К.М. Станюкович 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

КИРИЛЛЫЧ 

 

 
 
 
 

МОРСКИЕ РАССКАЗЫ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................6 
III.....................................................................................................8 
IV...................................................................................................12 
V....................................................................................................17 

2 

I 

Несколько лет тому назад мне пришлось гостить у одних зна-
комых на хуторе в степной части Крыма. 
На этом хуторе, в числе работников, жил старый отставной 
матрос прежнего Черноморского флота Кириллыч. Он пробыл на 
службе лет двадцать и, как скромно выражался, «кое–что и пови-
дал на своем веку». Он и «принял» немало линьков и «бою» от 
начальства, и с «черкесом» воевал во время крейсерств у Абхаз-
ских берегов тогда еще непокоренного Кавказа, он и с «туркой 
дрался» в Синопском сражении, бывши сигнальщиком на том са-
мом корабле, где имел свой флаг адмирал Нахимов, и затем, во 
время осады Севастополя, безотлучно пробыл шесть месяцев на 
знаменитом четвертом бастионе, пока ядро не раздробило ему ле-
вую ногу. 
Несмотря на свои семьдесят с лишком лет, этот маленький 
старикашка с седой, коротко остриженной головой, с выбритыми 
морщинистыми и побуревшими от загара щеками и щетинкой ко-
лючих седых усов глядел молодцом. Почти все зубы у него были 
целы и зрение чудесное. Только глуховат был на одно ухо – от 
бомбардировки оглох, по его словам. 
Он бодро и скоро ковылял на своей деревяшке и добросовест-
но исполнял обязанности караульщика большой бахчи, когда по-
спевали арбузы и дыни, и сторожа при хуторе зимой, когда уез-
жали господа. 
Я любил навещать Кириллыча в его владениях, любил беседо-
вать с ним и, главное, слушать его рассказы, полные интереса и 
того наивного юмора, которым отличается русский человек даже 
и тогда, когда рассказывает далеко не веселые вещи. 
Как и большая часть стариков, он охотно вспоминал прошлое 
и, по–видимому, рад был моим визитам, тем более что я иногда 
баловал старика – приносил ему небольшую склянку водки, до 
которой Кириллыч был большой охотник. 
Бывало, на зорьке, когда еще солнце не поднималось и воздух 
был полон острой, бодрящей свежести, или перед вечером, когда 
спадала томительная жара, я пробирался между гряд бахчи к ка-
раулке Кириллыча, сделанной из жердей, покрытых рогожками. 
Она стояла посредине бахчи, и оттуда Кириллыч озирал свои 
владения, карауля вместе с маленькой черной лохматой собачон-

3 

кой Цыганкой вверенную его надзору бахчу. Птиц он отгонял 
трещоткой, а людей, которые покушались в неумеренном количе-
стве воровать арбузы и дыни, огорашивал страшною руганью и, в 
случае чего, стращал ружьишком, заряженным дробью. Взять ар-
буз один–другой он никому не отказывал – ешь, мол, с богом! Но 
наполнять мешки чужим добром не позволял и таких воров пре-
следовал немилосердно. 
Обыкновенно лохматая Цыганка выбегала ко мне навстречу, 
заливаясь неистовым лаем, но, распознав знакомого человека, 
смолкала и, весело виляя хвостом, возвращалась к караулке и 
свертывалась у входа калачиком. По утрам я почти всегда заста-
вал Кириллыча или за бритьем, или только что окончившим эту 
операцию. Брился он тем самым ножом, которым резал и хлеб, 
смотрясь в маленький осколок зеркальца, и хотя бритье таким 
способом едва ли было особенно приятно, тем не менее Кирил-
лыч стоически переносил пытку и тщательно выскабливал свои 
щеки по привычке хорошо вымуштрованного матроса николаев-
ского времени. 
В караулке Кириллыча было чисто и опрятно и все прибрано к 
месту, словно бы в корабельной каюте. Земля была устлана ро-
гожками. Широкий деревянный обрубок служил столом, а другой 
– поменьше – стулом. На полке, укрепленной бечевками, в по-
рядке расставлена была посуда: котелок, медный чайник, дере-
вянная чашка, ведерко и две кружки. Коврига черного хлеба, 
обернутая чистой тряпицей, и помадная банка с солью стояли тут 
же. В переднем углу висел крошечный образок, а у изголовья по-
стели Кириллыча стояло одноствольное ружье, и кое–какие при-
надлежности костюма висели на гвоздиках. Постель Кириллыча 
состояла из бараньего тулупа шерстью вверх, на котором была 
подушка в ситцевой наволоке. Спал Кириллыч всегда на меху, 
чтобы не ужалила проклятая «таранта», как называл старик та-
рантулов, которые боятся бараньего запаха. Однако, на всякий 
случай, он держал скляночку с настоем спирта на этом самом на-
секомом. Татары научили его этому средству против укуса таран-
тула. 
Днем, во время жары, Кириллыч ходил в одной рубахе и ис-
подних, в татарских башмаках на босу ногу и в матросской ста-
рой шапке на голове, а когда наступала ночная свежесть, надевал 
куцее затасканное пальтишко и в таком виде сиживал перед кара-
улкой, наслаждаясь вечерней прохладой и поглядывая на высокое 

