Искайка

К.М. Станюкович 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ИСАЙКА 

 

 
 
 
 

МОРСКИЕ РАССКАЗЫ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................6 
III...................................................................................................10 
IV...................................................................................................13 
V....................................................................................................20 
VI...................................................................................................22 

2 

I 

Не только господа офицеры и баковая аристократия, но и все 
матросы звали этого тщедушного на вид, маленького, бледнолицего человека с типичным еврейским крючковатым носом, тонкими губами и серьезным и в то же время несколько пугливым 
взглядом больших, необыкновенно кротких черных глаз – не по 
фамилии, как обыкновенно водится, а уменьшительным именем 
Исайки. Другой клички ему не было, хотя Исайке уже минуло сорок и он был старым матросом, отслужившим шестнадцать лет, 
из обязательных в прежние времена двадцати пяти лет, в звании 
корабельного парусника, то есть мастерового, шившего и чинившего паруса. 
Исайка давно привык к этой кличке. Он получил ее вслед за 
тем, как, бледный как смерть, тонкий, как спичка, в засаленном, 
рваном лапсердаке и в пейсах, явился, в числе других, в рекрутское присутствие, заседавшее в одном из городов Северо–
Западного края, и, несмотря на свою узкую грудь и малый рост, 
на которые он так надеялся, услышал роковое: «Лоб». Как ни рыдала мать и как ни кланялся в ноги военному доктору отец, Исайку «забрили». Забрили и почему–то назначили во флот (вероятно, 
вследствие малого роста) и вскоре отправили с партией в Кронштадт. Во флотском экипаже, куда попал Исайка, его с первого 
же дня стали называть не по фамилии, а Исайкой. 
Так с тех пор он и остался на всю жизнь Исайкой. 
«Не в кличке дело, а в том, чтобы на службе не били и не наказывали линьками и розгами!» – рассуждал про себя Исайка и 
нисколько не обижался, что его зовут не так, как русских, тем более что отношение к нему матросов было превосходное и не лишенное даже некоторой почтительности. Решительно все, не исключая боцманов и унтер–офицеров, уважали Исайку, как вполне 
«правильного» человека, честного, тихого и усердного работягу в 
своем деле, и притом «башковатого» и с «большим понятием», 
умевшего, при случае, объяснить то, чего никто другой на корабле не мог. А Исайка, по словам матросов, «все мог». И говорил он 
так убедительно и красноречиво, что его с удовольствием слушали, несмотря на еврейский акцент. Исайка, поступив на службу, 
сам выучился грамоте и читал не одни еврейские книги, а и русские. Он любил «заняться книжкой», что в те времена было ред
3 

костью среди матросов, в огромном большинстве безграмотных, 
и охотно беседовал о прочитанном. 
Это–то и давало ему авторитет «ученого» человека, которым 
он умело пользовался. 
Репутация Исайки давно установилась в экипаже, в котором 
он служил со дня поступления в матросы, и ни одно пятно не омрачило этой заслуженной репутации. 
Правда, некоторые из матросов находили, что хотя Исайка и 
хороший человек, но все–таки «жид» и как–никак, а до известной 
степени виноват в том, что Иуда предал Спасителя за тридцать 
серебреников и что предки Исайки, хотя и отдаленные, распяли 
Христа. Однако личные качества Исайки, не способного обидеть 
даже мухи, а не то что предать или распять кого–нибудь, в значительной мере смягчали виновность его за распятие Христа даже в 
глазах нескольких отчаянных юдофобов, среди которых особенно 
отличался категоричностью мнений рыжий и толстый писарь из 
кантонистов, Авдеев, рассказывавший про евреев самые невозможные вещи. Но и он в конце концов принужден был согласиться, что Исайка совсем не похож на «поганого жида» и не решится 
на «ихние подлые проделки». Убедило его главным образом то, 
что Исайка не жаден к деньгам. Последнее обстоятельство было 
хорошо известно Авдееву, который года три не отдавал занятых 
им у Исайки трех рублей, пользуясь его деликатностью. 
И писарь высказывал иногда сожаление, что Исайка не выкрестится. 
– Тогда вполне был бы форменным человеком! – прибавлял 
он. 
Говорили об этом Исайке раньше и другие лица. 
Отец Спиридоний, басистый иеромонах с Валаамского монастыря 1, бывший на корабле несколько кампаний священником, 
которому Исайка не раз вычищал и совсем заново вычинивал 
ряску, после того как отец Спиридоний бывал на берегу, – завел 
однажды речь об этом щекотливом предмете. 

