Критик

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

КРИТИК 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

КРИТИК 

Старый и сгорбленный «благородный отец», с кривым подбородком и малиновым носом, встречается в буфете одного из частных театров со своим старинным приятелем–газетчиком. После 
обычных приветствий, расспросов и вздохов благородный отец 
предлагает газетчику выпить по маленькой. 
– Стоит ли? – морщится газетчик. 
– Ничего, пойдем выпьем. Я и сам, брат, не пью, да тут нашему брату актеру скидка, почти полцены – не хочешь, так выпьешь. Пойдем! 
Приятели подходят к буфету и выпивают. 
– Нагляделся я на ваши театры. Хороши, нечего сказать, – 
ворчит благородный отец, сардонически улыбаясь. – Мерси, не 
ожидал. А еще тоже столица, центр искусства! Глядеть стыдно. 
– В Александринке был? – спрашивает газетчик. 
Благородный отец презрительно машет рукой и ухмыляется. 
Малиновый нос его морщится и издает смеющийся звук. 
– Был! – отвечает он как бы нехотя. 
– Что ж? Нравится? 
– Да, постройка нравится. Снаружи хорош театр, но стану 
спорить, но насчет самих артистов – извини. Может быть, они и 
хорошие люди, гении, Дидероты, но с моей точки зрения они для 
искусства убийцы и больше ничего. Ежели б в моей власти, я бы 
их из Петербурга выслал. Кто над ними у вас главный? 
– Потехин. 
– Гм... Потехин. Какой же он антрепренер? Ни фигуры, ни вида наружности, ни голоса. Антрепренер или директор, который 
настоящий, должен иметь вид, солидность, внушительность, чтоб 
вся труппа чувствовала! Труппу надо держать в ежовых, во как! 
Благородный отец протягивает вперед сжатый кулак и издает 
губами звук, всхлипывающий, как масло на сковороде. 
– Во как! А ты думал, как? Нашему брату актеру, особливо которому молодому, нельзя давать волю. Нужно, чтоб он понимал и 
чувствовал, какой он человек есть. Ежели антрепренер начнет 
ему «вы» говорить да по головке гладить, так он на антрепренера 
верхом сядет. Покойный Савва Трифоныч, может быть, помнишь, 
бывало, с тобой запанибрата, как с ровней, а где касалось искусства, там он – гром и молния!! Бывало, или оштрафует, осрамит 
при всей публике, или так тебя выругает, что потом три дня плю
2 

ешь. А нешто Потехин может так? Ни силы у него, ни настоящего 
голоса. Не то что трагик или резонер, а самый последний пискун 
из свиты Фортинбраса его не испужается. Нешто еще по одной 
нам выпить, а? 
– Стоит ли? – морщится газетчик. 
– Оно, пожалуй, пить к ночи глядя не совсем того... но нашему 
брату скидка – грех не выпить. 
Приятели выпивают. 
– Все–таки, если беспристрастно рассуждать, то труппа у нас 
приличная, – говорит газетчик, закусывая красной капустой. 
– Труппа? Гм... Приличная, нечего сказать... Нет, брат, перевелись нынче в России хорошие актеры! Ни одного не осталось! 
– Ну, так уж и ни одного! Не то что во всей России, но даже у 
нас в Питере хорошие найдутся. Например, Свободин... 
– Сво–бо–дин? – говорит благородный отец, в ужасе отступая 
назад и всплескивая руками. – Да нешто это актер? Побойся ты 
бога, нешто этакие актеры бывают? Это дилетант! 
– Но все–таки... 
– Что все–таки? Коли б моя власть, я б этого твоего Свободина 
из Петербурга выслал! Разве так можно играть, а? Разве можно? 
Холоден, сух, ни капли чувства, однообразен, без всякой экспрессии... Нет, пойдем еще выпьем! Не могу! Душно! 
– Нет, брат, избавь... не могу больше пить! 
– Я угощаю! Нашему брату скидка – мертвец и тот выпьет! 
Люди по гривеннику платят, а мы по пятаку. Дешевле грибов! 
Приятели выпивают, причем газетчик мотает головой и крякает так решительно, точно решил идти умереть за правду. 
– Играет он не сердцем, а умом! – продолжает благородный 
отец. – Настоящий актер играет нервами и поджилками, а этот 
лупит тебе, точно по грамматике или прописи... А потому и однообразен. Во всех ролях он одинаков! Под какими ты соусами 
ни подавай щуку, а она всё щука! Так–то, брат... Пусти ты его в 
мелодраму или трагедию, так и увидишь, как он съежится... В 
комедии всякий сыграет, нет, ты в мелодраме или трагедии сыграй! Почему у вас мелодрам не ставят? Боятся! Людей нет! Ваш 
актер не умеет ни одеться, ни крикнуть, ни позу принять. 
– Постой, мне все–таки странно... Если Свободин не талант, то 
кроме его у нас есть Сазонов, Далматов, был Петипа, да в Москве 
есть Киселевский, Градов–Соколов, в провинции Андреев–
Бурлак... 

