Танечка

К.М. Станюкович 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ТАНЕЧКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................5 
III.....................................................................................................9 
IV...................................................................................................13 
V....................................................................................................16 

2 

I 

Профессор математики, Алексей Сергеевич Вощинин, высокий худощавый старик, с гривой волнистых седых волос, выбивавшихся из–под широкополой соломенной шляпы, окончил копаться в саду и, поднявшись на террасу своей маленькой, спрятанной в зелени дачи, уселся в плетеное кресло у большого стола, 
собираясь читать только что принесенные почтальоном газеты. 
День стоял превосходный. Июльский зной умерялся близостью моря, с которого тянуло приятной свежестью. На небе ни 
облачка. Солнце ярко и весело глядело сверху, заливая блеском 
небольшой сад с липами, березами и рябинами, окруженный со 
всех сторон густым сочным кустарником, – чистый, посыпанный 
песком, пестревший массой цветов в красиво разделанных клумбах. Над ними заботливо жужжали пчелы и весело порхали бабочки, присаживаясь на цветы. В золотистой дымке воздуха кружилась мошка. Воробьи задорно чирикали, храбро подпрыгивая 
на ступени террасы за хлебными крошками. Кругом царила тишина. 
Прежде чем приняться за газеты, старый профессор поглядел 
и на даль тихого моря, и на чернеющие пятна фортов кронштадтского рейда, и на дымок виднеющегося на горизонте парохода, и 
на белую ленту дороги внизу, вдоль берега, и весь этот давно 
знакомый ему пейзаж, видимо, производил на старика тихое, радостное впечатление, словно при встрече с испытанным старым 
другом. 
Вощинин любил эту местность, эти три, четыре десятка домиков немецкой кронштадтской колонии, ютившихся в садах, на 
небольшой возвышенности, над берегом Финского залива, в пяти 
верстах от Ораниенбаума. Эта окрестность Петербурга, относительно довольно глухая, не отравленная еще железной дорогой, 
музыкой, театром, многолюдством, разряженными дачницами и 
тщеславной суетой модных дачных мест, нравилась Вощинину 
своей тишиной и близостью моря, и он, вот уж пятое лето, проводил в этом месте вакации вместе с Танечкой, своей единственной 
дочерью, от недолгого и не особенно счастливого брака с ее покойной красавицей матерью. 
Здесь профессор отдыхал от Петербурга: копался в саду, с любовью ухаживал за цветами, бродил в ближнем лесу, сиживал на 

3 

берегу моря, писал, не торопясь, давно начатый мемуар о бесконечно малых величинах, читал журналы и удил окуней на ряжах, 
забывая на все лето столичную сутолоку, университетские дрязги 
и свой профессорский, подчас тесный хомут. 
– А ведь хорошо! – невольно сорвалось с губ старого профессора. 
И на его хорошо сохранившемся лице, вдумчивом и добром, 
опушенном большой седой бородою, придававшей профессору 
вид патриарха, засветилась тихая довольная улыбка, полная чарующей прелести кроткого, детски–наивного выражения. 
Он повернул голову к открытому окну, выходившему на террасу, и громко проговорил: 
– Не правда ли, чудный сегодня день, Танечка? 
– Да, папа. Отличный день! – отвечал из глубины комнаты 
твердый молодой серебристый голосок. 
– Что ж ты сидишь в комнате? 
– Платье оканчиваю, папочка. Ведь ты обещал в воскресенье 
идти со мной в Ораниенбаум на музыку. Мы пойдем, не правда 
ли? – прибавила Танечка с нежной, ласкающей интонацией. 
– Конечно, конечно, если тебе хочется! – ласково отвечал старик и в то же время подумал: «Что интересного находит Танечка 
на этой глупейшей музыке?» 
«А впрочем, ей ведь скучно без развлечений… Молодость!» – 
тотчас же оправдал он Танечку. 
– А ты что делаешь, папа? 
– Сейчас буду газеты читать. 
– Смотри, только не возмущайся! 
– Постараюсь, Танечка! – весело сказал старик и прибавил: – 
Да что это Петра Александровича нет, Танечка? 
– А не знаю. 
– Уж не поссорились ли вы вчера? 
– Я вообще не ссорюсь. Да и не из–за чего с ним ссориться! 
– Обещал быть к часу и не приехал. Пожалуй, и совсем не 
приедет. 
– Приедет! – произнесла Танечка с небрежной уверенностью. 
Наступило молчание. Старик стал было читать телеграммы, 
но, не дочитав их, снова заметил: 
– А славный человек этот Петр Александрович! Не правда ли, 
Танечка? 
– Отличный, папочка. Такая же Эолова арфа, как и ты. 

