История методологии социального познания. Конец XIX - XX век

Российская Академия Наук
Институт философии

ИСТОРИЯ МЕТОДОЛОГИИ
СОЦИАЛЬНОГО ПОЗНАНИЯ
КОНЕЦ XIX−XX ВЕК

Москва
2001

УДК 300.36
ББК 15.56
И–90
Ответственный редактор:
доктор филос. наук В.Б.Власова

Рецензенты:
доктор филос. наук Т.Ф.Кузнецова
доктор филос. наук И.К.Лисеев
доктор филос. наук Л.И.Новикова

И–90
История методологии социального познания. Конец XIX−XX век. — М., 2001. – 247 c.

Рукопись коллективного труда «История методологии социального познания. Конец XIX−XX век» − сборник статей, связанных единой исследовательской целью выстроить логикоисторическую последовательность парадигмальных сдвигов в области методологии социального знания, особенно в тех дисциплинах, которые
либо вовсе не были проанализированы с этой точки зрения, либо
рассматривались в рамках устаревших истматовских трактовок. Сегодня мы имеем возможность оценить историю развития методологической мысли в обществознании с более эффективной позиции, которая отчасти и реализуется в данной работе.

               ISBN 5–201–02059–3                              © ИФ РАН, 2001

Предисловие

Предлагаемая читателю книга, на первый взгляд и судя по заг
лавию, ставит перед собой принципиально невыполнимую задачу. Ибо как можно, даже в обширном, но все же в одномединственном томе изложить (не говоря уже о претензии на философский анализ) историю почти полуторавекового развития
методологии социального познания, да еще если учесть, что эти
полтораста лет – ближайшие к нынешнему времени, то есть включают в себя последнее слово современного науковедения?
Разумеется, авторский коллектив неоднократно задавался
этим вопросом при отборе материала и определении угла зрения,
под которым предполагалось его разрабатывать. Ответ звучал однозначно: мы не имеем целью развернуть хронологически последовательное и, так сказать, энциклопедически исчерпывающее
рассмотрение течений, позиций, отдельных фигур выдающихся
теоретиков социального познания и их трудов. Книга концентрирует внимание прежде всего на парадигмальных тенденциях развития социальнометодологического знания в последней трети XIX–
XX вв. Другими словами, ее авторов волнует, главным образом,
совокупность проблем, связанных с генезисом современного состояния методологии социального знания: причины и возможности ее развития в прошлом и в будущем; объективные закономерности настоящего движения теоретикометодологической мысли;
его источники и движущие силы; гносеологические корни тех или
иных парадигмальных изменений и накопление коррекций, которые характеризуют проблемное поле сегодняшнего теоретического обществознания.
Однако и в этом исследовательском проекте неизбежными
явились серьезные самоограничения, определившие выбор конкретных объектов исследования и расстановку эпистемологических
акцентов при изложении его результатов. В частности, как минимум, необходимо было четко развести две плоскости теоретикометодологического анализа: логику сопоставления результатов
историкометодологического исследования в различных отраслях
обществознания, с одной стороны, и выяснение роли и значения
вкладов отдельных теоретиков и методологов в мировую сокровищницу развития современного обществознания – с другой. Соответственно, это выразилось в существовании двух самостоятельных частей представленного текста книги.

