Два моряка

К.М. Станюкович  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ДВА МОРЯКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

I  

Отставной вице–адмирал Максим Иванович Волынцев только 
что поднялся с жестковатого дивана, проспавши свой положенный час после обеда.  
Откашлявшись, Максим Иванович снял халат, бережно повесил его в шкап и облекся в старенький, но опрятный сюртук с адмиральскими поперечными, как у отставных, погонами, прошелся щеткой по седой, коротко остриженной голове, расчесал белую 
пушистую бороду и усы, закурил толстую папиросу и присел в 
плетеное кресло у письменного небольшого стола.  
Не спеша вынул он из футляра очки и взял со стола аккуратно 
сложенную газету.  
Несмотря на потертую обивку старомодной мебели и старенькие вещи, бывшие в кабинете, все в этой небольшой комнате 
имело необыкновенно опрятный и даже приветливый вид, сияя 
тою умопомрачающею чистотой, какая только бывает на военных 
кораблях.  
Пол сверкал, точно зеркало. Дверные ручки, оконные задвижки и медные кнопки гвоздиков, на которых висели, занимая 
сплошь всю стену, фотографии в черных простых рамках, – блестели под лучами редкого петербургского солнца, светившего в 
течение целого августовского дня. Занавески на окнах были ослепительной белизны: фикусы, аралии и пальмочки вымыты и 
выхолены одним словом, решительно все в комнате свидетельствовало о привычке хозяина к порядку и щепетильной чистоте, и 
все, казалось, дышало приветливостью.  
Даже хорошенькая «Верушка», как звал Максим Иванович 
маленькую канарейку, и та, заливавшаяся во все горло, казалась 
необыкновенно чистенькой и веселой, а клетка, которую адмирал 
собственноручно чистил два раза в день, просторная, белая клетка, усыпанная песком, содержалась в безукоризненном порядке.  
Кабинет напоминал каюту, и в нем даже пахло немного кораблем от острого смолистого запаха мата, лежавшего вместо коврика под ногами адмирала.  
И сам он своим внешним видом производил впечатление той 
же опрятности и приветливости, которыми отличались кабинет и 
вся скромная его обстановка.  
Это был небольшого роста, сутуловатый и сухощавый старик 
лет шестидесяти, крепкий и бодрый на вид. Вся его небольшая 

2 

фигура с первого же раза внушала к себе невольную симпатию. И 
в выражении его старого, морщинистого лица, отливавшего здоровым румянцем, и особенно в выражении небольших, еще живых и острых темных глаз было что–то необыкновенно хорошее: 
доброе и ласковое и в то же время застенчивое, говорящее о душевной чистоте и о честно прожитой жизни.  
И действительно, вся его жизнь была лямкой добросовестного 
морского служаки, который даже и в прежние суровые времена 
отличался добротой и был любим матросами за то, что обращался 
с ними по–человечески. Честный до щепетильности, он никогда 
не пользовался казенной копейкой, никогда не подлаживался к 
начальству, не знал протекции и, считаясь одним из лучших моряков, много плавал, но особенной карьеры не сделал. Напротив, 
испортил ее своею независимостью, принужденный выйти в отставку уже контр–адмиралом вследствие того, что не поладил с 
высшим морским начальством. Он, конечно, ничего не имел и 
скромно жил с семьей на скромную пенсию.  
Максим Иванович принялся за газетный фельетон, чтение которого он всегда откладывал до вечера. Утром адмирал прочитывал все остальные отделы и читал их сплошь, от первой строки до 
последней, начиная с передовой статьи.  
Это был один из тех редких читателей, которые не пропускают ни одного известия и не просто читают, а, так сказать, священнодействуют.  
Максим Иванович привык к своей газете, но не верил ей безусловно и частенько–таки не соглашался с ее мнениями. Прочитывая иногда в передовой статье о том, что «Россия не допустит» 
того–то и того–то, и, вникая в смысл вымышленных quasi!1 – патриотических фраз, полных бесшабашного шовинизма, старый 
адмирал, пробывший всю осаду Севастополя на одном из бастионов и получивший за храбрость еще в лейтенантском чине Георгиевский крест, белевший в петлице его сюртука, неодобрительно 
покачивал головой и, случалось, говорил вслух:  
– Тоже пишет! Молода, во Саксонин не была! Послать бы тебя, строкулиста, самого на войну!  
Но особенно старика возмущало, когда газета, не жалея красок, восхваляла какого–нибудь вновь назначенного сановника.  

