«Глупая» причина

К.М. Станюкович 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

«ГЛУПАЯ» ПРИЧИНА 

 

 
 
 
 

МОРСКИЕ РАССКАЗЫ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................5 
III.....................................................................................................6 
IV...................................................................................................10 
V....................................................................................................12 

2 

I 

– А где это вам ухо повредили, Тарасыч? На войне? 
Отставной матрос Тарасыч, бывший сторожем севастопольской купальни, с которым мы частенько беседовали в ранние утренние часы, когда других купальщиков обыкновенно не было, 
обернулся к открытой дверке маленькой каютки, где я раздевался, и с оттенком досады проговорил: 
– Вот так–то все господа любопытничают насчет уха. Скажи 
да скажи! Ну, я и обсказываю всем, что, мол, на войне стуцерной 
пулей оторвало. 
– А разве не на войне? 
Тарасыч после минуты колебания ответил несколько таинственно: 
– То–то не на войне, вашескобродие. В севастопольскую войну господь меня вызволил. Ни одной царапинки не получил, даром что все время находился на четвертом бакстионе. 
– А где же вы лишились уха? 
– В Новороссийском… Вскорости после замирения мы на 
шкуне «Дротик» клейсеровали у Капказа, а затем непокорного 
черкеса в Туретчину перевозили… может, слыхали об этом? 
– Слыхал. 
– Так вот в ту самую весну, как мы перевезли одну партию 
черкесов и вернулись в Новороссийск, я и решился уха, вашескобродие. 
– Как так? 
– Да так. Вовсе, можно сказать, по глупой причине. 
– По какой? 
– Не стоит и объяснять. Совсем нестоящая причина, вашескобродие. 
Тарасыч примолк и снова принялся снимать с перекладин сушившиеся простыни и полотенца. 
Эта таинственность Тарасыча, обыкновенно словоохотливого 
и любившего поговорить, как он выражался, об «умственном», 
признаться, меня заинтриговала, и я стал его упрашивать рассказать, какая это такая нестоящая причина. 
Тарасыч наконец сдался. 
– Вам, пожалуй, можно сказать, – проговорил он, приблизившись ко мне, – вы это самое дело можете взять в понятие… 

3 

И, понижая голос, хотя в купальне не было ни души, застенчиво и словно бы виновато шепнул: 
– Из–за бабы, вашескобродие. 
– Из–за бабы? – невольно переспросил я. 
– Точно так, вашескобродие. Из–за приверженности к одной 
бабе. В те поры, вашескобродие, я моложе был, – словно бы извиняясь, продолжал Тарасыч, – так из–за эвтой самой бабы меня 
обезуродовать хотели. 
– Она, значит, была черкешенка? 
– Зачем черкесинка? Форменная наша российская, с Дона была приехатчи с супругом. И что это за баба была, вашескобродие! 
Другой такой ни раньше, ни после не видал! – прибавил горячо 
Тарасыч, видимо отдавшийся нахлынувшим воспоминаниям и 
уже не стыдившийся, а напротив, казалось, охотно готовый поговорить о них. 
– Вы расскажите, Тарасыч, подробно эту историю. 
– Отчего не рассказать? Очень даже могу рассказать, потому 
вы, вашескобродие, не обессудите, что, примерно, матрос и, с позволения сказать, из–за женского звания без уха остался… Другому господину быдто и смешно, а вы… одним словом… можете 
понять… Дайте вот только простыньки приберу. А тем временем 
вы искупайтесь. Вода освежительная. Я уж искупался… Теперь 
только ранним утречком и хорошо купаться… А господа ходят 
все с восьми часов, когда солнышко поджаривает и вода теплая… 
Довольно это даже глупо, прямо–таки сказать! 
С этими словами Тарасыч торопливой и легкой походкой, 
словно он шел по палубе военного корабля, направился на другой 
конец купальни снимать развешанное белье. 
Я невольно любовался Тарасычем… 
Несмотря на свои шестьдесят лет, этот сухощавый, крепкий, 
хорошо сложенный старик глядел молодцом. Его смугловатое, 
сохранившее еще следы былой красоты лицо – почти без морщин 
и отливает здоровым румянцем. Большие темные глаза, добродушно–насмешливые и зоркие, не потеряли блеска и порой зажигаются огоньком. Черные, слегка курчавые волосы и черная 
большая борода только слегка подернуты сединой. Белые, крепкие зубы так и сверкают из–под усов, когда Тарасыч улыбается 
или держит во рту маленькую трубчонку. 
Одет он чистенько и, видимо, не без заботы о некотором щегольстве. На нем всегда белый, сшитый на матросский фасон ко
4 