                                                 
1 В те отдаленные времена, в начале тридцатых годов, на суда флота 
назначались малообразованные, нигде не окончившие курса монахи для 
исполнения треб. Впоследствии выбор делался более тщательно. (Примеч. автора.) 
 

4 

– Очень уж ты, Исайка, добросердый и некорыстный человек, – говорил своим густым, несколько осипшим после «берега» 
басом отец Спиридоний, принимая от Исайки рясу… – Вот, например, чинишь ты служителю божию и совсем чужой тебе веры 
и никакой мзды за сие не требуешь… Разве это не показывает в 
тебе, Исайка, истинно христианской добродетели?.. Другой вот и 
православный, а возьмет с попа гривенник, а ты жид, лишен благодати божией, а не берешь, – продолжал иеромонах, весьма довольный, что Исайка никогда не заикался о каком–нибудь вознаграждении за работу. – И знаю, что и впредь, ежели придется 
прибегнуть к твоей услуге, не откажешь. Не так ли, Исайка? 
Исайка отвечал, что он всегда с удовольствием, если что починить. 
– То–то и есть… Я и говорю, что в тебе душа христианская, 
даром что вера твоя, прямо ежели сказать, поганая. Уж ты не сердись за правду, Исайка, а все полагают, что поганая! – настаивал 
отец Спиридоний, и при этом его полное, слегка опухшее лицо 
добродушно и весело улыбалось. 
Исайка не возражал. Но, видимо, не желая продолжать разговора в этом щекотливом направлении, осторожно и почтительно 
спросил: 
– Так вам ничего больше не потребуется, батюшка? 
– Нет, ты, Исайка, постой. Я имею тебе сказать нечто. 
– Извольте сказывать, а я буду слушать, – деликатно отвечал 
Исайка, склонив чуть–чуть набок свою курчавившуюся голову. 
– Знаешь что, Исайка? Брось ты свою жидовскую веру… ну 
ее. Восприими–ка, братец, благодать божию и приобщись к лону 
чад православных. Главное – жалко мне тебя, Исайка… очень уж 
ты добронравный человек, а между тем душа твоя пропадает. 
Верь слову: пропадает! Жидам на том свете ты думаешь где место? В геенне огненной, в пещи, значит. А что им предназначено? 
Как ты полагаешь? 
– Вам лучше знать, – дипломатически молвил Исайка. 
– Уголья глотать! – категорически объяснил отец Спиридоний 
и прибавил: – Перекрестись лучше… 
– Что делать! Если уж милосердый бог такой на жида сердитый, как вы говорите, что велит горячий уголь глотать, я буду и 
уголь глотать, коли его на всех жидов хватит, а веры не переменю. В своей вере родился, в ней и помру, батюшка, – отвечал 
Исайка. 

5 

И, повертев в руках шапку, снова спросил: 
– Так я, с вашего позволения, уйду, ежели вам больше ничего 
не требуется? 
– Глупый ты человек, Исайка, ежели не хочешь души спасти. 
– Видно, и есть глупый, – согласился Исайка, и по его лицу 
скользнула тонкая, едва заметная улыбка. – А может, еще что починить требуется? 
– Спасибо, Исайка. Пока все в аккурате… Вижу: глух ты к истине. А ты о моих словах подумай. 
– Зачем не подумать? О всяком слове надо подумать – на то 
всякому человеку бог рассудок дал. И жида не обидел! – прибавил с едва слышной иронической ноткой Исайка и шмыгнул из 
каюты. 
«Не внемлет!» – подумал, вздохнув, отец Спиридоний. 
И, полюбовавшись отлично починенной люстриновой ряской, 
пожалел, что такому доброму жиду, как Исайка, во всяком случае 
придется плохо на том свете. 
 

II 

 
Была и другая, более серьезная, попытка на Исайкину душу со 
стороны одной пожилой адмиральши в Кронштадте, которая на 
склоне лет, после веселой жизни, имевшей мало общего с ее 
позднейшими взглядами на женскую добродетель и супружеский 
долг, расточала еще обильный запас чувства уж не на земные, а 
на духовные победы. 
Исайка шил адмиральше ботинки (он был искусный башмачник и шил с «фасоном»), получая за работу «что пожалуют». 
Пользуясь тем, что Исайка казенный человек и прислан был к ней 
подначальным мужу экипажным командиром, адмиральша «жаловала» бессовестно мало, но за то не прочь была спасти душу 
Исайки, обратив его на путь истины. 
И вот однажды, вручив Исайке двугривенный за работу изящнейших ботинок с французскими каблуками и милостиво кивнув 
головой в ответ на: «Много благодарен, ваше превосходительство!», адмиральша сделала несколько шагов, чтобы попробовать, 