4 

бархатное небо, усеянное звездами. Рядом с ним дремала чуткая 
Цыганка, пробуждавшаяся при малейшем подозрительном шоро-
хе. 
Нередко в такие чудные вечера сиживали мы вместе с Кирил-
лычем. Обыкновенно, как только я заходил к нему, он предлагал 
мне кавуна или дыньки, и я, по его примеру, ел чудный арбуз, за-
кусывая его черным хлебом, круто посыпанным крупной солью. 
Среди торжественной тишины вечера Кириллыч, бывало, рас-
сказывал, понижая голос, о прежней службе с ее строгостями и 
муштрой, о начальниках, о черкесе, о турке, о французе и осо-
бенно любил вспоминать о том, как сам Павел Степаныч Нахи-
мов (царство ему небесное!) повесил ему на бастионе «егория». 
В рассказах Кириллыча покойный адмирал являлся легендар-
ным героем, чуждым каких бы то ни было недостатков, и был 
единственным начальником, о котором старый матрос не обмол-
вился каким–нибудь критическим замечанием. И когда я спросил, 
порол ли Нахимов так же жестоко, как и другие черноморцы того 
времени, то Кириллыч даже с сердцем воскликнул: 
– Ну так что же! И порол ежели, то правильно, за дело, ваше-
скобродие!.. А другие так вовсе без рассудка, по бешености… 
Одно слово… никому не сравняться с покойным Нахимовым. Во 
всех статьях, можно сказать, начальник был!.. 
О себе и о своих подвигах – а о них я слышал от одного старо-
го моряка–севастопольца, приезжавшего на хутор, – Кириллыч 
никогда не говорил, вероятно, и сам не подозревая, что броситься 
в пороховой погреб и вынуть из вертящейся бомбы горящую 
трубку – не совсем обыкновенное дело для человека, и когда я 
спросил его об этом обстоятельстве, то он просто, словно бы не 
придавая своему подвигу ни малейшего значения, ответил: 
– Точно, было такое дело. Вижу, подлая, пробила пороховой 
погреб, я и за ей. Думаю: беда будет, как взорвет… Народу–то 
сколько пропадет! 
– Да ведь вы могли первый погибнуть, Кириллыч? 
– Пожалуй, что и так, – простодушно промолвил Кириллыч и, 
пыхнув острым дымком махорки из своей коротенькой трубочки, 
прибавил: – Однако господь вызволил. Только руки себе спалил. 
– А вот как ноги решили, так вовсе страшно стало, вашескоб-
родие! – проговорил после паузы Кириллыч. 
– Отчего страшно? 

5 

– Главная причина оттого, вашескобродие, что думал я тогда: 
пропасть мне без ноги. Как прокормиться с одной ногой–то? 
Пенсион за ногу, сказывали, маленький, на его не пропитаешься, 
а подаянием кормиться тоже как быдто зазорно матросу с «его-
рием». И докладывал я в те поры дохтуру: «Нельзя ли, мол, ваше-
скобродие, оставить как–нибудь при ноге?» Не согласился. «Ни-
как, говорит, невозможно. Ежели, говорит, не отрезать – ум-
решь!» Ну, так и отрезали. 
– И не пропали вы без ноги, Кириллыч? 
– То–то не пропал, вашескобродие! – усмехнулся старик. – 
Сперва, после замирения, как вышла мне чистая, жил я в Сева-
стополе яличником, перевозил, значит, через бухту народ, кото-
рый вернулся в город. Ну, и которые приезжие были, чтобы на 
Севастополь полюбопытствовать… Те, бывало, и полтину за пе-
ревоз давали… А после вот по хуторам пошел, потому люблю я, 
вашескобродие, вольный воздух. Спасибо добрым людям, не 
брезговают старым анвалидом… Небось и деревянная нога служ-
бу справляет! – не без некоторой гордости говорил Кириллыч, 
хлопая по деревяшке и, по–видимому, вполне довольный, что по-
сле двадцатипятилетней службы, геройских подвигов и потери 
ноги он не «пропал вовсе», а вел полунищенское существова-
ние. – Вот только отрезанная нога иной раз оказывает, вашескоб-
родие! – прибавил Кириллыч. 
– А что, болит? 
– Ненастьем, значит, ломоту дает… А то, нечего бога гневить, 
сух я из себя, а нутренность вся здоровая, даром что за седьмой 
десяток перевалило. Паек–то уж давно мне на том свете по поло-
жению идет, а господь, видно, не пущает. «Живи, говорит, ста-
рик, пока кости носят». Я вот и живу! 

