Влюбленный демиург: Метафизика и эротика русского романтизма

Научное приложение. Вып. CIX

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

МИХАИЛ ВАЙСКОПФ

ВЛЮБЛЕННЫЙ ДЕМИУРГ

Метафизика и эротика
русского романтизма

Москва
Новое литературное обозрение
2012

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CIX

Вайскопф, М.
Влюбленный демиург: Метафизика и эротика русского романтизма / Михаил Вайскопф. — М.: Новое литературное
обозрение, 2012. — 696 с.

Новая книга известного израильского филолога Михаила Вайскопфа посвящена религиознометафизическим исканиям русского романтизма,
которые нашли выражение в его любовной лирике и трактовке эротических тем. Эта проблематика связывается в исследовании не только с различными западными влияниями, но и с российской духовной традицией,
коренящейся в восточном христианстве. Русский романтизм во всем его
объеме рассматривается здесь как единый корпус сочинений, связанных
единством центрального сюжета. В монографии используется колоссальный материал, большая часть которого в научный обиход введена впервые.
Книга М. Вайскопфа радикально меняет сложившиеся представления о
природе русского романтизма и его роли в истории нашей культуры.

© М. Вайскопф, 2012
© Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2012

УДК 821.161.1.02Романтизм
ББК 83.3(2Рос=Рус)022.4
В 14

УДК 821.161.1.02Романтизм
ББК 83.3(2Рос=Рус)022.4

 ISBN 9785867939762

В оформлении обложки использованы
рисунки О. Кипренского. 1814

В14

 Я искал вас; но я думал, что вы были
сновидение.
 А. Вельтман. «Лунатик»

 Да и мудрено ли мне быть прекрасной,
когда я создание поэта? я не живая, я призрак. Владимир похитил в небе мысль и по
ней создал меня.
 Ф. ФанДим. «Два призрака»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тема этой книги сопряжена со значительными историколитературными, методологическими и терминологическими сложностями. Одна из них — пресловутая проблема национальной самобытности русского романтизма1, перенасыщенного, как известно,
подражаниями. Советское литературоведение вообще привыкло
относиться к нему пренебрежительно. Хотя со временем романтизм повадились делить на «революционный» и «реакционный»,
его рассматривали лишь как мост, ведущий к всепобеждающему
реализму2 (интересно, слышал ли ктонибудь о «реакционном реализме»?), причем длину этого сооружения стремились — а иногда и сегодня стремятся — всячески сократить. Применительно к
немецкой литературе такую же жестко антиромантическую позицию со свойственным им сервильным усердием заняли восточногерманские исследователи (у которых, впрочем, сюда примешивалась вполне понятная вражда к романтической составной националсоциализма).
 В Советском Союзе эта умственная рутина начала рассеиваться лишь к 1970м гг., когда участились всевозможные издания и
переиздания немецких, а затем и отечественных романтиков.
Одновременно активизировалось изучение западного романтизма,
представленное такими авторами, как Б. Реизов, В. Ванслов,
Н. Берковский, А.В. Михайлов, А. Дмитриев, Н. Дьяконова и др.
Тогда же начали выходить полноценные работы по истории этой
школы в России, и уже в канун 1979 г. в своем введении к двухтомному коллективному труду, посвященному данной теме, С. Шаталов смог констатировать: «К настоящему моменту отрицательное
отношение к романтизму как одному из проявлений антиреализма в значительной мере преодолено»3. В посткоммунистическое

1 Д. СвятополкМирский, например, считал, что «в истории европейской
культуры русский романтизм не имеет своего самостоятельного лица». — Баратынский Е. Полн. собр. стихотворений. Т. 1. М., 1936. С. XV.
2 Та же незатейливая модель лежит и в основе столь ценной в остальном
книги Гуковского (1946): «Классицизм — это этап на пути к романтизму, а
романтизм — это этап на пути к реализму»; и далее: «классицизм опосредованно — это звено цепи, ведущей к реализму». — Гуковский Г.А. Пушкин и русские
романтики. М., 1965. С. 15.

3 История романтизма в русской литературе. (1790—1825). М., 1979. С. 7.
Там же см. библиографию вопроса, актуальную на тот период.