Первая, большая его часть посвящена разбору исторической
трансформации методологии социального познания указанного
периода в различных его отраслях с целью показать на конкретном науковедческом материале параллелизм парадигмального движения в отдельных обществоведческих дисциплинах, свидетельствующий о единых, общих для всего социальногуманитарного
знания, а значит, объективных закономерностях методологического развития и, по возможности, выяснить причины их действия,
обратившись к анализу как общего культурноисторического фона
рассматриваемой эпохи, так и его частных проявлений.
Вторая часть книги, занявшая несколько меньший объем, носит дополняющий, конкретизирующий, но отнюдь не второстепенный характер. Здесь главная задача – рассмотрение отдельных
течений или персоналий с целью показать наиболее яркие или парадоксальные особенности движения методологической работы в
обществознании, отдать дань признания выдающейся роли тех или
иных мыслителей в формировании современного арсенала методологических средств анализа истории и культуры, а также подытожить оценку наиболее значимых сегодня позиций и перспектив
развития в методологии социального и гуманитарного знания.
При исполнении указанного замысла немаловажной оказалась
потребность заполнить и разъяснить некоторые, условно говоря,
«белые пятна» в истории методологии социального познания, определить историческое место последних достижений в этой области эпистемологии. Например, именно подобного рассмотрения
требуют, на наш взгляд, известные аспекты литературоведения и
искусствознания в целом, ряд «блоков» исторической и экономической наук, история психологии и социологии – как в узкоспециальном, так и в широком, социальнофилософском ее выражении. Правда, относительно последней научной дисциплины мы
имели в прошлом достаточно много подробных и обширных проработок. Но, вопервых, они касались преимущественно марксистской социологии, а вовторых, идеологические «шоры», затемнявшие научный взгляд исследователей в советское время, препятствовали выяснению действительно актуальных тенденций
развития методологии марксистской социологии и адекватной
оценке места марксизма в мировом процессе развития методологии социального познания. Аналогичные пробелы могут быть прослежены и в историкофилософском анализе многих современных
зарубежных школ историографии, культурологии и т.п., а также в
«портретной галерее» их отдельных представителей, что застави5

ло авторский коллектив настоящего издания попытаться пересмотреть уже существующие в отечественной литературе представления или дополнить имевшиеся до сих пор сведения.
Наиболее удобной формой книги нам представился сборник
статей, поскольку он допускает достаточную фрагментарность изложения при сохранении сквозной нити исследования. Так что
появляется возможность оставить, так сказать, «за кадром» большую часть подробностей не очень значимого порядка и в то же
время выдержать единую науковедческую позицию в разных авторских выступлениях, что позволяет решить достаточно сложную
и противоречивую, как уже было указано, общую задачу исследования. Кроме того, будучи по существу единомышленниками, авторы отдельных статей могли сохранить оригинальность собственного творческого стиля, недопустимого в монографии. Правда, в
конечном счете, сборник все же носит, если так можно выразиться, монографический характер, но это определение касается не
столько его формы, сколько его содержательных установок.
Единый авторский замысел настоящего издания состоит в том,
чтобы представить историю смены парадигмы в методологии социального познания в целом. Перемены начались во второй половине
XIX века с разработок Баденской школы неокантианства, а затем
В.Дильтея и продолжаются до настоящего момента. Как раз в этот
период в гуманитарных и близких к ним науках зарождаются рефлексивные устремления, становящиеся все более отчетливыми в
трудах самих теоретиков познавательного процесса и все более очевидными для содержания теории познания как таковой. Именно
дальнейшая проработка и все более глубокое осмысление указанных моментов сделало в конце концов возможным современный
взгляд на природу социального знания самого по себе.
Более того, постановка и обсуждение саморефлексии как центральной проблемы методологии социального познания в течение
всего XX âека заставили теоретиковгносеологов посмотреть другими глазами, в свою очередь, и на основные источники и характеристики естествознания. При этом удалось, вопервых, выявить
прямую или косвенную связь развития этих отраслей с историей
общественной жизни людей, а вовторых, понять, что в конечном
итоге особенности субъекта естественнонаучного знания так же
существенно важны для формирования его методологии, а следовательно, и для фактического содержания его деятельности, как и
в социальногуманитарных дисциплинах. Тем самым была подготовлена и обеспечена революционная смена познавательноме6