II 

Однажды, в один из прелестных в Крыму августовских вече-
ров, старик как–то особенно оживленно рассказывал про бомбар-
дировку Севастополя, про вылазки по ночам, про пленных, про 
штурм, когда его «шарахнуло» в ногу ядром, и, окончив свой рас-
сказ, совершенно неожиданно прибавил: 
– А все–таки ни в жизнь не взять бы французу Севастополя, 
вашескобродие, хотя у француза и штуцера были!.. 

6 

– Однако же взяли… 
– А почему взяли, как вы полагаете? 
– Да потому, что сила была на стороне неприятеля. 
– Си–ла? – иронически протянул Кириллыч. – А я по своему 
глупому рассудку так полагаю, что господь уж зараньше опреде-
лил наказать Севастополь. Потому и взяли. 
– Наказать? За что? – удивленно спросил я. 
– А за те самые грехи, за которые бог наказал Содом–
Гоморру! – горячо проговорил Кириллыч, соединяя оба города в 
один. – Потому, доложу вам, вашескобродие, слишком уж рас-
путно по части женского пола жили в Севастополе. Вовсе забыли 
бога. Так в грехах, примерно сказать, и купались. Какая своя же-
на, какая чужая – не разбирали. После, мол, разборка будет. Гос-
пода пример показывали, а за ими и наш брат, простой человек… 
У всех, почитай, полюбовницы были от женок… Ну, и те не зева-
ли. И такой вроде быдто содом–гоморр шел, что страсть!.. А бог 
смотрел–смотрел, терпел–терпел и под конец не стерпел. «Надо, 
говорит, разорить Севастополь, чтобы, мол, камня на камне не 
осталось!..» И в те поры императору Николаю Павловичу отколе 
ни возьмись вдруг объявился во дворце монах и прямо в кабинет 
царский. «Так, мол, и так, ваше императорское величество, доз-
вольте слово сказать». Дозволил. «Говори, мол, свое слово». А 
монах лепортует: «Хотя, говорит, ваше величество, матросики и 
солдатики присягу исполнят, как следовает, по совести, но только 
Севастополю не удержаться по той самой причине, говорит, что 
господь очень сердит, что все его, батюшку, забыли. И для при-
мера попомните, говорит, мое слово: француз победит. И тогда, 
говорит, ваше императорское величество, беспременно прикажи-
те вашему сыну, чтобы распутство и жестокость начальства по-
велел искоренить и чтобы хрестьянам объявить волю. А ежели, 
говорит, ваше величество, этого не накажете сыну, то вовсе ма-
тушка–Россия пропадет и всякий будет иметь над ней одоление». 
Император слушал, как монах дерзничал, да как крикнет, чтобы 
монаха тую ж минуту забрить в солдаты. Прибежали на крик ге-
нералы, а монаха и след простыл. Нет его… Точно сквозь землю 
провалился… А вскорости после того император и умер, потому 
не стерпел, что русскую державу и француз одолел. То–то оно и 
есть! Вот самая причина, почему француз взял Севастополь и по-
сле замирения вышла воля! – закончил Кириллыч. 