                                                 
1 Мнимых (лат.). 

3 

И тогда его обыкновенно добродушное лицо выражало нескрываемое презрение, и он приговаривал, обращаясь, по–
видимому, к автору хвалебной статейки:  
– И кто тебя, льстеца, за язык дергает? Раненько, брат, хвалишь... Нехорошо!..  
Зато, если Максиму Ивановичу статейка нравилась и он находил мысли ее «правильными и благородными», он с увлечением 
прочитывал вслух особенно понравившиеся ему выражения и 
восклицал:  
– Ай да молодчага! Ловко!.. Так и надо писать, коли бог тебе 
талант дал!..  
И, случалось, писал в редакцию газеты письмо, в котором выражал благодарность неизвестному автору статьи за доставленное 
им удовольствие.  
За завтраком Максим Иванович обыкновенно передавал в более или менее коротких извлечениях все интересное, прочитанное в газете, своей жене и дочери.  
И хотя и жена и дочь сами уже прочли после адмирала газету, 
но обе они, обожавшие старика, внимательно слушали, пока он 
не спохватывался и не говорил со своею добродушною улыбкой:  
– Да вы уж читали...  
– Ничего, ничего, рассказывай...  
Но Максим Иванович не продолжал, а переходил к обсуждению прочитанного и нередко критиковал газету.  
Сегодня адмиралу, по–видимому, не понравился фельетон. Во 
время чтения он дергал плечами и наконец проговорил:  
– Тоже фанаберия... Скажи пожалуйста! А у самого–то на 
грош амуниции!  
В эту минуту в кабинет вошла легкой, слегка плывущей походкой, с подносом в руках, дочь адмирала Наташа, или, как звал 
ее отец, Нита, высокая и худощавая, стройная и грациозная в 
своих движениях блондинка, лет двадцати пяти, с большими ясными серыми глазами. В ее лице, светившемся умом и тою одухотворенною красотою, какую можно встретить лишь у избранных натур, было то же выражение душевной чистоты и мягкости, 
что и у отца, но лицом она совсем на него не походила. Одета она 
была очень скромно, но с тем изяществом, которое свидетельствовало о вкусе не одной только портнихи. На ней была шерстяная 
черная юбка, открывавшая маленькие ноги, и светло–серый лиф с 
высоким воротником, закрывавшим шею. И все это на ней сидело 

4 

так ловко и так шло к ее свежему лицу молочной белизны с нежным румянцем. Ни серег в ее маленьких ушах, ни колец на ее 
красивых, тонких руках с длинными породистыми пальцами не 
было. Только маленькая брошка с тремя брильянтиками – подарок отца – блестела у шеи.  
– Ты кого это, папа? – спросила она, улыбаясь, когда поставила на стол стакан чая и блюдечко с вареньем.  
– Да этого «Виго»... Не люблю я его... Ломается... Читала сегодняшний фельетон?  
– Читала, папа.  
– И тебе не нравится?  
– Не нравится.  
– У нас с тобой одинаковые вкусы, Ниточка! – проговорил 
отец и взглянул на дочь взглядом, полным любви и обожания.  
Вместо ответа Нита поцеловала старика.  
– Славная ты моя! – промолвил умиленно старик. – Скоро вот 
и другой наш славный вернется, – оживленно прибавил Максим 
Иванович.  
– А когда?  
– Дня через три, я думаю, они придут в Кронштадт, если ничто 
их не задержит. В море ведь нельзя, Ниточка, точно рассчитывать. Верно, Сережа протелеграфирует о выходе из Копенгагена, 
а из Кронштадта мне дадут знать телеграммой, как только «Витязь» покажется у Толбухина маяка. Уж я просил об этом... Мы 
все и поедем встречать Сережу... Ведь я голубчика шесть лет не 
видал! – прибавил Максим Иванович.  
Действительно, отец в последний раз видел сына перед выпуском его из корпуса, восемнадцатилетним юношей, и, назначенный начальником эскадры Тихого океана, уехал на три года, а когда вернулся в Россию, не застал сына. Тот ушел в дальнее плавание.  
Старик помолчал и прибавил:  
– Надеюсь, Сережа бравый морской офицер и не забыл советов отца, как надо служить. Он ведь славный мальчик всегда был, 
только Морской корпус его несколько портил. Нынче там больше 
на манеры обращают внимание... Это тщеславие... Эта дружба с 
богатенькими князьками... Помнишь, как мы ссорились с ним из–
за этого?.. Но да тогда он был юнцом, и все это, конечно, прошло 
с годами... Он ведь умный и честный мальчик! – горячо прибавил 
старик.  