тодологической парадигмы от классического типа рациональности
к неклассическому (или в других терминах, от натуралистической
позиции к культурцентристской) и далее – к постнеклассическому.
Идея смены познавательных парадигм, связываемых с тем или
иным типом рациональности, является стержневой для методологического выбора авторского коллектива представляемой книги при анализе конкретной истории методологии социального
познания. В ходе исследования мы опирались на методологические обобщения, высказанные академиком РАН В.С.Степиным в
его программной статье «Научное познание и ценности техногенной цивилизации»: «Классический тип рациональности центрирует внимание только на объекте и выносит за скобки все, что относится к субъекту и средствам деятельности. Для неклассической рациональности характерна идея относительности к средствам
и операциям деятельности, экспликация этих средств и операций
выступает условием получения истинного знания об объекте. Наконец, постнеклассическая рациональность учитывает соотнесенность этих знаний об объекте не только со средствами, но и с ценностноцелевыми структурами деятельности... Когда современная
наука на переднем крае своего поиска поставила в центр исследования уникальные, исторически развивающиеся системы, в которые в качестве особого компонента включен сам человек, то требование экспликации ценности в этой ситуации не только не противоречит традиционной установке на получение объективно
истинных знаний о мире, но и выступает предпосылкой реализации этой установки»1 .
В настоящем сборнике не только демонстрируется переход от
одного типа рациональности к другому, но и выявляются конкретные причины именно такого, а не иного парадигмального сдвига в развитии методологии социального познания, связанные и с
внутренними особенностями характера знания о человеке и обществе, и с конкретными историческими обстоятельствами существования человека и общества в описываемый период времени.
При этом выясняется и персональный вклад ученых в развитие
содержания методологической стороны общественных и гуманитарных наук, а также производится теоретическая реконструкция
эволюции отдельных отраслей обществознания путем выделения

1
Степин B.C. Научное знание и ценности техногенной цивилизации // Вопросы философии. 1989, №10. С. 18.

исторически значимых этапов развития той или иной частной науки, тех или иных исследовательских программ и показа их сменяемости и одновременно исторической преемственности.
С этой точки зрения история методологии социального познания включает в себя общие познавательные принципы гуманитарнообществоведческого мышления в их постоянной смене и обогащении, в расширении проблемных пространств знания; в углублении и уточнении его способов и средств; наконец, в периодическом
перетолковании смысла и задач, а также в переакцентировке значимости отдельных сторон познавательного процесса вплоть до перехода на контрастную исследовательскую позицию. Выявить объективные закономерности подобных изменений, их внутреннюю, органическую связь на каждом этапе развития социальной картины мира
в целом; осознать и представить в качестве иллюстративного материала зависимость достижений частных общественных наук от этой
глобальной (хотя и не исключающей некой плюральности) картины
мира; а также показать взаимообусловленность и параллелизм подвижек в истории методологии социального познания и более или
менее серьезных изменений, превращений историкосоциального
контекста научноисследовательской практики как реальной основы процесса содержательной и методологической эволюции науки –
вот задачи представленного коллективного труда.
Но они не могут быть решены без специального содержательного рассмотрения самого действительного процесса познания в его
реальных, конкретных свершениях, а значит, необходимо остановиться на некоторых показательных вехах этого пути, знаменующих собой, в первую очередь, некие качественные преобразования
методологии, глобальные «сдвиги» в теоретических представлениях, связанные прежде всего с развитием философского мировоззрения как определяющего фактора в становлении теоретикометодологической платформы, который опосредует собой связь избранного тем или иным ученым метода его деятельности с наличными
социальноисторическими условиями познавательного процесса.
Само собой разумеется, что предпочтение в данном коллективном труде той или иной области гуманитарного знания в ходе
осуществления исследовательского проекта также диктуется не
волей случая, а выразительностью происходящих в ней познавательных «событий». То же можно сказать и об избранных здесь
фигурах теоретиков и методологов, оцениваемых в данном случае
в соответствии со своеобразием и фундаментальностью их вкладов в эволюцию методологопознавательных достижений. В свя8

