Свободные размышления: Воспоминания, статьи

Научное приложение. Вып. CXX

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

И.З. СЕРМАН

СВОБОДНЫЕ
РАЗМЫШЛЕНИЯ

Воспоминания
Статьи

Москва
Новое литературное обозрение
2013

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CXX

Серман, И.З.
Свободные размышления: Воспоминания, статьи / Илья Захарович Серман; предисл. М. Сермана. — М.: Новое литературное
обозрение, 2013. —368 с.

ISBN 9785444800997

За 97 лет, которые прожил И.З. Серман, всемирно известный историк
русской литературы XVIII века, ему неоднократно приходилось начинать
жизнь сначала: после Отечественной войны, куда он пошел рядовым солдатом, после возвращения из ГУЛАГа, после изгнания из Пушкинского
дома и отъезда в Израиль. Но никакие жизненные катастрофы не могли
заставить ученого не заниматься любимым делом — историей русской
литературы. Результаты научной деятельности на протяжении трех четвертей века частично отражены в предлагаемом сборнике, составленным
И.З. Серманом еще при жизни. Наряду с работами о влиянии одического
стиля Державина на поэзию Маяковского и метаморфозах восприятия
пьес Фонвизина мы читаем о литературных интересах Петра Первого,
о «театре» Сергея Довлатова, о борьбе между славянофилами и западниками и многом другом. Разные по содержанию и стилю работы создают
мозаичную картину трех столетий русской литературы, способную удивить
и заинтересовать даже искушенного читателя.

© Наследники / М. Серман. 2013
© М. Серман, сост., предисл., фото на контртитуле, 2013
© Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2013

УДК 821.161.1.09
ББК 83.3(2=411.2)
С32

Редакторсоставитель и автор предисловия
Марк Серман

С32

УДК 821.161.1.09
ББК 83.3(2=411.2)

М. Серман
 О МОЕМ ОТЦЕ

On doit des égards aux vivants, on ne doit aux
morts que la verité.
Voltaire

Мой отец, Илья Захарович Серман, прожил почти целый
век — он умер в 97 лет. Большую часть своей жизни он посвятил
истории русской литературы. Известный ученый, автор целого
ряда фундаментальных работ, он безусловно был и прекрасным
преподавателем, и скрупулезным и внимательным исследователем,
и, конечно, глубоко и разносторонне образованным человеком. Но
главное, что, на мой взгляд, отличало его от большинства людей, —
это необыкновенная работоспособность. Работать он мог в любых
условиях. На холодной даче в Зеленогорске, когда писать приходилось на углу кухонного стола, надев пальто, или в душном бунгало в Катскильских горах. Не имело значения, в какой стране или
по дороге в какие страны это делалось. Россия, Израиль, Америка, Франция, Италия, снова открывшиеся для него Россия, Ленинград (ставший Петербургом) и Пушкинский Дом — все это выполняло лишь функцию декораций. Главное было — служение науке,
что он и делал, порой наперекор тяжелым обстоятельствам, всю
свою жизнь, и прекратил лишь однажды, но уже навсегда, на девяносто восьмом году жизни.
22 сентября 2013 года исполняется 100 лет со дня его рождения.
Жизнь и судьба моего отца, И.З. Сермана, как и многих его ровесников и коллег — представителей второго поколения советской
интеллигенции, повторяла путь, пройденный страной за все это
нелегкое время. Его детство, во многих деталях до сих пор неясное
даже для его близких, проходило в водоворотах Первой мировой
войны, революции и хаосе первых лет советской власти. Довольно
неустойчивым было и состояние семьи — родители разводились, а
двенадцатилетнего сына пересылали из одного дома в другой:
«Отец привез меня на зимние каникулы 1925/26 учебного года из
Киева в Москву с тем, чтобы я вернулся к нему. Уехав в Киев, он
оттуда написал маме, что не хочет моего возвращения. Не помню
точно, чем это мотивировалось, меня это не занимало, я привык к
смене родительских домов и городов» (Первые тридцать лет. С. 21).
В других воспоминаниях он пишет более откровенно: «Родители
перекидывались мной, как футбольным мячом...»

