Светлый праздник

К.М. Станюкович  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

I 

Целых двое суток Страстной недели нас жестоко–таки трепало 
в Индейском океане, столь нелюбимом моряками за его частые и 
коварные сюрпризы. Благодаря предусмотрительности капитана, 
вовремя приказавшего спустить брам–стеньги и поставить штормовые паруса, мы с честью выдержали ураган, благоразумно избегнув его центра, и не получили никаких серьезных повреждений. Только вельбот смыло волной – вот и все.  
Наконец, на третий день ураган ослабел, а в пятницу и совсем 
прекратился. Ветер уже бешено не ревел, словно надрываясь какой–то исполинской грудью, и, подло переходя через все румбы, 
не крутил, дробя в алмазную пыль, верхушки громадных волн, 
разбивающихся со страшным гулом одна о другую. Океан не походил на грозного, разъяренного, могучего зверя, готового поглотить одним глотком ничтожную деревянную скорлупку с сотней 
смелых пловцов. Темные, зловещие тучи исчезли; волна, утомленная, улеглась, барометр быстро поднимался, и солнце, жгучее 
и ослепительное, снова весело глядело на маленький трехмачтовый клипер с высоты бархатного голубого неба, подернутого, 
словно белоснежным кружевом, перистыми, нежными облачками.  
Еще в ночь на субботу отдали все рифы у марселей, поставили 
фок, грот и брамсели, и ходкий грациозный «Голубчик», боровшийся с ураганом в крутой бейдевинд и почти не двигавшийся с 
места, понесся теперь с ровным попутным муссоном, точно птица, расправившая крылья, покойно и плавно покачиваясь, узлов 
по десяти, по одиннадцати в час, поднимаясь к недалекому уж 
экватору, за которым ждала нас, после долгого и длинного перехода, стоянка в роскошной Батавии. Вахтенный офицер и вахтенные матросы вздохнули свободней и не находятся в нервном напряжении, – вахты перестали быть «каторжными».  
Снова были открыты задраенные наглухо люки, и снопы света 
и волны чистого свежего воздуха ворвались в душный кубрик и в 
палубу. С раннего утра затопили камбуз, эти дни бездействовавший по случаю адской качки, и у камбуза в это утро царило необычайное оживление и суматоха. Все три кока (повара) в белых 
колпаках торопились приготовить к разговенью куличи, яйца и 
окорока; многие матросы охотно им помогали в этом деле, и около камбуза постоянно толпилась кучка матросов. Снова одетые в 

2 

летние белые рубахи и босоногие, они то и дело выползали наверх и собирались на баке, у кадки с водой, чтобы покурить и полясничать. И офицеры после подъема флага гуляли по шканцам, 
любуясь погожим утром и улыбаясь проказам общей любимицы 
Соньки. Куда–то забившаяся во время урагана маленькая обезьянка снова появилась наверху и, веселая и забавная, как сумасшедшая летала по вантам, спускалась вниз и задирала дремавшего у пушки, на солнышке нашего степенного и ленивого косматого водолаза Муньку, дергая его за хвост и тотчас же удирая 
на ванты, когда Мунька начинал сердито ворчать.  
Старший штурман, довольный, что солнце, скрывавшееся три 
дня, светит теперь, как он выражался, «во всю рожу», уже берет 
высоты, а старший офицер Василий Иваныч, давно уже осмотревший весь клипер вместе с боцманом, попыхивая папироской, 
благодушно допивает свой третий стакан чая, сидя на диване в 
кают–компании, принявшей снова свой обычный безукоризненно 
чистый вид. Одного лишь капитана не видно. Он отсыпается после трех суток, почти бессменно проведенных им у штурвала, 
около рулевых. Во время урагана он лишь на два, на три часа 
спускался днем, чтобы обсушиться и вздремнуть, и снова, на вид 
спокойный и серьезный, с осунувшимся лицом и скрытой тревогой в душе, выходил наверх защищать свой любимый «Голубчик» от ярости урагана и спасти вверенных ему людей.  
В эту Страстную субботу, среди океана, вдали от родины и 
более привычной для всех береговой обстановки, большая часть 
матросов, преимущественно старики, были в каком–то особенном, торжественном настроении, видимо бесконечно довольные, 
что трепка прекратилась и можно встретить праздник, не штормуя, а похоже, как и на берегу: честь–честью помолиться за светло–христовой заутреней и разговеться после недели поста. В этот 
день, после обычной утренней уборки клипера, никаких учений и 
занятий не было, и свободные от вахты могли заниматься своими 
делами. Матросы ходили к образу, перед которым старый матрос 
Щербаков (образной) с раннего утра уже затеплил лампаду, молились, кладя земные поклоны, и уходили наверх, вынося свои 
парусинные чемоданчики. Примостившись на палубе, они осматривали чистые, большею частью собственные, белые рубахи, 
шейные платки, парусинные башмаки, чинились и прибирались. 
Сбившись по разным углам кучками, многие слушали евангелие, 
читаемое нараспев каким–нибудь грамотным матросом. Вообще 

