Величие имеет место, если оно являет собой нечто реальное, которое единственно и
только для нашего опыта привносит действительность в мир, становится, посредством отражения, символом целого. Где величие, там
сила, но сила – ещё не величие. Переливающаяся ли через край, не
подвластная гибели жизненная энергия, духовная ли творческая сила,
интеллектуальная ли сила преодоления – что-либо именно из этого
принадлежит величию. Витальность же, продуктивность, интеллект
(как интеллигентность, культурность, развитость), деловые качества
и способности, рабочая сила – все они как таковые продуцируют не
величие, а лишь являют себя в своих преобразованиях и одухотворении посредством того другого.
Величие есть всеобщее в неявности, неочевидности всякой исторически единичной формы. Всё только всеобщее является таковым
(т.е. обладающим величием), хотя и постигнутое абстрактное всеобщее, то, которое действительно состоялось в определенной исторической форме, также хранит, поддерживает основу в непостижимости бесконечности действительного бытия. Именно потому величие
несёт в себе всеобщность и общепринятость, однако привносимое им
в мир всеобщее не является поддающимся какому-либо решению.
Оно не есть нечто, являющееся многократно и равным образом. Что
бы ни могло совершать некто и нечто другое, отличное от великого,
то не есть великое, возвышенное, благородное. То, что позволяло бы
идентично перенимать манеру, выучить и повторить – отнюдь не выражает величие, хотя бы это сначала и могло бы получиться. Лишь и
только незаменимость заключает в себе величие.
Эту незаменимость, однако, величие не воплощает в себе ни в
качестве индивидуума во всём своеобразии некоего особого бытия,
ни в единственности каждой живущей человеческой души, в своей
скрытности являющейся очевидной лишь для любимых и любящих.
Величие и незаменимость располагаются в одной плоскости, только
если они получают объективный характер в среде действия, труда,
достижения, творчества и, превомозгая таковые с их исключительностью, становятся истинностью для всех.
Величие предполагает, что общепринятость принимает исторически индивидуальную форму. Только единство незаурядного индивидуума со всеобщностью дела являет собой величие. Оно, величие,
есть неизбывность исторической индивидуальности и трудов, дабы
оно, в качестве безосновательного всеобщего в отрывочной ученос

ти, не могло превратиться в нечто натужно действующее, насильно
вытаскиваемое, не говоря уже о том, чтобы утратить содержательность. Всеобщее как обучаемость пониманию, благоразумию, способу действия является тем общепринятым сверхперсональным, которое заявляет о себе лишь посредством личности, когда личное само
приобретает объективное значение.
Когда и если величие ещё не достигло стадии достижений, когда
дела, поступки, изобретения, результаты исследований, прекрасные
картины и хорошие стихи, вообще мастерство и виртуозность ещё не
означают никакого величия, короче говоря, когда всё объективно явно
достойное ещё не имеет величия, тогда оно, будучи лишено очевидных критериев, является неприкрытой (явной) тайной.
3. Благодаря чему мы воспринимаем нечто как величие. Наше стремление к освобождению из тупика ищет людей, которые являются чемто большим, чем мы сами, ищет наилучших. Поскольку нами осознается наша незначительность, но одновременно мы – благодаря
великим – претерпеваем некоторые как бы притязания на лучшее,
мы тем самым расширяем границы нашей возможной человечности – нашего возможного бытия в качестве людей.
Величие присутствует там, где мы следуем примеру других в глубоком уважении, при ясности видения, вследствие чего мы сами становимся лучше. От великих людей исходит сила, побуждающая нас
расти благодаря нашей собственной свободе.
Она, эта сила, сближает нас с миром невидимого, ирреальные
формы которого эта сила обнаруживает и язык которого благодаря
ей становится внятным.
При взгляде на великое для меня становится очевидным, что есть
Я. От того, каким я вижу величие и как общаюсь с ним, я в той или
иной степени прихожу к самому себе. Чем чище, яснее желание, чем
правдивее мышление, тем яснее производимое впечатление воли и
истинности великого. Способности собственной сущности есть мера
восприятия величия.
Глубокое уважение к великим может создать опасность исключения уважения к каждому и всякому человеку. Но лишь тот, кто уважает людей, способен вживую, в олицетворенном виде увидеть величие в современном мире, насколько оно позволительно этому поколению. Степень этого величия, пусть оно уже столь ненадежно,
остается руководством к величию в истории, которая лишь благодаря ему проявляется достоверным образом. Взращенные в любви и
почтении современные люди создают меру для уважения людей вообще и оценки их способностей.