5 

– Еще бы! – так же горячо воскликнула Нита и, словно бы 
чем–то обеспокоенная, порывисто прибавила: – Но только знаешь 
ли что, папа?  
– Что, Нита?  
– Сережа иногда напускает на себя больше фатовства, а он не 
такой. И ты не обращай на это внимания, если тебе покажется в 
нем что–нибудь такое... наносное...  
Она старалась заранее приготовить отца к тому, что он увидит. 
Письма, которые она изредка получала от брата, не нравились ей; 
в них чувствовалось что–то такое, что глубоко огорчало ее и, конечно, огорчит старика. Да и раньше жизнь брата в отсутствие 
отца не отвечала ее вкусам, а – главное – его взгляды, его убеждения казались ей такими несимпатичными. И Нита, любившая 
своего единственного брата до безумия, не раз горячо с ним спорила, стараясь переубедить его.  
И теперь, при мысли о скорой встрече брата с этим честным, 
безупречным отцом, предчувствие чего–то тяжелого невольно закрадывалось в ее сердце. О, как ей хотелось, чтобы предчувствие 
это оказалось ложным и чтобы Сережа не был таким практическим человеком, каким выставлял себя в письмах.  
– Ну, конечно, наносное... Нынче это в моде. И моряки щеголяют тем, чего мы в молодые годы стыдились... Такой уж дух 
нынче во флоте, к сожалению... Идеал гроша царит... Какое–то 
торгашество... Да, Ниточка, моряки теперь не те, что были прежде! Прежде мы не думали поражать франтовством да по модным 
ресторанам шататься... Прежде мы были хоть и замухрышками, 
но зато, знаешь ли, на сделки разные с совестью не пускались, по 
передним у начальства не торчали, к тетенькам за протекцией не 
ездили, а тянули себе лямку по совести... А теперь... Ну, да что 
говорить... Я уверен только, что наш Сережа – сын своего отца и 
никогда не заставит его краснеть за себя... Не так ли, моя голубушка?.. Ты ведь у меня славная девочка и умница!  
Нита поспешила согласиться с отцом, но, когда пришла в свою 
маленькую светлую комнатку, мысли о Сереже заставили ее снова задуматься. И ей было почему–то бесконечно жаль отца.  