М. Серман
6

В школе, вернее в нескольких школах, в зависимости от того,
с кем из родителей он находился в данный момент, тоже не все
было ладно. Шли постоянные школьные реформы, вводился, например, как рассказывал мне он сам, бригадный метод, когда за
приготовление домашних заданий отвечал не каждый ученик, а вся
бригада (класс). Естественно, что при таком методе отдельным
ученикам делать уроки было необязательно, что не способствовало успешному обучению предметам.
Относительно более стабильное юношество отца, когда проявились и развились его интересы к литературе и поэзии, тоже
было не безоблачным. Его мать, Генриетта Яковлевна Аронсон
(в замужестве Векслер), известная революционерка, член Бунда, в
страхе перед царящим в стране террором вышла из партии. При
этом она лишилась партийных льгот, а самое главное, принадлежности к правящему сословию. После того как она вновь вышла
замуж, отчимом Ильи стал Иван Иванович Векслер, литературовед, впоследствии профессор русской литературы, специалист по
А.Н. Толстому. Генриетта Яковлевна в это время была заведующей
секретариатом в «Литературном современнике». При такой семейной ситуации мой отец автоматически становился сыном служащих, а значит, должен был пройти трудовую школу (то есть поработать 3 года на заводе), прежде чем поступать в вуз. Без этой
трудовой школы в вузы принимали только детей рабочих и крестьян. В течение трех лет отец проработал слесарем на заводе «Знамя труда». Подробности его недолгой заводской карьеры описаны
у него в очерке «Первые тридцать лет».
С первых лет студенчества в ЛИФЛИ1 отцу удалось стать
частью той общности студентов, преподавателей и ученых, которой суждено было занять значительное место в культуре и истории
Ленинграда 1950—1960х годов. В эту группу входили такие значительные фигуры, как П.Н. Берков, Г.А. Бялый, Д.С. Лихачев,
В.М. Жирмунский, Л.М. Лотман, Я.С. Лурье, Г.П. Макогоненко, В.И. Малышев, Б.М. Эйхенбаум, лингвисты и переводчики
Е.Г. Эткинд, А.Г. Левинтон, Г.В. Степанов, В.Е. Шор и другие —
о многих из них читатель узнает из главы «Первые тридцать лет»
и очерка «Из воспоминаний о себе самом». Научное направление
выпускника ЛГУ Ильи Сермана — история литературы — было
определено в разговоре с блестящим и «незабываемым»2 (по словам моей матери Р. Зевиной, учившейся там же) — профессором
Г.А. Гуковским3. Сложный и очень важный процесс определения
места ученика в науке его наставником виден из следующей сцены, описанной в воспоминаниях отца: «В студенческие годы,
вероятно в 1935 году, прочитав мою дипломную работу о БатюшО моем отце
7

кове, Григорий Александрович Гуковский мне сказал: “Вы — историк”. Тогда я обиделся, мне показалось, что он отводил мне второстепенную роль по сравнению с теми, кто может анализировать
стилистику и поэтику... Мне понадобилось два десятка лет, чтобы
понять, в какой мере история входит в самую сердцевину моей
историколитературной работы и какой методики анализа она
требует».
Отец вновь повторил слова Гуковского о своей задаче как ученого в интервью 1990х годов, данном Сергею Довлатову для «Радио Свобода»: «Вы называете меня литературоведом, а я не литературовед, я — историк литературы!»
В момент, когда отцу стало ясно, чем он будет заниматься как
ученый, началась война. Во время блокады отец поступил работать
на Ленинградское радио, где в то время уже работали его друг и
сокурсник Юра (Георгий Пантелеймонович) Макогоненко, впоследствии видный ученый — исследователь русской литературы, и
Ольга Берггольц — уже тогда известная поэтесса. Отца поразило,
что на радио блокадного города не было цензуры — на нем иногда выступали просто люди с улицы или солдаты с передовой, случайно попавшие в город, говорившие о том, что у них наболело: о
голоде и холоде, отсутствии дров. И никто из начальства на это не
реагировал — было не до того.
Блокада началась 8 сентября 1941 года, а в декабре того же года
отец пошел добровольцем на фронт. Как имевший высшее образование и техническую подготовку — всетаки три года был слесарем, — получил звание лейтенанта, командовал минометным расчетом. О войне рассказывал мне, десятилетнему, жаждущему
узнать побольше о боевых подвигах отца, очень неинтересно:
«Мы сидели в окопах, и немцы сидели в окопах. Они на нас смотрели в бинокль, а мы на них».
После контузии в августе 1942го отец был отправлен в эвакогоспиталь в Череповец, а затем в Ташкент, где был уволен в запас.
В эвакуации он познакомился с приехавшей из Испании переводчицей, тоже бывшей студенткой филфака — Р.А. Зевиной, ставшей
потом писательницей Р. Зерновой, и женился на ней. Там же в
1944 году родилась их дочь и моя сестра Нина. О жизни в эвакуации у нас в семье сохранился смутно запомнившийся мне рассказ
о том, как в их крошечной комнате комуто приходилось спать на
столе, а комуто — под столом. Мне эти рассказы в детстве очень
нравились, и они меня очень смешили, хотя какоето время спустя мне стало ясно, что участникам такого размещения на ночь
было не до смеха.
После окончания войны уже втроем Серманы вернулись в
Ленинград, где в 1946 году родился я, их сын Марк. В ЛенинграМ. Серман
8