3 

– Послушай, я с тобой серьезно говорю, а ты шутки шутишь, – 
обижается благородный отец. – Если, по–твоему, всё это артисты, 
то я не знаю, как и говорить с тобой. Разве это актеры? Самые настоящие посредственности! Шарж, утрировка, нытье и больше 
ничего! Я бы их всех, ежели бы моя власть, к театру на пушечный выстрел не подпускал! Так они мою душу воротят, что на 
дуэль готов их вызвать! Помилуй, разве это актеры? Они умирать 
на сцене будут, а такую гримасу скорчат, что в райке все животы 
порвут. Намедни предлагали познакомиться с Варламовым – ни 
за что! 
Благородный отец злобно таращит глаза на газетчика, делает 
негодующий жест и говорит тоном презирающего трагика: 
– Как хочешь, а я еще выпью! 
– Ах... ну к чему? Уж довольно пил! 
– Да что ты морщишься? Ведь скидка! Я сам не пью, да как не 
выпить, ежели... 
Приятели выпивают и минуту тупо глядят друг на друга, 
вспоминая тему разговора. 
– Конечно, у всякого свой взгляд, – бормочет газетчик, – но 
надо быть очень пристрастным и предубежденным, чтобы не согласиться, что, например, Горева... 
– Раздули! – перебивает благородный отец. – Кусок льда! Талантливая рыба! Цирлих–манирлих! Талантишка есть, не спорю, 
но нет огня, силы, нет этого, понимаешь ты, перцу! Что такое ее 
игра? Порция фисташкового мороженого! Лимонадная водица! 
Когда она играет, у хорошего, понимающего зрителя на усах и 
бороде изморозь садится! Да и вообще в России нет уж настоящих актрис... нет! Днем с огнем не найдешь... Ежели и бывают 
талантишки, то скоро мельчают и погибают от нынешнего направления... И актеров нет... Например, взять хоть вашего Писарева... Что это такое? 
Благородный отец отступает шаг назад и изумленно таращит 
глаза. 
– Что это такое?! Разве это актер? Нет, ты мне по совести скажи: разве это актер? Разве его можно пускать на сцену? Кричит 
каким–то диким голосом, стучит, руками без пути махает... Ему 
не людей играть, а ихтиозавров и мамонтов допотопных... Да! 
Благородный отец стучит кулаком по столу и кричит: 
– Да! 