6 

II  

– Анна Васильевна! Нита! Готовы ли вы? Через четверть часа 
пора ехать, чтоб поспеть на пароход! – говорил, стуча в начале 
девятого часа утра поочередно в двери комнат жены и дочери, 
веселый и радостный старик, бодрый и свежий, приодевшийся в 
новый сюртук и надевший на шею большой крест Владимира 
второй степени, спрятавшийся под густою бородой адмирала.  
Он то и дело посматривал на свои старинные золотые часы и, 
никогда не опаздывавший в своей жизни, за пять минут до отъезда снова стучался в комнаты своих.  
Дамы были готовы; два извозчика уже стояли у подъезда, и 
вся семья за десять минут до девяти часов была на кронштадтском пароходе.  
Утро стояло хорошее, солнечное и теплое, и Волынцевы сидели на палубе, радостно взволнованные в ожидании свидания с 
Сережей.  
Наконец и Кронштадт.  
Волынцевы с пристани отправились в Купеческую гавань, и 
там адмирал нанял ялик1 до Малого рейда.  
– А не страшно на ялике, Максим Иванович? – спрашивала 
адмиральша, женщина лет пятидесяти, высокая и статная, сохранившая еще в своем лице остатки былой красоты, боязливо поглядывая на маленький ялик.  
– Не извольте беспокоиться, барыня. И в погоду ездим, а не то 
что в тишь, как теперь! – проговорил старик яличник.  
– Садись, садись, Анна Васильевна, не бойся! – успокоивал 
адмирал. Ты привыкла все на катерах ездить, да на больших, ну а 
теперь мы в отставке, катеров нам не полагается! – шутливо прибавил адмирал.  
– Сережа мог бы прислать за нами катер! – заметила адмиральша, усевшись при помощи мужа в ялик.  
– Почем он знает, что мы с первым пароходом едем к нему. 
Он, быть может, и не ждет нас... Эка погода–то славная!.. Хорошо 
сегодня на море! воскликнул адмирал, вдыхая полной грудью 
свежий морской воздух.  

                                                 
1 Ялик - небольшая прогулочная лодка. 

7 

Действительно, было хорошо. Стоял мертвый штиль, и море 
расстилалось зеленоватой гладью. С безоблачного неба весело 
глядело солнце.  
Вдали, 
на 
Большом 
рейде1, 
виднелось 
несколько 
броненосцев2, грозных, но неуклюжих, а поближе, на Среднем 
рейде, стоял крейсер «Витязь», весь черный и красивый со своими высокими тремя мачтами, паутиной снастей и с двумя белыми 
дымовыми трубами.  
Ялик ходко шел, приближаясь к «Витязю».  
Адмирал так и впился в него своими зоркими глазами лихого 
моряка, гордившегося, бывало, образцовым порядком и щегольским видом судов, которыми он командовал в течение своей 
службы, и тою любовью, какую питали к нему матросы и офицеры. Он любил и эту службу, полную борьбы и опасностей, любил 
и эти дальние плаванья на океанском просторе, любил и матросов, этих славных, добрых тружеников моря, готовых из кожи 
лезть, если только с ними обращаются по–человечески и признают в них людей, а не одну только рабочую силу. И Максим Иванович пожалел, что он в отставке и уже не в той родной среде, с 
которою так сжился. Но не он виноват, что его удалили из флота... Он слишком ценит чувство человеческого достоинства, чтобы оставаться во флоте ценою подлаживания к высшему начальству.  
По–видимому, Максим Иванович остался доволен внешним 
видом «Витязя». Рангоут3 выправлен безукоризненно, реи4 тоже. 
Посадка судна превосходная.  
– Славное суденышко, молодцом глядит! – нежно, почти любовно, произнес старый моряк. – Полюбуйся–ка, Нита.  
– Уж я и то любуюсь, папочка!  
– Я рад, что Сережа сделал кругосветное плавание не на броненосце, а на крейсере. По крайней мере, знает, как ходят под па
                                                 
1 Рейд - место недалеко от входа в гавань, удобное для стоянки кораблей. 
2 Броненосец - военный корабль, защищенный броней и вооруженный 
дальнобойными орудиями. 
3 Рангоут - общее название всех деревянных приспособлений (реи, мачты и др.) для крепления парусов и подъема тяжестейна корабле. 
4 Рея - горизонтальный брус на мачте, служащий для привязывания парусов. 