де, в квартире, принадлежавшей прежде его отчиму профессору
И.И. Векслеру, которая к этому моменту стала коммунальной, отец
с новыми силами принимается за свое любимое дело — пишет
исследовательские работы, редактирует издания русских классиков
и преподает в Ленинградском педагогическом институте. Мирная
жизнь моих родителей продолжалась, однако, недолго.
В 1949 году, в разгар антисемитской кампании по «борьбе с
космополитизмом», мои родители были арестованы и осуждены на
долгие годы заключения в исправительнотрудовых лагерях по
статье 58, пункт 10 — за антисоветскую пропаганду и агитацию.
Основанием для их посадки были разговоры между супругами, записанные подслушивающим устройством. Но это все нам стало известно потом, много лет спустя, а тогда моей сестре и мне грозил
детский дом и перемена фамилии, гарантировавшие лагерное
будущее и для нас. Нам повезло, меня взяли одесские бабушка и
дедушка — родители матери, а Нина осталась у бабушки в Ленинграде.
Смерть Сталина и последующая амнистия спасли родителей и
дали им возможность вернуться домой. Это не означало, однако,
что можно было начать жизнь с того момента, где арест ее оборвал.
Пять прошедших в разлуке лет не могли не сказаться на всех четверых, а особенно на детях, для которых эти пять лет были очень
важны для развития и формирования характера. Сложная семейная ситуация, жизнь в коммунальной квартире и отсутствие работы — вот то, с чем пришлось иметь дело отцу по возвращению
домой. Надо было искать и браться за любую работу, но и это было
нелегко — тем, кто возвращался, не доверяли, да и не было прямых указаний сверху, а страх оставался. Вот довольно типичная
сцена из того времени, какой ее передает отец в воспоминаниях о
Пушкинском Доме: «...одна из моих сокурсниц по университету,
теперь сотрудница сектора <Пушкинского дома>, сказала мне:
“Вы, Ильюша, не садитесь со мной рядом на заседаниях сектора”.
Такова была <...> атмосфера страха, несмотря на прошедший
в феврале 1956 года XX съезд со знаменитым докладом Хрущева о
сталинских преступлениях».
Через два года такой жизни наступил знаменательный момент — И.З. Серман был принят на должность младшего научного сотрудника в ИРЛИ Пушкинский Дом. Вот как он его описывает сам: «В 1954 году, вернувшись из дальних странствий, я при
помощи друзей и доброжелателей получал литературную работу...
Так продолжалось до весны 1956 года, когда, проходя мимо Пушкинского Дома, я встретил Юру Фридлендера4, которого знал еще
по университету. “Илья, — сказал он, — вы идиот, у нас в инстиО моем отце
9