роткий буршлатик – пальто с Георгиевским крестом в петлице и 
широкие парусинные штаны, а по воскресеньям парусинные 
башмаки. В будни он в купальне ходил босой. 
Тарасыч расторопен и услужлив, но держит себя с достоинством; ни перед кем не лебезит и ко всем купальщикам без различия их положений и рангов относится с одинаковой предупредительностью. Только, по старой памяти, он оказывает некоторую 
аттенцию 1 морякам, и в особенности старым севастопольцам. 
Тарасыч всех их знает, и они все знают и уважают Тарасыча. К 
ним он особенно внимателен, охотно вступает в разговоры, называя по имени и отчеству даже адмиралов, ставит им, без напоминания, шайки с водой после купанья и, накидывая простыни, 
усердно трет своими большими, жилистыми и умелыми руками 
спины таких фаворитов–купальщиков. 
Я начал пользоваться благоволением Тарасыча вскоре после 
приезда в Севастополь, как только он откуда–то узнал о том, что 
я отставной моряк и вдобавок севастопольский уроженец. Мы 
скоро сделались с Тарасычем приятелями, вместе ловили на заре 
бычков и часто, как он выражался, «балакали». Иногда, по вечерам, когда купальни запирались, Тарасыч заходил ко мне в гостиницу и охотно выпивал стакан–другой чая с коньяком, который 
он называл почему–то «пользительным напитком». 
По–видимому, этот «пользительный напиток» значительно 
способствовал нашему сближению, тем более что я разбавлял чай 
своего гостя, нисколько не жалея коньяку. 

II 

– Что, вашескобродие, хорошо искупались? – весело спрашивал Тарасыч, набрасывая на меня простыню и начиная усердно 
растирать спину. 
– Отлично, Тарасыч! – так же весело отвечал я, бодрый, жизнерадостный и словно бы окрепший после купанья. 
– То–то я и говорю: у нас в Севастополе купанье первый сорт, 
ежели купаться с рассудком… ранним часом. Ну, теперь извольте 

                                                 
1 Внимание (от фр.  une attention). 
 

5 

одеваться, вашескобродие. Сейчас шаечку с водой для ног принесу. 
Когда Тарасыч возвратился, я напомнил ему об обещании рассказать подробности его романической истории. 
– Так вам в самом деле желательно послушать? – спросил Тарасыч, испытующе взглядывая на меня. 
– Очень даже желательно, Тарасыч. 
– Что ж… Я все в подробности обскажу… 
– Пожалуйста. 
– Вы господин с понятием, – снова повторил он, словно бы 
приглашая меня отнестись к его рассказу с серьезностью. 
Тарасыч присел на сруб купальни, опершись на стойку, закурил трубку и, видимо несколько возбужденный, начал рассказ 
своим мягким, приятным голосом. 

III 

– Как раз в Вербное воскресенье, как теперь помню, вышли 
мы, вашескобродие, из Константинополя в обратную, в Новороссийск. Рассчитывали, что дня этак через три ходу будем в Новороссийском, как следует отговеем на берегу и встретим честь честью праздник. Однако расчет вышел совсем другой, вашескобродие, от господа бога… Были уж мы недалече от Новороссийского, как поднялась штурма, и не приведи бог какая… Вроде 
быдто боры… С берега, значит, дует… Ну, мы на шкунке на нашей маленькой поставили штормовые паруса и ждем передышки. 
А качка была такая, что так бортами шкунка и черпала. А машина 
еле действует, никакого ходу не дает… Тогда, сами знаете, машины не нонешние были. Так день, так другой ждали ослабки, а 
заместо того на третий день, вашескобродие, на самую страстную 
пятницу, буря вовсю разыгралась, вроде быдто светопреставления было. Кругом водяная пыль, ровно мгла, ветер ревет, и волны 
словно кипят. Никогда в жизни не видал я такой штурмы. Шкунку нашу ровно бы стружку кидает, и волна так и ходит через палубу. Тяжко было, вашескобродие. И думали матросики в те поры, что не видать нам больше света божьего. Придется, мол, топнуть на Черном море. Однако командир наш, Петр Иваныч Чайкин… Может, слышали?.. Он теперь в адмиралах, в Петербурге 
живет… 