Предисловие
8

время число соответствующих исследований в России быстро растет, хотя оно все еще несопоставимо с масштабами западного
романтиковедения.
 Серьезную проблему вместе с тем попрежнему представляет
собой известная аморфность и многоликость словесности Золотого
века, препятствующая точному определению предмета4. Действительно, самого Жуковского, с которым привыкли отождествлять
романтическое направление, еще в начале XX cтолетия А.Н. Веселовский в своей фундаментальной монографии причислил к позднему сентиментализму5. Точку зрения Л.В. Пумпянского, который соединил Пушкина с классицизмом, несколько лет назад
весьма впечатляюще обогатил и скорректировал Д.П. Ивинский6.
С другой стороны, нельзя безоговорочно включать в круг романтиков и Баратынского, который вырос всецело на французском
Просвещении. От той же традиции, а вместе с ней от жанра французских водевилей неотделим даже Вяземский, видный теоретик
романтического движения. В поэтике Гоголя постоянно выискивают черты барокко. Но ведь у Гоголя немало и чисто сентименталистских реликтов; в то же время он почитался родоначальником натуральной школы. При таких оговорках получается, что
среди ведущих представителей Золотого века подлинными, беспримесными романтиками остаются разве что Тютчев и Лермонтов (несмотря на его мнимую тягу к реализму, о которой столько
писалось в советское время).
 Для решения этого казуса я предлагаю вспомнить о книге
В. Немояну «Укрощение романтизма», изданной в 1984 г. Всю европейскую — а не только немецкую — литературу, созданную между 1815 и 1848 гг. (включая сюда, между прочим, Вальтера Скотта
и Генриха Гейне), он охватывает термином «бидермайер»7. Эта

4 См., например: Дмитриева Е. О некоторых чертах русского «извода» европейского романтизма // Литературный пантеон: национальный и зарубежный. Материалы российскофранцузского коллоквиума. М., 1999. С. 119—136.

5 Веселовский А.Н. В.А. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». М., 1999. С. 38 и др.

6 «Едва ли не во всех произведениях Пушкина, которые воспринимаются
современниками как романтические, в той или иной степени представлен материал, связанный с русским “классицизмом” XVIII века, т.е. с поэзией того
типа, которую приверженцы модели “от классицизма к романтизму” относили
к классицизму и которая мыслилась ими (но не Пушкиным) как несовместимая с новой литературной эпохой». — Ивинский Д.П. От романтизма к классицизму: К вопросу о литературной позиции Пушкина // Ивинский Д.П. О Пушкине. М., 2005. С. 15.

7 Nemoianu V. The Taming of Romanticism: European Literature and the Age of
Biedermeier. Harvard UP, 1984. Иной и неприязненный взгляд на бидермайер
проводится в нескольких статьях, включенных в книгу: Михайлов А.В. Языки
культуры: Учебное пособие по культурологии. М., 1997.

Предисловие
9

словесность рассматривается как набор компромиссов, направленных на некоторое «приручение», одомашнивание раннего, или
«высокого», романтизма. Пафос смягчен здесь разговорнодоверительным тоном (пресловутая «болтливость» бидермайера), скитальчество — домашним уютом и теплом родного края, мелодраматическое напряжение — сатирой и самоиронией, бунт против
разума и религиозная экзальтация — инерцией Просвещения, а
горделивый индивидуализм — неосентименталистскими идиллиями, социальнофилантропической дидактикой и ласковым вниманием к реалиям будничной жизни.
 Естественно, что чрезмерная эластичность такого подхода
вызвала сопротивление у специалистов по тем или иным конкретным культурам. И все же, несмотря на некоторую опрометчивость суждений Немояну касательно главных памятников русской литературы 1820—1840х гг.8, предложенная им картина, в
общем, достаточно адекватна9. Помимо прочего, она в значительной мере отвечает тому состоянию вещей, с которым сталкивается каждый, кто изучает тогдашнюю прозу на широком книжном и
журнальном материале. В этой массовой беллетристике преобладают скорее «булгаринщина» и «сенковщина», наставительное говорение (обычно по довольно несуразным поводам), домодельное
стернианство, бытовая сатира или, на худой конец, похождения
одушевленных кафтанов и камзолов, величаемые историческими
повестями. Нарративов собственно «романтических» — в привычном восприятии слова — здесь не слишком много; но вместе с
поэзией именно они составляют основной текстуальный массив
русского романтизма. У тех же заурядных беллетристов мы время
от времени находим сгущенный мелодраматизм, тягу к экзотике —
а главное, лирический либо трагический культ возвышенного и
бесконечности, который оставался для них, несомненно, наиболее
престижной сферой творчества и находил спонтанное выражение
в стилистической лихорадке, хронически одолевавшей всех этих
авторов и подтверждавшей их право причислять себя к романтикам. Этот модус бесконечности — имплицитной или эксплицитной — вообще предстает «фамильной чертой» и доминантой всего романтизма.