туте конкурс. Почему вы не подаете, вы ведь ничем не рискуете!”
Я тут же направился в канцелярию, где секретарша меня хорошо
знала. Она объяснила, какие нужны документы, срок подачи истекал через два дня, но она меня обнадежила — подадите, остальные потом. Как я полагаю, она считала, что никаких шансов пройти у меня нету и потому нехватка документов не будет иметь
значения <...> старики проголосовали за меня <...>. Так я совершенно неожиданно стал м.н.с. — младшим научным сотрудником
сектора новой литературы...»
И.З. Серману, моему отцу, было тогда сорок три года.
Это там, в Пушкинском Доме, им были написаны и опубликованы фундаментальные работы и бесчисленные статьи, там произошла защита докторской диссертации. В 1976 году, после отъезда
дочери за границу, в ИРЛИ прошло разбирательство, и за политическую неблагонадежность отец был изгнан из Пушкинского
Дома.
Вечером того же дня, когда произошло судилище в Пушкинском Доме, мать обнаружила в почтовом ящике вызов в Израиль.
По странному совпадению точно такой же вызов оказался в тот же
вечер и в нашем с женой почтовом ящике — на другом конце города. Такой ход событий предопределил наше решение: всей семьей мы подали заявление на выезд. Разрешение на выезд родителям
(но не нам с женой) было дано в самый короткий срок. Мать потом мне говорила: «Видишь, они нас выталкивают!»
И их вытолкнули, после некоторого количества мелких, но
очень болезненных и психологически точных унижений. Запомнился такой эпизод: во время лихорадочных сборов перед отъездом, когда на все давали две недели, и родители, и мы целыми
днями метались по всему городу, собирая справки, подписи, открепления, разрешения, ставя никому не нужные печати на никому не нужные бумаги и переводя дух лишь к вечеру. В один из
таких вечеров отец пришел домой и стоял, не снимая пальто, бледный и абсолютно потерянный. После длинной паузы он поднял на
нас глаза и сказал: «Они не разрешили мне взять ни одной книги
Григория Александровича!»
Таким потерянным и убитым я его никогда не видел, даже в
день изгнания из Пушкинского Дома. Оказалось, что он представлял в специальную комиссию при Публичной библиотеке
список книг, которые собирался взять с собой, и из этого списка вычеркнули все без исключения книги его учителя и наставника Г.А. Гуковского. То есть опять ему был нанесен удар в болевую точку. Самым последним и какимто циничноироническим унижением был обязательный «добровольный» отказ от

М. Серман
10

гражданства, за который еще надо было и заплатить немалые по
тому времени деньги: по 500 рублей каждому отъезжающему —
две месячные зарплаты доктора наук и бывшего старшего научного сотрудника.
В двадцатую годовщину поступления в Пушкинский Дом мой
отец — ученый с именем и званиями, но разжалованный Пушкинским Домом в пенсионеры, в 63 года едет в Израиль. Отец выбрал
страну, языка и культуры которой он не знал: «... такого плохого
представления о том, какая это страна, у нас не было ни об одном
уголке земного шара, разве что о Северном полюсе, да и то мы
знали, что там лежит лед, а надо льдом вода!» — уже из Иерусалима писал он Е.Г. Эткинду. Однако эта страна была готова предоставить ему тот самый угол кухонного стола, на котором он мог бы
работать.
Мы — моя жена и наша пятилетняя дочь — остались. Нам
было отказано в выезде, и мы фактически стали заложниками.
Несколько месяцев спустя после отъезда родителей моя жена поехала в Москву добиваться пересмотра нашего дела в центральном
ОВИРе, и какойто генерал или полковник злобно шипел на нее,
стуча по столу костяшкой согнутого указательного пальца: «Запомните: сгноим, но не выпустим!»
Сгноить не вышло, мы выехали через год, по списку Сайруса
Вэнса5, а Наташа, воспользовавшись тем, что у нее другая фамилия, пошла в ту самую комиссию в Публичной библиотеке с
книгами, запрещенными к вывозу отцу. Чиновница в Публичке
посмотрела на корешки книг и, ставя штемпели «Разрешено к
вывозу», сказала: «Очень странно, мы все эти книги год назад запретили. Уезжал тут такой профессор, Серман». Наташа без лишних слов забрала книги, и через две недели, после нашего приезда
в Израиль, отец получил то, с чем он, наверное, распрощался навсегда.
По приезде в Иерусалим мы увидели, что состояние отца, за
которого мы побаивались, резко улучшилось по сравнению с тем,
что было перед отъездом. (В дни отъезда он напоминал мне себя
же в день смерти его матери, нашей с Ниной бабушки. Он тогда
все время чтото делал, суетился, бесцельно ходил по комнатам с
абсолютно застывшим, покрасневшим лицом и воспаленными,
как он говорил: «от конъюнктивита», глазами.) Отец похудел, загорел и был полон оптимизма. Это правда, что он приехал в Израиль абсолютно без денег, без работы, да и в почтенном возрасте. Однако его встретили друзья и коллеги, их усилиями для
него была открыта должность на русской кафедре языковедческого факультета Иерусалимского университета. Конечно, и ему, и
матери, как и всем, было тяжело приспосабливаться к незнакоО моем отце
11