зи с этим авторскому коллективу представляются приоритетными
такие отрасли обществознания, как экономическая наука, социальная философия, социология, литературоведение, психология
и, конечно, история. А среди индивидуальных вкладов в методологию социального познания в течение последних приблизительно полутора сотен лет наиболее презентативными (или наиболее
интересными вследствие отсутствия в отечественной литературе
советского времени подробных исследований) вырисовываются
такие философы, методологи социальногуманитарного знания,
как Г.Риккерт и В.Виндельбанд, В.Дильтей и Г.Зиммель, Ф.Ницше, М.Вебер и М.Шелер, а из более поздних – Х.Ортега и Гассет,
А.Шютц и Ю.Хабермас.
Ретроспективная оценка методологических открытий К.Маркса не входила специальной задачей в содержание данного исследовательского проекта. Однако многие из них привлекаются в работе авторского коллектива не только в качестве иллюстративного материала в порядке сравнительного анализа разных временных
параллелей, но и выступают достаточно часто собственными методологическими установками исследовательской работы. При
этом авторы не стремились слепо следовать укоренившимся за
годы торжества идеологического подхода к наукам (в особенности к гуманитарным и социальным дисциплинам) в нашей стране
методологическим догмам, но и не отказывались от применения
марксистского наследия там, где оно представлялось им актуальным на сегодняшний день.
В заключение следует подчеркнуть, что в ходе анализа той или
иной системы взглядов как целой научной школы, так и отдельных
гносеологов описанию и всестороннему рассмотрению подлежали не
только и, может быть, даже не столько «теории», сколько «идеи» – в
их преемственности. Речь здесь идет о неких системообразующих
принципах построения методологии. И параллельно исследуется
научная практика в области методологии социального познания как
«фокус» пересечения требований времени (так сказать, реализация
задач определенного горизонта культуры) и побеждающих в этих обстоятельствах теоретикопознавательных идей (методов). В частности, особое место в настоящем исследовании занимают такие конкретные эпистемологические вопросы, как проблема факта в историческом исследовании, проблема ценности в историографии и
социологии, проблема интерсубъективной активности в качестве
базисной идеи социальной философии современности, проблема
традиционной преемственности в литературном творчестве и т.д.

Что касается материалов исследовательской работы, то ими
послужили не только литературные источники разного рода, в том
числе отечественные и зарубежные, но и сведения, полученные в
результате тесных личных контактов с историками, социологами
и другими представителями социальногуманитарных дисциплин
в ходе дискуссий и семинаров, посвященных особо острым методологическим проблемам современного социального познания,
проведенных различными научными учреждениями, в том числе
и по инициативе авторского коллектива настоящего труда.

В.Б.Власова

В.Б.Власова

Исторический факт в потоке парадигмальных сдвигов

На заре человеческой истории мир представлялся людям живым, пульсирующим космосом, в котором повседневная жизнь
человека и окружающая его природа, чередование времен года и
смена поколений были неразличимы. Человеческое «я» по своему содержанию и значению фактически совпадало с «ты», то есть
с одушевленным его фантазией и согретым его чувствами бытием
вокруг – так оно задано сегодня лишь в сознании годовалого ребенка. И в этом мироощущении не было места прошлому и будущему: время стояло, покоилось, оно спало и видело сны, уподобившись мандельштамовской Афродите, которая еще не родилась.

Она и музыка, и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Это было мифологическое «dreamtime», постепенное отчуждение и осмысление которого только через века и тысячелетия
породило первоначальные стимулы к возникновению собственно исторического сознания.
Первые европейские хроники, связанные с именами Афинея
и Гекатея Милетского, появились в Древней Греции в VI в. до н.э.
По существу это были родословия основателей городов, описания достопримечательностей отдельных областей и обычаев народов, почерпнутые исключительно из старинных преданий и
мифов, но обязательно так или иначе поверяемые «историей»1 :
там, где «факты» не выдерживали критики разума, для них подыскивалось более рациональное, а значит, и более вероятное толЧАСТЬ I
 ПАНОРАМА ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗМЕНЕНИЯ
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ УСТАНОВОК В РАЗЛИЧНЫХ
ОТРАСЛЯХ СОЦИАЛЬНОГО ЗНАНИЯ