4 

В молодом веселом голоске прозвучала едва заметная ироническая нотка. 
Но старый профессор этой нотки не уловил и оживленно продолжал: 
– И главное, Танечка, с сердцем человек. Нет в нем этого противного нынешнего индифферентизма… Искорка божия горит в 
Петре Александровиче, и чуткая совесть есть. Небось из него самодовольный ученый болван не вышел… Самомнением он не 
грешит и своего бога не продаст… Это, Танечка, дорогая черта. 
– Влюблен ты в своего доцента! – со смехом проговорила Танечка… – Послушать тебя, так он совершенство… 
– Совершенства нет, девочка, а что человек он хороший – это 
вне сомнения. И голова светлая!.. Работал–то он как, если бы ты 
знала!.. И всем обязан себе одному… Перед нашим братом профессором не юлил… Ни к кому не забегал… За все это я его и 
люблю. И он нас любит. 
– Тебя в особенности, папа, – вставила Танечка. 
– И тебя не меньше, я думаю. Пожалуй, и больше… Как ты 
думаешь, Танечка? 
– Думаю, что ты ошибаешься. Со мной он больше бранится, 
папочка, и постоянно спорит. 
– Горячий он, потому и спорит. А он привязан к тебе… А 
ты? – неожиданно спросил старый профессор шутливым тоном. 
– К чему ты спрашиваешь? Точно не знаешь, что и очень расположена к Петру Александровичу! – спокойно ответила Танечка. 
Старик профессор сконфузился и торопливо проговорил: 
– К чему спрашиваю? Так, к слову пришлось, ну… ну и спросил. 
И он решительно принялся за газеты. 
Но читал он их сегодня рассеянно и, не докончив чтения, задумался. 
 

II 

 
– Ну, что нового в газетах, папочка? 

5 

С этими словами Танечка вошла на террасу и, приблизившись 
твердой, уверенной походкой к отцу, поцеловала его в лоб. 
При виде своей Танечки старик весь просветлел. Во взгляде 
его светилось столько любви, восторга и умиления, что сразу было видно, что отец боготворил свою дочь. 
Она вся сияла блеском молодости, свежести и красоты, эта невысокого роста, отлично сложенная, с пышными формами блондинка, лет двадцати двух, с красиво посаженной головкой на молочной, словно выточенной шее, с большими серо–зелеными глазами и роскошными золотистыми, зачесанными назад волосами, 
вившимися на висках. На ней было летнее голубое платье с прошивками на груди и рукавах, сквозь которые виднелось ослепительной белизны тело. На мизинцах маленьких холеных рук блестели кольца. 
Наружностью своей она нисколько не походила на отца. 
У профессора было сухощавое, продолговатое, смугловатое 
лицо с высоким лбом, из–под которого кротко и вдумчиво глядели темные, еще сохранившие блеск глаза, и вся его интеллигентная физиономия дышала выражением той одухотворенности, которая бывает у людей мысли. 
Чем–то слишком трезвым и житейским, законченным и определенным веяло, напротив, от всей крепкой, грациозной фигурки 
Танечки, от ее круглого хорошенького личика с родимыми пятнышками на пышных щеках, с задорно приподнятым носом и 
алыми тонкими губами, – от ее больших глаз, ясных и уверенных, 
во взгляде которых светился ум практической натуры. 
Она стояла перед отцом свежая, блестящая, спокойно улыбающаяся, показывая ряд красивых мелких белых зубов, видимо 
привыкшая, что ею любуются, и сознающая свою власть над любящим сердцем старика. Что–то грациозно–кошачье было и в ее 
позе и в ее улыбке. 
– Так что же нового в газетах, папа? – повторила она свой вопрос. 
– Да ничего нового… Все одно и то же… 
Присев к столу, Танечка взяла газету и с видимым удовольствием стала читать фельетон. По временам на ее лице появлялась 
улыбка. 
– Нравится? – спросил профессор, не спускавший глаз с Танечки. 
– Ничего себе… забавно!.. – ответила Танечка. 