мому образу жизни, языку и климату, и, безусловно, его и мать
мучили мысли о нас, тревоги за оставшихся за железным занавесом детей и внучку: «Главная новость — у Марика и Наташи взяли документы! И, может быть, они приедут к нам через месяца
дватри. Главная тревога была изза них» — так пишет отец в
письме Е.Г. Эткинду. Но, несмотря ни на что, отец на втором
дыхании с присущей ему энергией взялся за работу. Вопреки
мрачным прогнозам, отец получил не угол стола на кухне, а кабинет, положение профессора, а самое главное — возможность
работы, преподавания, международных связей. За тридцать лет
работы в Израиле он написал больше, чем за все предыдущие
годы. Он читал лекции в университетах многих стран мира, издавался в Италии, Франции, Канаде, Америке, а потом и снова в
России. Там же, в Иерусалиме, отец подготовил этот сборник,
собираясь его издать, но не успел, отца не стало, и этот его последний труд стал для всех нас его творческим завещанием. Отсюда и цель издания: выполнить его последнюю волю и постараться
сохранить содержание сборника и форму такими, какими он хотел. Чтобы не выходить за рамки композиции авторского сборника, добавлены были только две его статьи: «Первые тридцать лет»
и «Из воспоминаний о себе самом», в надежде на то, что этими
дополнениями не только не нарушится общий характер издания,
но и подкрепится и упрочится замысел автора. Оба биографических фрагмента печатаются в том виде, в каком они были получены. Они, повидимому, им не были отредактированы, и поэтому
заметна некоторая шероховатость прозы.
«Первые тридцать лет» — одна из глав оставшихся незаконченными «Окололитературных мемуаров» отца. Она была написана в
НьюЙорке ближе к концу жизни, то есть когда все минувшее рассматривается на некотором удалении, в перспективе прошедших
лет. Она писалась на Западе в условиях, давших ему большую свободу выражения и естественное освобождение от некоторых внутренних запретов.
«Из воспоминаний о себе самом» — часть этих же мемуаров,
дающая трезвую самооценку своего творческого метода, что довольно большая редкость в научных работах.
В основе сборника, как мне кажется, лежит естественное желание ученого в конце жизни дать читателю наиболее полное представление о проделанной за семьдесят лет работе, чтото вроде
финального творческого отчета.
С другой стороны, при чтении сборника создалось впечатление, что автор этой книгой хотел выйти за пределы истории литературы не только в область литературной критики, которая естественно сосуществует с историей литературы, но и в публицистику,