6 

– Слыхал. 
– Так он, как следует ему по должности, команду подбадривает. «Ничего, говорит, ребята, сустоим!» А сам, привязавшись к 
мостику, чтобы волна не смыла, стоит белей рубашки и только 
покрикивает: «право» да «лево»! А где уж тут править! Вовсе перестала слушаться руля шкунка наша; вышла, значит, из повиновения и бунтует. Паруса все в клочьях. Машина не забирает… 
одно слово – беда. Сбились, значит, матросики к шканцам, как 
овцы, крестятся и ждут смерти. Стоит на своем месте и командир 
в отчаянности. Видит, ничего ему не выдумать, будь ты хоть самый форменный капитан. Стоит и для виду форцу на себя напущает и все командует: «право» да «лево»! А голос евойный так и 
дрожит. 
Тарасыч затянулся два раза, сплюнул и продолжал: 
– А я на руле орудую с подручными – я старшим рулевым 
был, – гляжу во все глаза на волны и ворочаю, значит, штурвалом, чтобы шкунку поперек волны поставить… Никак не возможно! Мотает шкунку. И так это тоскливо на душе, вашескобродие, что молодому матросу и вдруг умирать. А главная причина: Глафиры жалко, этой самой из Новороссийского. Не увижу, 
мол, ее никогда. И заместо того чтобы о грехах вспомнить да богу молиться, все об ей думаю… Не узнает, мол, как я к ей привержен был… Не пожалеет матросика, желанная. Из–за этих дум 
пуще тоска. И все эта самая Глафира быдто из воды на меня, голубушка, глядит, как русалочка, строго–престрого… «Погибай, 
мол, человек, а мне тебя не жалко… Ты мне не люб!..» И как это 
она так меня приворожила, я и до сих пор в толк не возьму, вашескобродие. Но только доложу вам, что как в первый раз я зашел в 
ейную лавочку по осени – мы тогда в Новороссийском стояли – и 
увидал хозяйку, так ровно бы меня по башке марса–фалом съездило, и был я быдто вроде как в помрачении ума. И никогда со 
мною допрежь не случалось такой оказии… В старину бабы 
мною не брезговали, вашескобродие, ну и я им спуску не давал… 
однако, чтобы была во мне из–за их отчаянность, этого никогда 
не случалось. Много, мол, этого сословия! Но как вcтрел я Глафиру, с того же разу стала она на свете для меня одна. На других 
хоть и не смотри… Так ведь заколдовала, видно, до смерти, каторжная. Поди ж ты! – воскликнул с добродушной улыбкой Тарасыч, словно бы сам недоумевая силе своей страсти, воспоминание о которой и теперь еще жило в нем. 

7 

– А хороша была эта Глафира? – спросил я. 
– Как кому, а для меня лучше не было, вашескобродие! Сами 
изволите знать: не по хорошу мил, а по милу хорош. Другая вот и 
писаная красавица считается, а на ее, с позволения сказать, начхать. Сиди со своей красотой, как глупая пава, да кричи «уа!». 
Опять же, другая и вовсе быдто не красавица, а по твоему скусу 
милей всякой красавицы… И я так полагаю, вашескобродие, что 
всякому человеку дадена одна настоящая, значит, желанная. 
Только не всегда ты ее встретишь. Ты, примерно, в Севастополе, 
а она в Кронштадте. Но сердце все–таки чует, какая тебе назначена. И коли ты вcтрел такую, тут тебе и крышка. Потому против 
своей природы не пойдешь. Учует душа сродственную–то душу. 
Редко только они присоглашаются. По той причине и в законе 
люди неправильно живут. Грызутся да сварничают и вовсе друг 
дружку не любят. Каждая душа тоскует по другой душе, по желанной. 
– А вы женаты, Тарасыч? 
– Никак нет, вашескобродие. Остерегался. 
– Отчего? 
– Зачем зря жениться? После той самой я другой по сердцу не 
нашел… Так с тех пор бобыльком и доживаю век. По крайности, 
чужого века не заедаю и сам не терплю бабьего озорства. 
– А на Глафире бы женились? 
Вместо ответа Тарасыч сердито крякнул и задымил трубочкой. 
– Чем же вам именно так понравилась Глафира и какая она 
была из себя? – предложил я вопрос, заинтересованный этими 
неожиданными для меня рассуждениями Тарасыча. 
Симпатичное лицо Тарасыча словно бы просветлело и помолодело, и темные ласковые глаза осветились нежным выражением, полным задумчивой, тихой скорби, когда он заговорил: 
– А была она, если вам угодно знать, вашескобродие, из себя 
вся аккуратненькая и росту средственного. Такая сухощавенькая 
и пряменькая, ровно молодой тополек. Вовсе деликатного сложения, даже, можно сказать, щупленькая. И гибкая, как ивовый прутик, и на ходу легкая. Как есть перышко, вашескобродие. На руке 
куда вгодно донесешь. Одно слово, все в ей было одно к одному, 
в плепорцию пригнано и чистой отделки. А лицо у ее было чистое–пречистое и белое–пребелое. Даже загар не брал. И такого 
задумчивого и строгого даже, можно сказать, вида. А глаза серенькие, сторожкие, ровно бы у куличка, что на карауле стоит да 