3 

готовились к великому празднику истово и серьезно. В этот день 
почти никто не пил перед обедом своей чарки, и некоторые ничего не ели. Разговоры велись более или менее соответствующие 
настроению, и все воздерживались от привычных крепких слов. 
Даже старый боцман Щукин, не умевший сказать трех слов, не 
уснастив их самой отборной руганью, и тот сегодня имел несколько сконфуженный вид и ругался меньше.  
В палубе красили яйца в ситцевых лоскутках старых матросских рубах и складывали их на столе. Матросы красильщики видимо с увлечением занимались этим делом. Около них толпились 
кучи молодых матросов, и раздавались веселые замечания:  
– Ровно бабы на деревне яйца красите!  
– И впрямь бабы!  
С неменьшим любопытством смотрели матросы, однако в 
почтительном отдалении, чтоб не рассердить коков, как они вынимали окорока и куличи, которые уносились тотчас же к баталеру. Коки были в профессиональном азарте и, несмотря на Страстную субботу, ругались немилосердно, чувствуя себя героями 
дня, на которых обращено общее внимание. Положение их было 
в самом деле трудное. Благодаря урагану, надо было за один день 
испечь пропасть окороков и куличей для команды. Как тут не выругаться!  
Чистивший невдалеке серебряное кадило, благочестивый 
Щербаков, старый хороший баковый матрос и образной, исполнявший также во время треб и обязанности дьячка, протяжно 
вздыхал и с сокрушением качал головой, слыша раздававшуюся в 
палубе ругань коков.  
– Греховодники... Такой день, а они...  
– Никак им нельзя, Тимофеич, – заступился за поваров стоявший около вестовой ревизора, бойкий молодой матрос с медной 
сережкой в ухе.  
– Отчего это нельзя?  
– Потому в самом полном ходу они у самого этого камбуза... 
Спешка. Одних куличов сколько... Опять же окорока... А левизор 
беспременно требует, чтобы все было готово. Сами знаете левизора, какой он зубастый... С им, прямо сказать, и день какой – забудешь, потому зубов не пожалеет, отшлифует их форменно. И 
то сказать: надо же к празднику нам разговеться...  
– И пустое однако ты говоришь, Ефимка...  