6 

ловко ли сидят ботинки, и, удовлетворенная, присела затем на 
кресло и сказала: 
– Ведь ты жид, Исайка? 
– Точно так, ваше превосходительство! – отвечал Исайка, отступая к дверям. 
Адмиральша вздохнула и повела речь о заблудших душах. Говорила она не без одушевления об истине и духовном возрождении, о тьме и свете, видимо наслаждаясь собственным своим 
красноречием, и окончила речь советом креститься, обещая 
Исайке, кроме спасения духовного, еще некоторые материальные 
блага. Она знает, что Исайка хороший и честный человек, и попросит мужа, чтобы Исайку произвели в унтер–офицеры и оставили при береге. 
Предложение было заманчивое, особенно перспектива быть 
постоянно на твердой земле, которую Исайка всегда считал несравненно приятнее и удобнее морской стихии. 
Он так внимательно и, казалось, проникновенно, не моргнувши глазом, слушал адмиральшу, стоя на вытяжке, с руками по 
швам, у дверей столовой, в которой происходило это духовное 
назидание, что адмиральша почти не сомневалась в спасении 
Исайки и, благосклонно устремив на него когда–то красивые глаза и встряхнув легким движением головы пару седых буклей, украшавших поблекшие щеки, не без некоторой торжественности 
произнесла: 
– Ты, конечно, хочешь быть христианином, Исайка? А я буду 
твоей крестной матерью! – прибавила она и милостиво улыбнулась. 
Понимавший сам и умевший ценить тонкое обращение и вообще по натуре очень мягкий человек, Исайка призвал на помощь 
все свое дипломатическое искусство и всю силу своей изворотливости, чтобы не оскорбить адмиральшу и не возбудить ее неудовольствия сколько–нибудь непочтительным отказом от ее столь 
любезного предложения. Да, признаться, вдобавок и трусил, как 
бы не вышло для него какой–нибудь серьезной неприятности. 
Мало ли что вздумает начальство? При одной этой мысли у 
Исайки упало сердце. 
И он начал с того, что несколько раз низко и усердно кланялся 
и благодарил, что такая превосходительная барыня удостоила обратить на недостойного Исайку свое милостивое внимание. Смел 
ли он ожидать такой чести? 

7 

И Исайка продолжал кланяться и благодарить в самых изысканных выражениях, какие только мог придумать, однако на вопрос адмиральши не отвечал и даже рискнул от благодарностей 
довольно ловко перейти к предложению сделать ее превосходительству летние башмачки самого последнего заграничного фасона, какие привезла из Парижа адмиральша Гвоздева. 
– Я у их видел эти башмачки… Ай, какой красивый фасон, 
ваше превосходительство, ай, как аккуратно сработаны! – восхищался Исайка. – И обойдутся всего два рубля с моим товаром! – 
прибавил Исайка, решившись приплатить свои полтора рубля, 
чтобы только задобрить скупую адмиральшу и отклонить ее внимание от спасения его грешной души. 
Адмиральша благосклонно приняла предложение и расспросила Исайку в подробностях о заграничных башмаках адмиральши Гвоздевой, и Исайка думал было окончательно откланяться, 
пообещав постараться над башмаками и доставить их через пять 
дней, как адмиральша просила: 
– Что ж ты, Исайка, на мой вопрос не ответил? Хочешь ты 
креститься? 
Исайка принял вдруг серьезный и таинственный вид, и, понижая голос, проговорил несколько конфиденциальным тоном: 
– Никак не смею, ваше превосходительство. 
– Отчего не смеешь? 
– Из–за папеньки и маменьки, ваше превосходительство. Их 
жалко. 
– Почему же жалко? – удивилась адмиральша. 
– Они, ваше превосходительство, старые, глупые люди, живут 
в глуши и по необразованию своему скажут: «Разве можно свою 
веру менять, как, с позволения сказать, ночной „кустюм“, ваше 
превосходительство, и подумают, что ихний сынок Исайка продал свою совесть и поступил, осмелюсь доложить, как самый последний человек. Мои папенька и маменька люди без больших 
понятиев, ваше превосходительство, не знают, какая вера самая 
правильная, и спросят: „По какой такой причине, Исайка, русские 
не меняют своей веры и живут, в какой родятся, а ты, Исайка, переменил, а?“ И скажут: „Будь ты за это проклят, Исайка!“ И будут всё плакать и плакать, что у их такой сын, и с горя помрут, 
ваше превосходительство! И мне будет очень стыдно и обидно, 
если из–за меня папенька и маменька помрут. Ай, как стыдно! А 
за ваше милостивое внимание к моей грешной душе дай бог ва
8 