8 

русами, а то теперь молодые офицеры совсем не знают парусов... 
Все только под парами гуляют!  
Чем ближе подходил ялик к крейсеру, тем нетерпеливее становились пассажиры ялика.  
Еще несколько минут, и ялик пристал к парадному трапу «Витязя». Фалгребные матросы в синих рубахах с откидными воротниками, открывавшими загорелые шеи, стояли по бокам трапа, 
отдавая честь отставному адмиралу.  
Молодой вахтенный мичман встретил прибывших у входа на 
палубу.  
– Я хотел бы видеть лейтенанта...  
Но старик не докончил.  
Лейтенант, которого он так страстно хотел видеть, уже целовал руки и лицо матери, а Анна Васильевна, вся всхлипывая, 
осыпала поцелуями коротко остриженную белокурую голову и 
молодое красивое лицо, которое в первое мгновение показалось 
Максиму Ивановичу незнакомым, чужим, – до того оно возмужало и мало напоминало то нежное, безбородое лицо юнца, какое 
помнил отец.  
Еще минута, и Сережа, осторожно освободившись из объятий 
матери, целовался с отцом и потом с сестрой... У всех на глазах 
сверкали слезы...  
Всем хотелось говорить, и все говорили не то, что хотелось.  
– Здесь у нас еще идет чистка, папа. Пойдем лучше в каюту! 
проговорил наконец Сережа низким приятным баритоном, бросая 
быстрый взгляд на костюм Ниты и отводя глаза с довольным выражением.  
– Веди куда хочешь, Сережа! – взволнованно отвечал отец.  
– Вот наш капитан, папа... Позволь тебе его представить.  
И, не дожидаясь согласия отца, он подвел капитана, пожилого 
приземистого брюнета, заросшего волосами, и представил его отцу, матери и сестре.  
После нескольких минут разговора, в котором капитан очень 
хвалил молодого лейтенанта, все спустились в кают–компанию. 
Офицеры, сидевшие там, встали и поклонились. Сережа опять 
представил своим двух молодых офицеров, в том числе одного с 
княжеской фамилией.  
– Познакомь уж со всеми, Сережа! – проговорил тихо адмирал, заметивши, что сын хотел вести его в каюту.  

9 

Все были представлены, и после того Сережа ввел своих в 
просторную, светлую, щегольски убранную каюту.  
– А ведь я тебя, Сережа, не узнал в первую минуту... Так ты 
изменился... возмужал с тех пор, как мы не видались. Ну–ка, дай 
я на тебя погляжу.  
И с этими словами старик крепко сжал в своей худой, костлявой, но сильной руке мягкую, пухлую холеную руку сына и глядел на него долгим любовным, полным бесконечной нежности 
взглядом.  
– Экой ты молодец какой! – наконец проговорил он, отводя 
глаза, и стал разглядывать Сережину каюту.  
Высокий, хорошо сложенный, свежий и румяный, с тонкими 
чертами красивого и умного, слегка загоревшего лица, опушенного светло–русой бородкой, подстриженной по–модному, a la 
Henri IV, молодой человек, недавно только что произведенный в 
лейтенанты, действительно глядел молодцом и притом имел тот 
несколько самоуверенный, хлыщеватый и в то же время солидный вид, каким в последнее время стали, по примеру серьезных 
молодых франтов из светского общества, щеголять и многие моряки молодого поколения, совсем не похожие на прежний средний тип моряка, отличавшийся отсутствием всякого хлыщества, 
скромностью и даже застенчивостью в обществе и некоторою, 
словно бы умышленною небрежностью костюма. Дескать, моряку стыдно заниматься такими глупостями, как франтовство!  
Молодой Волынцев, напротив, был франтоват до мелочей и, 
видимо, тщательно занимался и своей особой, и своим туалетом.  
Щегольской сюртук, сшитый не совсем по форме – длиннее, 
чем следовало, – сидел на нем как облитой. Стоячие воротники, с 
загнутыми впереди кончиками, сияли ослепительной белизной, а 
креповый черный галстук, завязанный от руки морским узлом, 
был безукоризнен. На ногах были модные остроносые ботинки 
без каблуков. От бороды и усов, чуть–чуть закрученных кверху, 
шел тонкий аромат духов. На мизинце одной из рук была красивая бирюза, и золотой браслет – porte bonheur1 – виднелся из–под 
рукава сорочки.  
Сережа походил на сестру, но выражение его лица и карих 
глаз было совсем не то, что у отца и сестры. И в лице и в глазах 
Сережи было что–то самоуверенное, жестковатое и холодное. 
                                                 
1 Браслет без застежки. (франц.) 

10