4 

– То–то не пустое, а побудьте вы сегодня примерно заместо 
этих самых коков...  
– Аксюткина послать! – раздался громкий раздраженный голос из открытой двери кают–компании.  
– Есть! – крикнул в ответ Ефимка. – Слышали, как зыкнул? – 
прибавил он, обращаясь к Тимофеичу, словно бы в защиту поваров, и побежал в кают–компанию.  
Ревизор, довольно вспыльчивый лейтенант, действительно не 
жалевший матросских зубов в минуты гнева, несмотря на строгое 
приказание капитана не драться, был сегодня в самом возбужденном настроении. Капитан просил, чтобы для матросов было 
устроено обильное разговенье, а тут, как нарочно, три дня нельзя 
было развести огня в камбузе.  
И ревизор, желавший в точности исполнить капитанское приказание, к тому же и сам искренно ему сочувствовавший, так как 
понимал, как приятно матросам справить праздник как следует, 
целый день суетился, и его сухощавая, маленькая подвижная фигурка то и дело мелькала в палубе, направляясь к камбузу и обратно. Он донимал баталера и коков, спрашивая их: «все ли будет 
готово», и обещал кокам по доллару на водку, если они постараются, и «разнести вдребезги», если что–нибудь будет скверно. 
Нечего и говорить, что коки обещали стараться.  
В свою очередь и мичман Коврайский, месяца два тому назад 
выбранный содержателем кают–компании и, как все содержатели, весьма щекотливый к критическим замечаниям относительно 
обедов и ужинов и вообще очень самолюбивый человек, – намеревался 
удивить 
всех 
роскошью 
и 
изобилием 
кают–
компанейского пасхального стола. Разумеется он держал в строгом секрете, чем именно он поразит, так как вся живность, взятая 
из Порто–Гранде еще полтора месяца тому назад, была давно уже 
съедена, и мы сидели на солонине и консервах, нетерпеливо ожидая «берега», а с ним и свежего мяса.  
Правда, на клипере оставался еще в живых Васька, молодой и 
весьма жирный боровок, взятый еще поросенком из Кронштадта. 
Но все содержатели щадили этого любимца команды, выдрессированного одним из матросов, татарином Апаркой, когда–то 
бывшим медвежьим поводырем, который очень любил своего 
ученика и вел дело его воспитания с терпением и обдуманностью, 
сделавшими бы честь многим педагогам. Этот Васька плавал с 
нами восемь месяцев и своей смышленостью и разными штуками 

5 

доставлял на баке матросам большое развлечение, столь ценимое 
при однообразной судовой жизни, вообще бедной удовольствиями. Он носил поноску, становился на задние лапы и шел за подачкой, бежал на зов и каждое утро, когда мыли палубу, терпеливо выносил окачиванье из брандспойта и, наперекор свиной натуре, был очень чистоплотен. Когда свистали всех наверх и шла 
авральная работа, Васька немедленно убирался в свой маленький 
домик из старого ящика, устроенный заботливым пестуном и содержавшийся в большом порядке, – и выходил оттуда, лишь когда раздавалась команда: «подвахтенные вниз!» При словах 
«боцман идет!» Васька, при общем смехе матросов, со всех ног 
улепетывал под баркас, испуганно хрюкая, а когда спрашивали: 
«хочешь водки?» вертел куцым хвостиком и весело хрюкал. Одетый иногда в матросскую рубаху, сшитую Апаркой, в матросской 
шапке на голове, Васька, бывало, давал, под руководством своего 
воспитателя, целые представления и был вообще persona grata1 на 
баке, деля лавры с забавной Сонькой. Еще бы! Сколько неподдельного удовольствия доставлял и сколько вызывал дружного 
смеха этот смышленый Васька, развлекая матросов от томительной подчас скуки долгих переходов. Да и не одних матросов.  
Разумеется, озабоченный устройством пасхального стола 
мичман даже и мысленно не решался посягнуть на матросского 
фаворита, и он, проплавав с нами три года, вернулся на «Голубчике» в Кронштадт упитанным и умудренным боровом и, по 
справедливости, поступил во владение Апарки.  
Несмотря на отсутствие животных, которые могли бы быть 
зарезаны, мичман не унывал и еще накануне таинственно о чем–
то совещался с буфетчиком и поваром и с раннего утра метался, 
как угорелый, с озабоченным и в то же время победоносным видом человека, уверенного в успехе. Он считал себя тонким знатоком и гурманом и, вероятно, потому отчаянно надоедал повару, 
объясняя ему тайны соусов и приправ, о которых и сам имел довольно смутные понятия. И сегодня он раз десять бегал к камбузу, пробовал окорок, куличи и засматривал в печь, где готовились 
сюрпризы, в виде консервованных куропаток.  
– Ну, а как, Иванов, насчет пасхи? Выходит что–нибудь, братец? озабоченно спрашивал толстенький и румяный молодой 

                                                 
1 Здесь: лицо, пользующееся расположением (лат.). 