шему превосходительству счастья и здоровья… И господину 
супругу вашему и деткам… Не прикажете ли и им сапожки сделать? – неожиданно прибавил Исайка и снова закланялся. 
Не лишенная находчивости ссылка Исайки на папеньку и на 
маменьку, которые давно уж мирно почивали в могилах, доводы, 
вложенные Исайкой в уста этих «глупых» людей и, наконец, действительно баснословная дешевизна башмаков, обещанных 
Исайкой, – все это вместе произвело на адмиральшу благоприятное впечатление, и она ввиду затруднительности положения 
Исайки не настаивала более на спасении его души и даже похвалила Исайку за его любовь и почтение к родителям. 
– Мальчикам пока не надо сапог, Исайка. У них еще хорошие. 
Значительно успокоенный и даже повеселевший Исайка сентенциозно заметил, что «всякий человек должен почитать родителей», и прибавил: 
– Так на башмачки пряжки прикажете поставить, ваше превосходительство? 
– Не лучше ли банты, Исайка? 
– Как прикажете, ваше превосходительство, но только, осмелюсь доложить, пряжки будут прочнее бантиков… Конечно, 
можно и бантики, но последний фасон – пряжки, и у адмиральши 
Гвоздевой на башмачках пряжки. 
– Так поставь и мне пряжки. 
– Слушаю, ваше превосходительство. 
Исайка теперь не спешил уходить, уверенный, что щекотливого разговора больше не будет. Заметив хорошее расположение 
адмиральши, он возымел смелую мысль: в свою очередь воспользоваться адмиральшей, чтоб избавиться при ее посредстве от плаваний и устроиться при береге, не рискуя собственной душой. 
И, осторожно переступив с ноги на ногу, он сказал: 
– А уж я, ваше превосходительство, постараюсь, чтобы башмачки вышли не хуже заграничных. И завсегда, что изволите 
приказать, сработаю на первый сорт и вам и молодым барчукам. 
Вот только летом никак не могу, потому в море посылают… Летом самый износ сапожкам у молодых барчуков, – подчеркнул 
Исайка, – а Исайки нет… Будь я при береге, ваше превосходительство, тогда и ежели насчет починки, и новые сапожки… 
Только извольте потребовать. 
– Что ж, я скажу мужу, – промолвила адмиральша. 

9 

– Премного буду благодарен, ваше превосходительство! Счастливо оставаться, ваше превосходительство! – ответил обрадованный Исайка и, повернувшись, как следовало по форме, налево 
кругом, вышел. 
Однако Исайка при береге не остался и в то же лето был отправлен в плавание. Адмиральша забыла про свое обещание и 
вскоре после разговора с Исайкой переехала с мужем в Петербург, и Исайке просить было некого. Да вдобавок, им и дорожили 
на корабле как отличным парусником. 
Но зато с отъездом адмиральши уже не было больше ни с какой стороны попыток спасти Исайкину душу, и он, твердый в 
своей вере, свято исполнял предписанные его религией обычаи 
по мере возможности. Необыкновенно религиозный, Исайка каждую пятницу по вечерам, на берегу ли, в плавании ли, забирался 
куда–нибудь в укромный уголок и, накинув на себя молитвенный 
плащ, долго и горячо молился, распевая тихим и гнусавым голосом свои однообразные и монотонные канты. Бледное, худое лицо Исайки с большими черными глазами в такие минуты светилось восторженным умилением и какой–то тихой скорбью, и голос его дрожал от наплыва религиозного чувства. 
О чем он молился? Чего просил? 
И никогда никто из матросов не позволил себе ни насмешки, 
ни какого–нибудь оскорбительного замечания. Напротив! Все с 
осторожной почтительностью обходили стоявшего на молитве 
еврея, и многие, дивясь его восторженной молитве, тихо, в каком–то удивленном раздумье говорили: 
– Жид, а какой старательный к своему богу Исайка! 
 

III 

 
Не ставилось в осуждение Исайке и его боязни моря, особенно 
когда оно начинало волноваться, и какого–то непреоборимого, 
чисто физического страха к риску и опасностям, сопряженным с 
настоящим матросским делом. 
Действительно, Исайка не мог побороть в себе этого чувства, 
и из него, конечно, не вышло моряка. Все шестнадцать лет своей 
службы он пробыл «нестроевым», занимаясь мастерством парус
10