7 

Мне и раньше доводилось слышать от стариков матросов, что 
Севастополь разорен за грехи, но черноморцы говорили об этом 
далеко не в такой категорической форме и не с тою глубокою 
убежденностью, какою звучали слова Кириллыча. Что же касает-
ся до появления какого–то монаха и связи падения Севастополя с 
освобождением крестьян, то едва ли в данном случае Кириллыч 
не приурочил разные слухи, ходившие в народе перед волей, к 
собственным своим желаниям, угадав чутьем значение Крымской 
войны. 
– Уж разве такие грешники жили в Севастополе? – спросил я 
Кириллыча. 
– То–то совсем срамота была… Все: и старые и малые на баб 
льстились. 
– И жестокие начальники, как вы говорите, были? 
– Такие, можно сказать, отчаянные в жестокости, что и объяс-
нить трудно… а вместе с тем жестокий–жестокий – убить, кажет-
ся, не жалко его – матроса казнил без всякой отдышки, а заботу 
об ем по–своему имел… Поди ж ты, какие люди бывают! – в ка-
ком–то философском раздумье прибавил Кириллыч. 
– Кто ж у вас такой был? 
– Много их было, но только страшней Сбойникова не было. 
Может, слыхали про капитана первого ранга Сбойникова? 
– Слыхал по фамилии… Он был убит в Севастополе. И гово-
рили, будто своими. 
– Он самый и есть… Очень мудреный был человек… 
– Вы расскажите про него, Кириллыч… 
– Да уж что худое говорить про покойника… 
– Да вы не в осуждение… 
Кириллыч примолк, и показалось мне в полутьме сумерек, 
будто бы мрачная тень пробежала по его добродушному лицу от 
нахлынувших воспоминаний. 
Он подавил вздох и, решительно сплюнув, начал: 

III 

– Его матросы так и звали «генерал–арестантом» за его жесто-
кость. Другого названия ему не было. Генерал–арестант да гене-
рал–арестант!.. Сказывали, будто в балтинском флоте был такой 
же мучитель и было ему такое же прозвище, только вряд ли бал-

8 

тийский был такой лютой, как наш! Его, бывало, всегда назнача-
ли командиром на то судно, где какая ни на есть по службе неис-
правка была. «Он, мол, собака, подтянет, приведет, можно ска-
зать, до самой точки…» А служба, вашескобродие, в Черном мо-
ре тогда строгая была… тяжкая… Двоих, примерно, до неспо-
собности от линьков доводили, зато третий, который ежели здо-
ровье имел, вроде дьявола по матросской части был… изо всех 
сил, значит, старался и службу свою справлял… Не то шкуру не-
бось спустят за всякую малость. Тогда шкуры–то нашей нисколь-
ко не жалели, вроде будто по турецкому барабану били, не то что 
теперь, когда матросу права дадены… Тогда, вашескобродие, 
случалось и до смерти запарывали… Иди на том свете к господу 
богу с лепортом… а что которых малосильных в чихотку вгани-
вали – про то опять–таки один господь знал. Такое уж положение 
в Черноморском флоте было, чтобы матрос был обучен как сле-
довает… И ни тебе ни суда, ни расправы матросику. Сунься–ка 
жаловаться? Узнаешь, как скрозь строй гоняют! И все господа по 
такому положению словно озверелые какие–то были. Другой 
мичман приедет из обучения добрый да жалостливый, из лица 
бледнеет, как по субботам на баке стон стоном идет, а как про-
служит год–другой, смотришь – и сам так и чешет в ухо да при-
казывает боцманам матросу шкуру снять… Привыкает… А надо 
вам сказать, что этот самый генерал–арестант по службе первый, 
почитай, капитан был. По всем частям дока… Ни один боцман 
его не проведет… А уж управлялся судном – одно слово… И у 
его на судах первая по всему флоту команда была… Их и звали 
чертями… Так вот как назначат Сбойникова на новое судно, он 
сейчас явится на корабль… команду во фронт – и к им… А сам 
он из себя был небольшой, коренастый, чернявый… Лицо точно у 
цыгана и глаза этакие пронзительные… Идет это спешно, ус дер-
гает, поздоровкается как следовает и зыкнет: «Знаете, мол, такие–
сякие, Сбойникова? Ежели, говорит, не знаете, то знайте, что я 
меньше трехсот линьков в кису не накладываю. Помните это и 
старайтесь!» А уж матросы и без того в тоске… Кто не знал гене-
рал–арестанта?.. Слава богу!.. А все–таки как следовает, по всей 
форме в ответ: «Рады стараться, вашескобродие!» Еще бы не ра-
ды! Хорошо. Угостивши таким родом матросов – к офицерам на 
шканцах. «Так, мол, и так, господа офицеры, прошу служить как 
следовает, а не то не извольте пенять. Я, говорит, с позволения 
сказать, не… баба и бабства не потерплю… У меня, говорит, сей-