6 

мичман, возымевший дерзкую мысль сочинить пасху из консервованных сливок.  
Пожилой рыжий матрос Иванов, давно уже ходивший на судах офицерским «коком» и любивший свою профессию главным 
образом, кажется, потому, что большую часть спиртных и винных порций, дававшихся ему для приправ, вливал в себя, – с 
обычным своим невозмутимым апломбом отвечал:  
– Выйдет, ваше благородие.  
– Ты еще не начинал?  
– Никак нет, еще успею... Долго ли!  
– Что ж ты положишь в сгущенные сливки?  
– А всего положу, как докладывал, в плепорции... Рисовый 
пюрей, значит, изюм, миндаль, сахар, ванель для духу, и выйдет 
вроде быдто настоящая пасха... и не узнать... А убор на ней будет 
из сухих фрухт.  
– Как бы гадости какой не вышло! – беспокойно спрашивал 
толстенький мичман, зная хвастовство Иванова.  
– Не извольте сумневаться, ваше благородие. Скусная пасха 
должна выйти. Слава богу, всякие пасхи делал... Отчего ей не 
выйти?.. – прибавил Иванов с хладнокровной самоуверенностью.  
И, чтобы отвязаться от надоедавшего ему мичмана, Иванов с 
самым свирепым видом начал двигать кастрюли, стоявшие на 
плите, а затем заглянул в духовую печь и стал вытаскивать куличи.  
Мичман ушел торжествующий, что поразит всех нас пасхой, 
не предвидя, разумеется, какую невозможную гадость состряпает 
ни в чем не сомневающийся Иванов. После нескольких стаканов 
водки, потребованных им для быстрейшего подъема теста и в 
значительной степени поднявших дух самого Иванова, он готов 
был сделать пасху, из чего прикажут, хотя бы из капусты.  

II  

Вечер был прелестный, ветер не свежел, и потому капитан 
разрешил в эту ночь стоять на вахте лишь одному отделению, 
чтобы большее число матросов могло быть у заутрени.  
В половине двенадцатого нижняя палуба была полна по–
праздничному одетыми и прифранченными матросами. Впереди, 
у переборки, отделяющей кают–компанию от жилой палубы, бы
7 