кование. Так что содержание «тестирования», очевидно, главным
образом сводилось к выбору тех сведений, которые можно было проверить собственными глазами или допустить как весьма вероятные.
Последним словом такого отношения к прошлому стал возникший в V в. до н.э. новый литературный жанр, резко отличавшийся и от ранних этнографических хроник, и от героического
эпоса, поскольку он не просто описывал события, а рассматривал
судьбы народов и одновременно освобождал историю от мифов.
Это были исторические повествования Геродота и Фукидида, обогащенные опытом софистической премудрости, которая гордилась
тем, что может с равным успехом доказывать прямо противоположные утверждения. Подобная «наука» была необходима нарождающемуся историческому сознанию, так как она освобождала мышление человечества от слепого доверия к установившимся мнениям. Исторические «факты» сознательно вовлекаются теперь в
стихию спора, основанного, правда, в отличие от софистических
приемов на чисто рационалистическом фундаменте.
Так, в трудах Геродота вырастает новая картина эллинской
ойкумены, близкая все еще эпосу по своим формальным характеристикам, но предложившая читателю новое видение мира, современное ее автору по своим исходным содержательным позициям. А именно, фокусом толкования сообщаемых данных о прошлом становится для него настоящее, непосредственно
переживаемое время. Отсюда и главная задача Геродота – понять
и объяснить в ретроспективе судьбы народов, втянутых в грекоперсидские войны. Средством для ее решения пока остается мифологический взгляд на самое судьбу как осуществление предсказания оракулов, вещих снов и т.д. Но эти последние даются уже
не в хаотическом соприкосновении друг с другом, а в подчинении некоему таинственному миропорядку, где все заранее предопределено так, что уклониться от него невозможно. При этом в
рассказах Геродота отчетливо проступает связь содержания так
понятого предопределения с известными географическими факторами, а главное – с этическим смыслом человеческого существования: эллины победили персов потому, что они храбры, а
храбрость их вытекает из их свободы, ограниченной только подчинением закону.
Еще большее внимание к конкретному факту реальной человеческой истории демонстрирует Фукидид. Для него предопределение, если и сохраняется, то лишь как итог  столкновения интересов отдельных групп людей с их чисто утилитарными устрем12

лениями. В связи с этим Фукидид пересматривает представление
о далеких, легендарных временах мифологического сознания и
интерпретирует их как процесс постепенного обогащения и роста морского могущества греков, вызвавший к жизни благоприятные изменения политического характера, которые повлекли за
собой некоторые военные следствия. Так судьбы людей находят в
«Истории» Фукидида чисто человеческое объяснение. В отличие
от своего предшественника, который преимущественно отвечал
на вопрос, почему произошли описываемые им события, он
спрашивает себя, чем определился выбор, приведший к тем или
иным поступкам, а значит, и событиям.
Окончательным завершением описанной выше традиции исторического сознания в древнем мире является творчество Ксенофонта, пришедшееся на самый конец V – начало IV в. до н.э.
В центре его повествований оказывается прежде всего будничная,
повседневная жизнь его героев, поступки и судьбы которых объясняются всей линией развития их личного характера – от рождения и воспитания до обстоятельств конкретных свершений («Киропедия», «Анабасис» и др.). Здесь мы уже наблюдаем полный
отказ от мифологических сюжетов в пользу рассказов о реальной
истории людей при сохранении, однако, поэтических художественных приемов, свойственных мифологии как таковой.
Что происходит при этом с событийной тканью и смысловым
значением исторического «факта»? Какая «исследовательская парадигма» скрывается за упомянутыми только что приключениями античного духа? Речь, безусловно, не идет о парадигме и фактах в буквальном, то есть современном эпистемологическом значении этих понятий, потому что в представленном в данном случае
историческом мышлении древних греков еще не выкристаллизовалась теория, очищенная от фактологии. И, тем не менее, практически парадигма присутствует, поскольку здесь уже налицо
вполне определенная, может быть, достаточно наивная, но четко
прослеживаемая концепция исторического видения, которая претерпевает последовательные превращения, однозначно сказывающиеся и на выборе фактов, и на их логической соотнесенности,
и на их конкретном толковании и объяснении.
Вот как в самом общем и приблизительном виде можно было
бы сформулировать эту парадигмальную ситуацию. Факт – это
безусловная реальность. И историческая «правда» факта есть
прежде всего достоверность самого его существования, которая
либо гарантируется непосредственностью взгляда очевидца, со13