М. Серман
12

современную политику и, что немаловажно, в область чувств и
переживаний.
Мой отец был одним из тех людей, чье прошлое было несомненно богато событиями. Но его внутренняя жизнь была
скрыта от окружающих за его уравновешенностью и спокойной и
невозмутимой внешностью. В ответах на вопросы личного характера краткость и сдержанность его ответов заводили любопытствующего в тупик и пресекали все последующие попытки это
сделать.
На вопрос одного из его коллег о том, как повлияло на него
пребывание в исправительнотрудовых лагерях, он отвечал: «Лагерь основательно укрепил мое здоровье. Физическая работа на
открытом воздухе — лучшая закалка для организма».
Когда в детстве после урока географии, на котором упоминалась Колыма и климат Заполярья, я с ужасом ребенка, выросшего
в Одессе, спросил, было ли ему холодно на Колыме, он сказал: «Да,
было холодно, но потом нам выдали трофейное японское обмундирование, куда входили настоящие меховые шапки, закрывающие
все лицо до самых глаз».
В сборнике, для которого мой отец неспроста выбрал название
«Свободные размышления», мне видится желание выйти за рамки чисто научного подхода и рассказать о «себе самом».
История появления сборника сама по себе интересна, поскольку в его создании участвовало несколько разных людей в
разных странах, а также потому, что, как и во всех литературных
историях, здесь налицо и детективный элемент, о котором ниже.
Однако прежде всего мне бы хотелось выразить глубокую благодарность главному редактору издательства «Новое литературное обозрение» Ирине Дмитриевне Прохоровой за проявленные
ею интерес и энтузиазм по поводу будущего издания.
Список, а вернее, несколько списков, составленных и несколько раз переработанных отцом, были найдены и сохранены после
смерти отца моей сестрой Н.И. Ставиской. Ею же было найдено
большинство работ, а некоторые статьи были ею лично целиком
перепечатаны с часто слепых, плохо сохранившихся оригиналов.
Моя жена, Н.К. Новохацкая, проделала огромную работу по
организации, сканированию и редактированию сборника, подготовке примечаний и прочего аппарата издания. Она же сохранила
рукопись «Первых тридцати лет», посланную ей автором после
написания.
В работе над сборником большая поддержка и неоценимая
помощь были оказаны мне Еленой Довлатовой.
Теперь о детективном элементе. Наступил момент, когда почти все работы были собраны, но не хватало лишь одной, очень
важной и интересной, о которой много писал отец в эссе «Из

О моем отце
13

воспоминаний о себе самом», — «Язык мысли и язык жизни в комедиях Фонвизина». Этой статьи не было нигде: ни у меня, ни у
моей сестры, ни у оставшихся в живых коллег отца. Она была и в
списке отца, и в библиографии6, но номера страниц издания,
приведенные в библиографии, указывали на совсем другую статью
на английском языке. Единственный человек, которому удалось
разгадать загадку «Фонвизина», была Ирина Роскина. Во время
очередного поиска она неожиданно наткнулась на «Фонвизина»,
который по какойто причине был сверстан вместе с другой статьей на английском языке.
Нельзя также не упомянуть и находку Ирины Казовской —
докторантки отца, которая предоставила нам ни больше ни меньше как главу «Из воспоминаний о себе самом», о которой написано выше.
Вклад всех этих людей в создание сборника заслуживает глубокой благодарности и признания.
Судя по тому, в каком состоянии находились незаконченные
мемуары и заметки с анализом его собственных работ, мой отец
планировал продолжать работать и дальше.
Я надеюсь, что этот сборник, его содержание и сам факт его
публикации будут ответом на желание отца высказать свои мысли
широкому читателю, а также действием, которое продлит если не
его жизнь, то память о нем.

НьюЙорк, 2013 год

——————————

1 ЛИФЛИ — Ленинградский институт философии, литературы и истории, впоследствии филологический факультет Ленинградского государственного университета (ЛГУ).

2 «Незабываемый» — название очерка Р. Зерновой о Гуковском (Новое литературное обозрение. 2002. № 3 (55)).

3 Григорий Александрович Гуковский (1902—1950) — советский литературовед, филолог, критик, крупнейший специалист по русской литературе XVIII века; умер в заключении.

4 Георгий Михайлович Фридлендер (1915—1995) — литературовед,
сотрудник Пушкинского Дома.

5 Сайрус Вэнс — государственный секретарь США в правительстве
президента Картера, во время приезда в Москву в 1977 г. привез список
отказников, за которых просил Госдепартамент. Мои родители передали
наши имена в Госдепартамент через знакомых американцев.

6 Алексеева Н.Ю. Библиография трудов И.З. Сермана (к 90летию со
дня рождения) // ХVIII век. СПб., 2004. Сб. 23. С. 371—397.