9 

час под суд… Пусть, говорит, начальство разбирает!» Нагнавши 
это страху на офицеров, он марш в каюту, а на другое утро уче-
нье, а сам со склянкой стоит, минуты, значит, отсчитывает… И 
ежели на какой секунд заминка с парусами ли, по антиллерий-
скому ли учению, по пожарной ли тревоге – бывало, человек 
пятьдесят пошлет на бак… И слово свое держал, меньше трехсот 
не приказывал… И так, вашескобродие, каждый день терзал лю-
дей… Смотришь, бывало, как полосуют нашего брата безо всякой 
жалости, так ровно в глазах мутится. Так бы, кажется, и задушил 
этого дьявола… И был один такой матросик, что не стерпел… 
Кинулся на его с ножом. 
– Что ж он? 
– Отстранился вовремя… Догадался, значит, по глазам… 
– Что же было матросу? 
– А такое он объявил ему решение: «Хочешь ты, говорит, по-
мереть или мало–мало идтить в вечную каторгу, так я тебя, тако-
го–сякого, сей секунд отошлю на берег и отдам под суд, а не хо-
чешь, так получи пятьсот линьков, и ничего, мол, я не видал… 
Подумай, говорит, пять минут и опосля приходи ко мне. Поми-
рать тебе, говорит, дураку, рано, в каторге, братец, сгниешь, а 
шкура заживет…» Это он ему вдогонку. 
– Ну, и что же выбрал матрос? 
– Стал под линьки. Выдержал. А потом этого же самого мат-
роса – как бы вы думали, вашескобродие? – Сбойников в унтер-
церы произвел… И все от начальства тогда скрыл и строго–
настрого приказал ничего не болтать… Тоже по–своему пожа-
лел… Не хотел загубить человека и нож этот самый простил… 
Вот и поди ж ты. Зверь–зверь, а тут поступил правильно… И то 
надо сказать. Тиранить он тиранил, а насчет пищи первый коман-
дир был! У него ни левизор, ни баталер не смели, значит, обидеть 
матроса. Ни боже ни! Тут бы он не пожалел… И насчет обмунди-
ровки, чтобы все матрос получал по положению… А на вино, 
ежели работали хорошо, так своих денег сколько тратил. Всей 
команде, бывало, от себя жаловал за каждый день… Небось денег 
стоит… Совсем чудной был. А непреклонности своей не сми-
рял… Даже и когда француз пришел и многие офицеры притих-
ли, – боялись, значит, – этот по–прежнему остался генерал–
арестантом… Еще жесточей стал. 
– Вы, Кириллыч, с ним служили? 

10 

– То–то служил, и он меня – по правде сказать – мало тиранил. 
Даже приверженность имел, – как–то смущенно прибавил Ки-
риллыч. – В вестовые взял, а потом с четвертого бакстиона пере-
вел к себе, состоять при нем, когда его назначили, значит, тран-
шейным майором 1, на самую опасную должность… А вестовым 
я у его до войны два года прослужил… Тут–то я и пытался спо-
знать его… 
– И спознали? 
– Никак не спознал… Не разобрать евойной души… когда в ей 
зверь, когда человек… Видно, такого бог уродил… 
– А тяжело было служить вестовым? 
– Вовсе даже было легко, потому Сбойников дома совсем лег-
ким человеком был… 
– Как легким? 
– А так, вспылит ежели, обругает или вдарит в зубы, только и 
всего… А чтобы тиранить ни боже ни. Это только он на корабле 
да на службе, а так, значит, при ем служить – одно только удив-
ленье… Быдто даже и не генерал–арестант… Но только с полю-
бовницей своей – опять зверь зверем был… Трудно, вашескобро-
дие, и поверить, что он с ей раз сделал… 
– Из–за чего? 
– Из–за ревности, вашескобродие. Ревнивый он был страсть и 
любил эту самую Машку. А была она матросская вдова, такая яд-
реная, здоровая баба… Одно слово – козырь… И молодая, лет 
двадцати… Пошла она к Сбойникову в полюбовницы из–за де-
нег… ну и попомнила… каковы денежки, да шелковые платья, да 
скусная пища… 
– Что ж он сделал? 
– А поймал он у нее как–то раз матросика своего же экипажа, 
да и велел ему эту Машку привязать косами к крюку на потол-
ке… Матросик не осмелился перечить, со страху исполнил при-
казание; тогда Сбойников велел ему уйти и сам вышел, да еще и 
двери запер… На рассвете эту Машку замертво сняли… слыша-
ли, как она криком кричала… Сломали двери… Видят обходные 
– висит человек и еле дышит… Доложили по начальству… Одна-

                                                 
1 Траншей-майор – наблюдающий за траншеями и за «секретами», 
скрытыми от лица неприятеля. (Примеч. автора.) 
 

11