4 

– Ну, ну... тише! – успокаивает его газетчик. – Неловко, публика глядит... 
– Так нельзя, братец ты мой! Это не игра, не искусство! Это 
значит губить, резать искусство! Погляди ты на Савину... Что это 
такое?! Таланта – ни боже мой, одна только напускная бойкость и 
игривость, которую нельзя допускать на серьезную сцену! Глядишь на нее и просто, понимаешь ли ты, ужасаешься: где мы? куда идем? к чему стремимся? Пра–а–пало искусство! 
Приятели молча, поняв друг друга, вероятно, бишопизмом, 
подходят к буфету и выпивают. 
– Ты... ты уж очень стр...рого, – заикается газетчик. 
– Н–не могу иначе! Я классик, Гамлета играл и требую, чтоб 
святое искусство было искусством... Я старик... В сравнении со 
мной они все ма... мальчишки... Да... Погубили русское искусство! Например, московская Федотова или Ермолова... Юбилеи 
справляют, а что они путного сделали для искусства? Что? Вкус у 
публики испортили только! Или, положим, хваленые московский 
Ленский и Иванов–Козельский... Какие у них таланты? Напускное... И как они понимают, ей–богу! Ведь для того, чтоб играть, 
мало одного же... желания, тут нужен еще и дар, искра! Разве по 
последней выпить, а? 
– Да ведь только что пи... пили! 
– Ну! Всё равно... я угощаю... Нашему брату скидка, не пропьешь много. 
Приятели еще выпивают. Они уже чувствуют, что сидеть гораздо удобнее, чем стоять, и садятся за столик. 
– Или взять остальных прочих... – бормочет благородный 
отец. – Одно только несчастие и срам роду человеческому... 
Иному еще и 20 лет нет, а он уж испорчен до мозга костей... Человек молодой, здоровый, красивый, а норовит играть какого–
нибудь Свистюлькина или Пищалочкина, что полегче и райку 
нравится, а чтоб за классические роли браться, того и в мечтах 
нет. В наше же, брат, время Гамлета всякий актер играл... Помню, 
в Смоленске покойник суфлер Васька по болезни актера взялся 
герцога Ришелье играть... Мы серьезно на искусство глядели, не 
то что нынешние... Трудились мы... Бывало, в праздники утром 
короля Лира канифолишь, а вечером Коверлея раздракониваешь, 
да так, что театр трещит от аплодисментов... 

5 

– Нет, и теперь попадаются хорошие актеры. Например, в Москве у Корша Давыдов – мое почтение! Видал? Гигант! Ко... колосс! 
– Пссс... Впрочем, ничего... полезный актер... Только, брат, 
выправки нет, школы... Его бы к хорошему антрепренеру, да пустить в настоящую выучку – ух, какой бы актер вышел! А теперь 
бесцветен... ни то ни се... Даже кажется мне, что и таланта–то у 
него нет. Так, ра... раздули, преувеличили. Че–эк! Дай–ка сюда 
две рюмки очищенной! Живо! 
Долго еще бормочет благородный отец. Скидкой буфетной он 
пользуется до тех пор, пока малиновая краска не расплывается с 
его носа по всему лицу и пока у газетчика сам собою не закрывается левый глаз. Лицо его по–прежнему строго и сковано сардонической улыбкой, голос глух, как голос из могилы, и глаза глядят неумолимо злобно. Но вдруг лицо, шея и даже кулаки благородного отца озаряются блаженнейшей и нежнейшей, как пух, 
улыбкой. Таинственно подмигивая глазом, он нагибается к уху 
газетчика и шепчет: 
– А вот ежели бы выкурить из вашей Александринки Потехина, да всю бы его труппу – фюйть! Да набрать бы новую труппу, 
настоящую, неизбалованную, да поискать бы в Рязанях да Казанях этакого антрепренера, чтоб, знаешь, в ежах держать умел. 
Благородный отец захлебывается и продолжает, мечтательно 
глядя на газетчика: 
– Да поставить бы «Смерть Уголино» и «Велизария», да отжарить какого ни на есть разанафемского Отеллу или раздраконить, 
понимаешь ли ты, «Ограбленную почту», поглядел бы ты тогда, 
какие бы у меня сборы были! Увидал бы ты, что значит настоящая игра и таланты!