6 

– Однако я тебе мешаю… Читай, а я пойду к себе… позаймусь 
немного и сосну часок перед обедом… 
И старик удалился, ласково погладив свою любимицу по ее 
золотистым волосам. 
Оставшись одна, Танечка впилась в фельетон. Веселая, довольная улыбка не сходила с ее личика. 
В саду раздались торопливые шаги. Танечка их услыхала и отлично знала, чьи это шаги, но головы не повернула и еще более 
углубилась в газету. 
– Здравствуйте, Татьяна Алексеевна, – раздался около нее радостный, несколько взволнованный мужской голос. 
– Ах, это вы, Петр Александрович? – как будто удивилась 
она. – Здравствуйте! – любезно промолвила Танечка и, отложив 
газету, протянула свою маленькую белую ручку Поморцеву. Тот 
крепко сжал ее в своей широкой мясистой руке. 
Поморцев был молодой, недурной собою брюнет лет тридцати. Свежее, румяное лицо его, с мягкими чертами, было опушено 
вьющейся черной бородкой. Он выпустил руку хорошенькой Танечки и смотрел на нее через очки своими черными, бархатными 
глазами, словно очарованный. Восторг влюбленного сиял у него 
на лбу. 
– Что так поздно? 
– Задержали меня в городе, Татьяна Алексеевна! А то бы я, разумеется, поспешил надоесть вам! – говорил он мягким приятным 
тенорком, благоговейно любуясь Санечкой и нервно пощипывая 
дрожащими пальцами свою шелковистую бородку. 
И, присаживаясь около Танечки, прибавил пониженным тоном: 
– Если б вы знали, как вам идет это платье, Татьяна Алексеевна! 
А его лицо как будто договаривало: «И как я вас люблю, милая девушка!» 
– А вы думаете, я не знаю, что идет? Отлично знаю! – засмеялась Танечка. 
– Не сомневаюсь. 
– А папа вас ждал к завтраку – и уж думал, что вы не приедете. 
– А вы, конечно, не ждали? – шутливо промолвил Поморцев. 
– Конечно, нет! – ответила она, вздергивая кверху капризно 
головку. Этот надменный жест очень шел к ней. 

7 

На лицо Поморцева набежала тень. Он внезапно сделался мрачен и как–то весь съежился. Еще вчера ему сказали, что будут 
ждать его, а сегодня… «Нет, это невозможно… надо выяснить!» 
– подумал он и вдруг почувствовал себя глубоко несчастным. 
А Танечка через минуту уже говорила: 
– К чему мне было ждать? Я и так была уверена, что вы приедете… навестить папу! – лукаво прибавила она. 
И, словно пробуя свою власть менять состояние духа Поморцева по своему желанию, – власть, которою Танечка пользовалась 
широко, – она так ласково, так нежно взглянула на Поморцева, 
чуть–чуть щуря свои глаза, что Петр Александрович снова просиял, и снова надежда согрела его сердце. 
Он помолчал и спросил: 
– А вы не сердитесь на меня? 
– Я? За что? 
– За вчерашний спор… Я всегда наговорю лишнего. 
– И не думала. Я в эти два года нашего знакомства привыкла к 
вашим обвинениям и знаю, что вам во мне все не нравится. 
– Что вы, что вы, Татьяна Алексеевна! 
И голос и лицо Поморцева протестовали против этих слов. 
Но Танечка, как будто не замечая этого, продолжала: 
– Я и слишком трезвая, холодная натура, я и кокетка… одним 
словом, я… 
– Побойтесь бога!.. – воскликнул Поморцев, перебивая. – Ничего подобного я никогда не думал… Иногда, в минуту раздражения, срывались едкие слова, но разве их можно ставить в упрек?.. Я говорил и повторяю опять, что вы часто клевещете на себя, представляясь не той, какая вы на самом деле… 
– А какая я на самом деле? – спросила Танечка, поднимая на 
Поморцева свои ясные большие улыбающиеся глаза. 
В качестве влюбленного Поморцев по отношению к Танечке 
совсем не пользовался высшим анализом и был слеп, как все 
влюбленные идеалисты, а потому восторженно прошептал, словно изрекая неоспоримую математическую формулу: 
– Вы?.. Вы прелестное существо, лучше которого я не видал, 
Татьяна Алексеевна! 
Танечка усмехнулась. 
– Вот и пойми вас: то – прелестное существо, то… бессердечная кокетка! 