общающего о ней, либо основана на рациональной критике мнения, почерпнутого не из первых рук. Задача историка – угадать
эту правду независимо от ее содержательной стороны, сделать ее
самоочевидной для всех, то есть найти такое из всех возможных
суждений о событии, которое восходит к его простейшему и несомненному варианту, связанному с реальной жизнью, а потому
не может быть оспорено в пределах разумных допущений. Только такое суждение может быть отождествлено с реальным телом
факта, что и удостоверяется историком, прекрасно различающим
само событие и суждение о нем. Стало быть, факт античной историографии есть, собственно говоря, подлинная данность прошлого, и дело историка заключается лишь в том, чтобы «передать»2
его современникам.
В этих последних словах заключено уже зерно дальнейшего
развития парадигмы. В ее рамках совершалось историческое познание в последующую культурную эпоху, которую коротко можно охарактеризовать как господство христианской теодицеи. Пока
в представлении людей время движется по кругу, как нас убеждает в этом Екклесиаст, пока в человеческой, а значит, и в общественной жизни все определяется практически одними и теми же
законами, данными свыше единым мировым Богом, передача
фактов от одних поколений к другим – всего лишь функция добросовестности и благочестия повествователя. Именно на этом
базисе строится вся средневековая европейская историография,
которая в буквальном смысле слова оказывается «летописью», то
есть фактически исходит из представления, что рукой ее авторов
водит само время, то есть прошлое, как оно было задано Творцом
в его божественном предопределении.
Правда, то обстоятельство, что время всетаки не стоит на
месте, а движется (причем это возвратное, циклическое движение), поднимает значение исторического рассказа на уровень урока для будущих поколений. И хотя этот урок, как правило, целиком заключен в границах религиозной догматики, все же сама
постановка проблемы воспитательного, нравоучительного характера исторического знания свидетельствует о совершенно новом
ракурсе осмысления историописания как специфической формы
общественного сознания, достаточно далеко продвинувшегося от
своих мифологических первооснов. Но суть понимания исторического факта как источника исторических сведений, их незыблемой реальной базы остается прежней. И так продолжается не
только на протяжении всей линии развития христианской «уче14

ности», начиная с Августина Блаженного и кончая Фомой Аквинатом. Отношение к природе исторического факта как атомарного, неразложимого в своей формальной структуре знания остается преобладающим как в эпоху Возрождения, так и в течение всего Нового времени. Вплоть до конца XIX – начала XX веков на
знамени освободившейся от христианских догм европейской исторической науки было начертано: «wie es eigentlich gewesen ist»,
то есть «как это было на самом деле». Именно так сформулировал
суть и смысл исторического знания Леопольд Ранке, вместе с которым позитивистская школа исторической фактологии пришла
к своему апофеозу.
И у нее для этого было достаточно оснований. В самом деле.
Со времен древнегреческих хроник и бытописаний человечество
открыло и освоило множество специальных научных средств высвобождать «чистое» тело факта из шелухи мнений, в том числе и
таких способов, которые позволяли подвергнуть рациональной
критике даже самый главный критерий исторической истины античности – свидетельство очевидца. «Мифологичность» последнего к нашему времени уже была достаточно установлена, поскольку социальногносеологическая структура всякого свидетельства (а тем более свидетельства из далекого прошлого)
оказалась, мягко говоря, несколько сложнее, чем это представлялось древним грекам. Возникла и расцвела пышным цветом целая череда вспомогательных исторических наук, способствующих
добыванию исторической истины. Среди них настоящим королем можно считать критическое источниковедение, плоды которого не замедлили сказаться: точные методы исследования, основанные на последних данных развития естественных наук и технических изобретениях, сочетались здесь со всем богатством
современного логического инструментария и со всей мудростью
диалектики, которая столь же далеко отстояла от древней софистики, сколь далеко сегодняшнее знание о мире от мифологии древних народов. Эти обстоятельства позволили исторической науке
не только называть себя таковой, но и действительно вполне прочно обосноваться на фундаменте объективных данных.
Двадцатое столетие принесло с собой невиданные и немыслимые доселе исторические потрясения и испытания. Именно оно
доказало окончательно принципиальную проблематичность позитивистской методологической установки. В результате последовавших одна за другой (с небольшим промежутком) двух мировых войн «потерянными» оказались целые поколения людей, а