8 Nemoianu V. Op. cit. P. 137—151.
9 Так, Виницкий — который в принципе разделяет подход Немояну — черты бидермайера обнаруживает сегодня и у Жуковского. См.: Виницкий И. Дом
толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение Жуковского. М., 2006. С. 22 и сл. Совсем недавно Виницкого удачно поддержал Н.В. Хомук в статье «Бидермайер в творчестве В.А. Жуковского 1830—1840х гг.»:
Жуковский: Исследования и материалы. Вып. 1 / Под ред. А.С. Янушкевича и
И.А. Айзиковой. Томск, 2010.

Предисловие
10

 Мне могут возразить, что тут я использую критерий скорее
метафизического или религиозного, нежели филологического порядка. Так оно и есть. По моему убеждению, глубинные литературоведческие проблемы не решаются средствами самой филологии:
они требуют иного понятийного аппарата. На пороге XIX в. романтический теолог Шлейермахер отождествил само влечение к бесконечности с религиозностью; через столетие к тому же выводу
пришел Уильям Джеймс. В своей блестящей книге о раннем немецком романтизме и мистике (1914) Жирмунский определил
мистическое чувство «как живое чувство присутствия бесконечного в конечном»10. Я лишь следую этому мнению. Русский романтизм и в самом деле интерпретируется здесь как религиозное или,
скорее, псевдорелигиозное движение; но оно выражает себя не в
гомилетике (хотя нередко прибегает к ее содействию), а преимущественно другими, гораздо более динамичными и многообразными средствами.
 Религиозно ориентированный характер немецкого, английского и отчасти французского романтизма — общее место западного романтиковедения. Есть даже специальный термин «романтическая религия»11. Однако относятся к ней не всегда одобрительно. Для иллюстрации я вкратце сошлюсь на то, как после
Второй мировой войны этот вопрос эволюционировал в англосаксонских странах.
 В третьем томе своего капитального труда «Религиозные тенденции в английской поэзии» (1949) Х.Н. Фэйрчайлд уличал романтиков в эгоцентризме, иллюзионизме, религиозной безответственности, непоследовательности — и даже тоталитаризме12. Но
уже через несколько лет выходит «Зеркало и лампа» М.Х. Абрамса13 — исследователя, положившего начало совсем иной традиции
(сегодня, после разных перипетий, он снова пользуется широким
признанием). Для Абрамса романтизм — это некое очеловечивание религии или же такое усвоение базовых иудеохристианских

10 Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. 2е изд.
СПб., 1996. С. 8.

11 См. хотя бы: De Paz A. Su alcune espressioni pittoriche della «religiosità»
romantica // La questione Romantica: Organismo/Meccanismo. Vol. 1. No. 1. Autunno
1995. P. 57—92.
12 Fairchild H.N. Religious Trends in English Poetry. Vol. 3. 1780—1830. Romantic
Faith. N. Y.: Columbia UP, 1949. P. 508—513. Ср. заодно суровую критику романтической религиозности в крайне консервативной книге Мэрион Монтгомери, которая порицает романтизм за самонадеянность, вменяя ему черты амбициозного гностицизма: Montgomery M. Romantic Confusions of the God: Beauty
as Truth, Truth as Beauty. L., 1997. P. 33—34, 217.

13 Abrams M.H. The Mirror and the Lamp: Romantic Theory and the Critical
Tradition. Oxford UP, 1953.