ла устроена маленькая походная церковь с разборным иконостасом, и у него, перед аналоем, стоял в траурной епитрахили наш 
батюшка, отец иеромонах Виталий, и сиплым баском, слегка распевая, читал страсти господни. Вблизи от него стояли офицеры, 
имея во главе капитана. Все были в шитых золотом мундирах, в 
орденах и при саблях. Немного поодаль стояли боцмана, подшкипер, баталер, фельдшер, писаря, словом, вся, так называемая, 
баковая аристократия, разодетая в пух и прах (особенно «чиновники»), а сзади плотной стеной толпились матросы.  
В палубе стояла мертвая тишина и царил полумрак. Несколько 
свечей паникадила перед большим образом клипера да с десяток 
развешанных фонарей еле освещали серьезные и напряженные 
лица матросов, с благоговейным вниманием слушавших евангелие, хотя и не все понимавших в его славянском тексте. Но если 
они и не все понимали, то, разумеется, чувствовали величие страданий и смерти того, кто был защитником всех простых, обремененных и трудящихся. А не они ли именно эти самые трудящиеся, простые матросы, постоянно подвергавшиеся опасности?..  
Словно понимая, что за таких простых людей страдал Спаситель, они, кротко и умиленно душевно настроенные, безмолвно 
молились и, чувствуя под собой покачивавшуюся палубу, быть 
может, в эти минуты поминали в молитвах кровных и близких, 
оставленных в далеких бедных деревушках, все еще дорогих 
сердцам матросов, несмотря даже на долгую их морскую службу. 
И просмоленные шершавые их руки, безустанно делающие трудное матросское дело, складываясь в трехперстие, медленно осеняли их груди широкими, мужицкими крестами.  
Батюшка окончил чтение Евангелия и вошел в алтарь. Прошло 
несколько минут, как из открытого люка прозвучали удары колокола, медленно пробившие восемь склянок, и с последним ударом грянул выстрел из орудия. Тотчас же палуба осветилась сотней зажженных восковых свеч и фонарями. Отец Виталий появился в светлой блестящей ризе и, в предшествии хора певчих с 
фонарями в руках, двинулся обходить клипер в сопровождении 
капитана, офицеров и всей команды. Наш отличный хор пел: 
«Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех», и с 
этою песнью все поднялись на палубу.  
Ночь была чудная, теплая. Клипер, слегка накренившись, бесшумно шел узлов по семи, и наша процессия медленно двигалась 
по этому оторванному уголку далекой родины, а ярко мигающие 

8 

звезды, среди которых Южный Крест лил свой нежный свет, ласково смотрели сверху.  
Когда обход был окончен, и батюшка, вернувшись с другой 
стороны, благословив начало заутрени, запел своим сиплым, 
слегка дрожащим баском: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», хор подхватил, и вслед за ним подхватили и 
все матросы радостно и торжественно, с внезапно просиявшими, 
умиленными лицами.  
Подхватили и наверху вахтенные, толпившиеся у открытого 
люка, и эта радостная песнь сотни моряков разнеслась и замерла 
среди тихо шумевшего океана.  
Началось богослужение.  
По случаю великого праздника, батюшка служил не так, как 
обыкновенно, торопясь, словно на почтовых, зная, что морякам 
некогда, а медленно и благолепно, так что заутреня и обедня затянулись до двух часов, к крайнему нетерпению мичманов и гардемаринов, уже чувствовавших аппетит и жажду в виду шампанского, обещанного толстеньким мичманом.  
Наконец служба окончена, и началось христосование.  
Сперва христосовались с батюшкой, а затем подходили к капитану. Все до последнего матроса целовались – и не иудиным, а 
хорошим поцелуем – с этим благородным и добрым человеком, 
ни разу не осквернившим своих рук битьем и ни разу не позволившим наказать матроса розгами. Каждый получал от капитана 
по красному яичку из большой корзины, стоявшей около него. 
Затем христосовались с офицерами и друг с другом.  
А наверху по всей палубе уже были разостланы брезенты для 
каждой артели, и на каждом брезенте красовались окорок, кулич 
и крашеные яйца, освещенные фонарями. На шканцах уже стояла 
ендова с водкой и при ней, конечно, баталер с ассистентами.  
Все шумно высыпали наверх и там продолжали христосоваться. Отец Виталий, и сам значительно проголодавшийся и едва ли 
не чувствовавший еще более жажды, на этот раз довольно скоро 
освятил все яства и пошел освящать пасхальные столы у капитана и в кают–компании, где уже почти все были в сборе. При появлении батюшки кто–то весело крикнул:  
– Скорей, батя... Ведь и вам хочется разговеться... Коньяк 
здесь стоит прелесть... и мадера... и шампанское...  
Наверху просвистали к водке. Капитан первый зачерпнул из 
ендовы чарку и сердечно крикнул:  

9 

– С праздником, ребята!  
– И вас также, вашескобродие! – гаркнули в ответ матросы.  
После раздачи водки началось разговенье.  
Кончилось оно, когда звезды погасли и наступил предрассветный сумрак. А на востоке далекий горизонт уже загорался багрянцем, предвещающим близость восхода.