постоянно нависавшая над человечеством угроза третьей мировой, на этот раз термоядерной войны не могла не связываться с
ожиданием гибели самой человеческой истории вообще. В этих
условиях вряд ли представлялось возможным сохранять оптимизм
просветительского подхода к пониманию жизни людей, их исторического существования. Истина дробилась и разрушалась, и в
каждом ее осколке отражалось более или менее «цельное» видение
событий – подобно тому, как в расколотом зеркале мы видим множащиеся образы отраженного в нем предмета. Именно такой предстает история в «Закате Европы» Освальда Шпенглера, в «Несвоевременных размышлениях» Фридриха Ницше. Иррационализм
захлестывает культурноисторические построения, и у него есть
серьезные логические основания, даже моральные оправдания.
В эпоху мировых войн в мире не стало больше правых и виноватых – страдают все одинаково, включая детей, и каждый народ
идет своим путем к уже гипотетически обозначившемуся впереди
историческому Апокалипсису глобальных проблем современности. Умер Богсудья, жив пока только Богнаблюдатель, безразличный к земной суете созданного им когдато мира и не отвечающий
больше за людей, нарушивших его заветы. Что «было на самом деле»
в реальности, каждый историк понимает отныне посвоему. Содержание его понимания зависит и от его национальной, и от его
социальной, и от его идеологической принадлежности. Оно зависит от его возраста и таланта, от его образования и вкуса, от многих
бытовых деталей его повседневной жизни и т.д. и т.п.
В такой ситуации естественно, что исторический факт перестал рассматриваться как источник знания, а превратился в его
продукт. В значительной мере он лишился своего объективного
характера, приобретя субъективную окраску в качестве обязательной составляющей своей структуры, переставшей представляться столь простой, как прежде. Время односторонне направлено и
движется со все увеличивающейся скоростью. И разве можно с
уверенностью сказать о том, «как это было на самом деле» вчера,
если мы, живые свидетели современных событий не можем однозначно описать, «как это было на самом деле» сегодня? И не только потому, что мы не имеем возможности охватить их всесторонне, поскольку видим все и всегда только с одной стороны, то есть
с сугубо локальной точки зрения; и даже не потому, что мы в принципе «плохо видим», обладая недостаточно эффективными или
недостаточно «объективными» информативными средствами. Это
происходит еще и потому, что само совершающееся событие –

независимо от нашей воли и сознания – многослойное, неоднозначное с точки зрения своей исторической перспективы: оно происходит из множества корней в прошлом, и оно обременено множеством следствий, которые не всегда очевидны в данный момент
или не до конца проявляются в реальности, а потому не могут быть
приняты во внимание историком на том или ином этапе процесса познания прошлого.
Это «несовершенство» социальногносеологической природы исторического факта как такового начало осознаваться еще в
конце прошлого столетия, постепенно и все чаще становилось
предметом глубоких методологических изысканий и, наконец,
было широко выявлено и обнародовано усилиями историков,
философов и методологов социального познания во всем мире в
течение последних 3040 лет. Особенно большой общетеоретический вклад в переосмысление концепции исторического факта
внесли такие западноевропейские мыслители, как Генрих Риккерт
и Вильгельм Виндельбанд, Эрнст Кассирер и Вильгельм Дильтей,
Теодор Лессинг, Карл Ясперс и Мартин Хайдеггер, а также Бенедетто Кроче, Джордж Коллингвуд, Карл Поппер и Арнольд Тойнби. В отечественной философии наиболее значительная работа
в этом направлении развития методологии исторического познания была проделана прежде всего такими крупными методологами и теоретиками, как Яков Эммануилович Голосовкер, Алексей
Федорович Лосев, Михаил Михайлович Бахтин, Владимир Соломонович Библер, Арон Яковлевич Гуревич и их многочисленные
последователи.
Не имея целью дать в настоящей статье всеохватывающую и
исчерпывающую картину развития методологических исследований в области исторических наук, остановимся все же на некоторых существенно значимых фигурах. И прежде всего обратимся к более подробному анализу того, как изменяется парадигмальная ситуация в целом в конце XIX – начале XX веков,
как складывается новая парадигма, характерная для современной методологии истории.
С этой целью необходимо отметить, что на смену натуралистическим представлениям о природе исторического факта, а следовательно, и о целях и смысле исторического знания вообще сначала приходит абсолютно контрастное определение. Если позитивистская методологическая школа отождествляет исторический
факт с естественнонаучным, то есть абсолютизирует его, так сказать, эмпирический статус в качестве независимого от исследова17