8 

– А, кажется, понять не трудно. Как вы думаете, Татьяна 
Алексеевна? – чуть слышно проронил Поморцев. 
Ответа не было. Поморцев заволновался и совсем затеребил 
свою бородку. 
«Необходимо теперь же все выяснить!» – думал он. Эта мысль 
не давала ему покоя и страшно пугала его. Как ответит Танечка? 
По временам ему казалось, что она более чем расположена к нему; по временам он думал, что она к нему равнодушна и только 
кокетничает с ним. Целый год он испытывает подобную каторгу: 
то верит, то сомневается. Надо покончить. 
И он решительно сказал: 
– Пойдемте гулять, Татьяна Алексеевна! 
– Жарко! – лениво протянула Танечка. 
– Недалеко, к морю… Там не жарко. 
В голосе его звучала мольба. Лицо было серьезно. 
– Пожалуй, пойдемте. 
Танечка сходила за зонтиком, и молодые люди спустились к 
дороге, пересекли ее и пошли по густой, прохладной аллее к морю. 
 

III 

 
Сперва оба молчали. Поморцев шел, низко опустив голову, 
как человек, подавленный думами, или подсудимый в ожидании 
приговора. Танечка шла своей твердой, ровной походкой, чуть–
чуть покачиваясь, и временами взглядывала из–под зонтика на 
Поморцева. Сегодня он был какой–то странный, не такой, как 
всегда. Танечка чувствовала по всему, что он позвал ее гулять для 
объяснения, и ждала его с любопытством. Ее интересовало, как 
он объяснится. 
Это ожидание слегка взволновало и Танечку. Она стала напряженнее. Ясные и спокойные глаза ее оживились. 
Поморцев поднял голову и взглянул на девушку. Ее сияющая 
красота словно ослепила его. Он отвернулся, стараясь пересилить 
овладевшее им волнение. 

9 

– Так вы не понимаете, Татьяна Алексеевна? А ведь, кажется, 
понять так легко! – вдруг заговорил он и стал как–то особенно 
внимательно смотреть себе под ноги. Голос его слегка дрожал. 
– Чего не понимаю? 
– Что я безумно вас люблю! – медленно, с трудом выговаривая 
слова, произнес Поморцев, не поднимая головы. 
Прошло несколько мгновений, показавшихся молодому доценту бесконечными. 
И наконец, точно поддразнивая его, Танечка сказала: 
– Вы слишком впечатлительны, Петр Александрович, и любите страшные слова. А я им не верю. 
Поморцев поднял голову и, недоумевая, смотрел на профиль 
Танечки. Казалось, он не понимал смысла ее слов. 
А 
она, 
поникнув 
головкой, 
продолжала 
спокойно–
ироническим тоном: 
– Вы немножко увлеклись мною… Это я знаю и этому верю… 
А вам кажется, будто уж вы безумно любите… Это мираж или, 
как вы выражаетесь, аффект, возведенный в куб… Лучше останемтесь по–прежнему добрыми приятелями. 
– К чему вы так говорите? К чему? – воскликнул, точно ужаленный, весь закипая, Поморцев. – Зачем вы рисуетесь напускным скептицизмом? Вы, в двадцать два года, не верите в любовь 
и называете ее аффектом? Вы просто издеваетесь надо мной. Как 
вам не стыдно, Татьяна Алексеевна! 
Поморцев вдруг остановился, взял Танечкину руку и, придерживая ее, продолжал страстным шепотом, порывисто и торопливо бросая слова, словно боясь, что не успеет сказать всего, чем 
было переполнено его сердце: 
– Слушайте, милая девушка… Это не увлечение, не аффект… 
Я не юноша… Я проверял себя, и у меня не легкомысленный характер… Я люблю вас второй год… За что? Почему? Я не знаю, 
но чувствую, что люблю, что без вас жизнь теряет свою прелесть, 
и других женщин для меня не существует… Вы, одна вы, всегда 
и везде… О вас все думы… Люблю вас, какая вы есть… И ваш 
характер, и ваше дьявольское спокойствие, и ваши глаза, и ваши 
крошки руки, и ваш голос… Люблю и за то, что вы мучаете меня, 
вечно оставляя в сомнении… Люблю вас всю, всю люблю с макушки до пяток и не верю вашему безотрадному скептицизму, 
вашим взглядам на жизнь… Понимаете ли, не верю… Вы клеве
10