8 

озирается, умница, вокруг: нет ли где опаски? Пужливая была до 
людей, вашескобродие, вроде дикой козочки. Известно, какой народ в Новороссийском: дерзкий да сбродный. Солдаты эти озорливые да наши матросы, а офицеры вовсе даже, прямо сказать, 
касательно женского пола бесстыдники… Ну, и она прегордо себя держала, никаких этих любезностев не допускала, ни боже 
ни… Так взглянет, что холод проберет… Небось умела взглянуть. 
Ее так и прозывали «бесчувственной» за ее, значит, неприступность гордую… А торговки иначе промеж себя не звали, как рыжей Глашкой. Из–за волос ейных золотистых, ну и опять же злились: не хороводилась она с ними и совсем не ихнего фасона была баба. Не шилохвостила подолом, не вертела зенками, не зазывала покупателев… Вовсе другого поведения была, вашескобродие. Правильная женщина! 
Тарасыч примолк на секунду и продолжал: 
– А нрава была скрытного. И горда и карактерна. И никогда не 
оказывала себя, не то, как прочие бабы. Известно, баба сичас себя 
окажет, а эта нет. Задачливая какая–то. Не раскусишь! И языком 
зря не молола. Смотришь, бывало, украдкой на ее и никак не высмотришь, что у ей примерно на душе: весело ли ей жить на свете 
или нудно? Редко когда веселая была, больше в задумчивости… 
И умственная… с большим понятием… до книжек охотница, сидит это в лавке и книжку читает… Совсем особенная! Так я об 
ней понимаю, вашескобродие! – горячо закончил Тарасыч свою 
восторженную характеристику. 
– Молодая она была? 
– Сказывала, что тридцати годов, но только с виду ей тридцати не оказывало, вашескобродие… Так, годов двадцать можно 
было обозначить… И совсем на замужнюю не походила… Ровно 
бы девушка!.. Тонкая такая. 
– А муж молодой был? 
– Молодой… Одних с нею лет… Крепкий, здоровый мужчина. 
– А человек каков? 
Задавая этот вопрос, я почти не сомневался, что Тарасыч не 
особенно одобрительно отнесется к мужу женщины, которую он 
так безгранично любил. Но Тарасыч решительно озадачил меня, 
когда ответил: 
– Хороший человек, вашескобродие. Старательный и башковатый по своей части. Он прасолом был и часто в разъездах находился… Оборотистый парень. А супругу свою он, можно сказать, 

9 

вовсе обожал… Так в глаза ей и смотрел… Добер с ней был… 
страсть. И что она хотела, все сполнял… 
– А она его любила? 
– Сдавалось мне, вашескобродие, что настоящей пристрастности к ему не имела. Почитала супруга, как следовает жене, соблюдала закон, а чтобы по–настоящему иметь приверженность, 
чтобы, значит, до помрачения… неприметно было… А по моему 
рассудку, вашескобродие, главная причина в том, что души их 
несродственные были… Из–за того и настоящей приверженности 
не могло быть. 
– Как так? 
– А так… Не пришлись они друг дружке, чтобы как, примерно 
сказать, при корабельной стройке: стык в стык. Он все больше о 
делах заботился, одно только житейское понимал. Продал да купил! И хоть жену обожал, холил ее да рядил, а души–то ее высокой не чувствовал… А Глафира одним житейским брезговала… 
Она любила все больше умственное… Насчет души, значит, и 
всего такого прочего, вашескобродие. Почему, мол, человек на 
свете живет и как ему по совести жить? И где, мол, правда на 
свете есть? И по какой причине звездочки горят и наземь падают?.. И велик ли предел свету?.. До всего такого она очень даже 
была любопытна… Ну, а Григорий Григорьич, муж ейный, ничего этого не почитал… Совсем в эти понятия не входил… И выходит – сродственности не было! Беда без этого! – примолвил Тарасыч и призадумался. 

IV 

– А как вы с ней познакомились, Тарасыч? 
– Из–за эстого самого… из–за умственного разговора она и 
допустила к себе… Я сам, вашескобродие, грешным делом, привержен к этому… Хоть и темный человек, а все разная дума идет 
в голову. Так вот, как я увидал в первый раз Глафиру и пришел в 
безумие, можно сказать, так на другой день опять отпросился на 
берег и в лавочку… нитки быдто покупать. Подошел, а войти 
смелости нет… В груди так и колотит… И сам дивлюсь, вашескобродие, своему страху… Прежде куда вгодно входил… не боялся, а тут ровно гусенок желторотый… Однако вошел. Смотрю, 
вместо хозяйки – муж. Купил ниток. Тары–бары. Скучно в лавке–

10