теля3 , то следующее поколение историковметодологов, настаивая на специфике исторического исследования, выявляет в качестве главного ее проявления взаимодействие познающего субъекта
с познаваемым объектом. Так рождается культурцентристская
схема отношения к историческому знанию в целом, которая развивается постепенно, начиная с осмысления особенностей чисто
формальных, логических процедур, реализующих цели исторической науки, и через углубление в специфику самих этих целей приходит в конце концов к выяснению значимости для характера и
содержания исторической истины всего культурного горизонта
эпохи, современной субъекту исторического знания.
В частности, один из представителей баденской школы неокантианства в философии Г.Риккерт писал в книге «Границы естественнонаучного образования понятий»: «Понятие «исторического закона» есть «contraditio in adjecto», то есть историческая наука и наука, формулирующая законы, суть понятия, взаимно
исключающие друг друга»4 . Это заявление основывается на том,
что естествознание, по мнению Риккерта, изучает «ставшее бытие», лишенное изменений и потому поддающееся обобщениям,
в то время как история наблюдает самое жизнь в ее постоянном
изменении (становлении), где обобщения невозможны. Правда,
для самих неокантианцев последнее обстоятельство не означает
исключения истории из сферы научного знания. Они лишь строго различают два рода наук, которые руководствуются принципиально противоположными задачами, а именно – науки о природе и науки о культуре (о духе).
«Принципом деления, – подчеркивает в данной связи родоначальник баденской школы В.Виндельбанд, – служит характер
познавательных целей наук. Первые – науки о законах, вторые –
о событиях, первые учат тому, что всегда имеет место, вторые –
тому, что однажды было»5 . Такое представление базируется в конечном счете не только на специфическом понимании самой науки как творческой деятельности сознания субъекта, конструирующего познаваемую действительность из эмпирических данных. Самобытную трактовку получает здесь и понятие
индивидуального, выступающего объектом исторического исследования, в отличие от «простой разнородности», которая совпадает с самой действительностью и потому не входит ни в какую
науку. Индивидуальность исторического события в этой трактовке
«представляет собою определенное понимание действительности»6  (подчеркнуто мной. – В.В.). Критерием же отбора эмпири18

ческого материала, составляющего источник научного знания, то
есть основанием единства понимания действительности в качестве исторических фактов как таковых, а не просто событий прошлого, выступает при этом их соотнесенность с «ценностями»,
которые (благодаря ориентации на кантовский примат практического разума) объявляются трансцендентными и отождествляются со смыслом, лежащим над всяким бытием7 .
Характерно, что к аналогичному результату приходит и один
из основоположников философии жизни – В.Дильтей,  хотя он
движется к этой позиции не столько в рамках кантовского понимания структуры познавательного акта, сколько в пределах гегелевского осмысления истории человеческого духа вообще –
правда, с достаточно серьезными «уточнениями», равно как и
неокантианство на самом деле не есть чистое кантианство.
С точки зрения Дильтея, оплодотворившего гегелевские спекуляции животворным влиянием немецкого романтизма, базой
наук о духе, в число которых он включает не только историю, но
и философию, социологию, юриспруденцию и т.д., является психология, так как она изучает человека в его самом непосредственном проявлении. Но это психология особого рода – так называемая «описательная психология»8  суть которой состоит в соединении психологического мышления с историческим движением
реальности, поскольку история – это процесс оформления жизни, показывающий нам, что такое человек и что такое душа человека в их внутреннем содержании.
Глубинным смыслом такого методологического объединения
различных дисциплинарных подходов научного познания оказывается также то обстоятельство, что сущность исторического бытия, по Дильтею, – это «переживание», элементарная форма духовной жизни, телеологическое единство, не сводимое к естественнонаучному ряду причин и следствий. Переживание не
растворяется в чемто другом. Оно не момент в развитии чегото
другого, а цель само для себя. Чтобы понять переживание личности, надо встать на ее место. Это позволяет сделать, например,
искусство. Поэтому историк сродни художнику, а единственно
верный путь постижения истории – это не объясняющий анализ, годный лишь в естественных науках, а «вживание» историка в свой
материал путем отождествления объективированного в нем переживания с самим собой как целостностью. Этот познавательный
процесс и опирается, по мнению Дильтея, на научную методологию описательной психологии. Поэтому история для него,