А.П. Чехов

ДОМА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Дома. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 10 с. – (Библиотека русской 

классики).

ISBN 978-5-16-007090-2
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ДОМА

– Приходили от Григорьевых за какой-то книгой, но я сказала, 

что вас нет дома. Почтальон принес газеты и два письма. Кстати, 
Евгений Петрович, я просила бы вас обратить ваше внимание на 
Сережу. Сегодня и третьего дня я заметила, что он курит. Когда я 
стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и 
громко запел, чтобы заглушить мой голос.

Евгений Петрович Быковский, прокурор окружного суда, толь-

ко что вернувшийся из заседания и снимавший у себя в кабинете 
перчатки, поглядел на докладывавшую ему гувернантку и засмеял-
ся.

– Сережа курит… – пожал он плечами. – Воображаю себе этого 

карапуза с папиросой! Да ему сколько лет?

– Семь лет. Вам кажется это несерьезным, но в его годы куре-

ние составляет вредную и дурную привычку, а дурные привычки 
следует искоренять в самом начало.

– Совершенно верно. А где он берет табак?
– У вас в столе.
– Да? В таком случае пришлите его ко мне.
По уходе гувернантки Быковский сел в кресло перед письмен-

ным столом, закрыл глаза и стал думать. Он рисовал в воображе-
нии своего Сережу почему-то с громадной, аршинной папироской, 
в облаках табачного дыма, и эта карикатура заставляла его улы-
баться; в то же время серьезное, озабоченное лицо гувернантки 
вызвало в нем воспоминания о давно прошедшем, наполовину за-
бытом времени, когда курение в школе и в детской внушало педа-
гогам и родителям странный, не совсем понятный ужас. То был 
именно ужас. Ребят безжалостно пороли, исключали из гимназии, 
коверкали им жизни, хотя ни один из педагогов и отцов не знал, в 
чем именно заключается вред и преступность курения. Даже очень 
умные люди не затруднялись воевать с пороком, которого не по-
нимали. Евгений Петрович вспомнил своего директора гимназии, 
очень образованного и добродушного старика, который так пугал-
ся, когда заставал гимназиста с папироской, что бледнел, немед-
ленно собирал экстренный педагогический совет и приговаривал 
виновного к исключению. Уж таков, вероятно, закон общежития: 
чем непонятнее зло, тем ожесточеннее и грубее борются с ним.

Вспомнил прокурор двух-трех исключенных, их последующую 

жизнь и не мог не подумать о том, что наказание очень часто при-
носит гораздо больше зла, чем само преступление. Живой орга-
низм обладает способностью быстро приспособляться, привыкать 
и принюхиваться к какой угодно атмосфере, иначе человек должен 

был бы каждую минуту чувствовать, какую неразумную подкладку 
нередко имеет его разумная деятельность и как еще мало осмыс-
ленной правды и уверенности даже в таких ответственных, страш-
ных по результатам деятельностях, как педагогическая, юридиче-
ская, литературная…

И подобные мысли, легкие и расплывчатые, какие приходят 

только в утомленный, отдыхающий мозг, стали бродить в голове 
Евгения Петровича; являются они неизвестно откуда и зачем, не-
долго остаются в голове и, кажется, ползают по поверхности мозга, 
не заходя далеко вглубь. Для людей, обязанных по целым часам и 
даже дням думать казенно, в одном направлении, такие вольные, 
домашние мысли составляют своего рода комфорт, приятное удоб-
ство.

Был девятый час вечера. Наверху, за потолком, во втором этаже 

кто-то ходил из угла в угол, а еще выше, на третьем этаже, четыре 
руки играли гаммы. Шаганье человека, который, судя по нервной 
походке, о чем-то мучительно думал или же страдал зубною бо-
лью, и монотонные гаммы придавали тишине вечера что-то дре-
мотное, располагающее к ленивым думам. Через две комнаты в 
детской разговаривали гувернантка и Сережа.

– Па-па приехал! – запел мальчик. – Папа прие-хал! Па! па! па!
– Votre pere vous appelle, allez vite!1 – крикнула гувернантка, 

пискнув, как испуганная птица. – Вам говорят!

«Что же я ему, однако, скажу?» – подумал Евгений Петрович.
Но прежде чем он успел надумать что-либо, в кабинет уже вхо-

дил его сын Сережа, мальчик семи лет. Это был человек, в котором 
только по одежде и можно было угадать его пол: тщедушный, бе-
лолицый, хрупкий… Он был вял телом, как парниковый овощ, и 
всё у него казалось необыкновенно нежным и мягким: движения, 
кудрявые волосы, взгляд, бархатная куртка.

– Здравствуй, папа! – сказал он мягким голосом, полезая к отцу 

на колени и быстро целуя его в шею. – Ты меня звал?

– Позвольте, позвольте, Сергей Евгеньич, – ответил прокурор, 

отстраняя его от себя. – Прежде чем целоваться, нам нужно пого-
ворить, и поговорить серьезно… Я на тебя сердит и больше тебя не 
люблю. Так и знай, братец: я тебя не люблю, и ты мне не сын… Да.

Сережа пристально поглядел на отца, потом перевел взгляд на 

стол и пожал плечами.

1 Ваш отец вас зовет, идите скорее! (франц.)

– Что же я тебе сделал? – спросил он в недоумении, моргая гла-

зами. – Я сегодня у тебя в кабинете ни разу не был и ничего не 
трогал.

– Сейчас Наталья Семеновна жаловалась мне, что ты куришь… 

Это правда? Ты куришь?

– Да, я раз курил… Это верно!..
– Вот видишь, ты еще и лжешь вдобавок, – сказал прокурор, 

хмурясь и тем маскируя свою улыбку. – Наталья Семеновна два 
раза видела, как ты курил. Значит, ты уличен в трех нехороших 
поступках: куришь, берешь из стола чужой табак и лжешь. Три 
вины!

– Ах, да-а! – вспомнил Сережа, и глаза его улыбнулись. – Это 

верно, верно! Я два раза курил: сегодня и прежде.

– Вот видишь, значит не раз, а два раза… Я очень, очень тобой 

недоволен! Прежде ты был хорошим мальчиком, но теперь, я ви-
жу, испортился и стал плохим.

Евгений Петрович поправил на Сереже воротничок и подумал:
«Что же еще сказать ему?»
– Да, нехорошо, – продолжал он. – Я от тебя не ожидал этого. 

Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не при-
надлежит. Каждый человек имеет право пользоваться только сво-
им собственным добром, ежели же он берет чужое, то… он нехо-
роший человек! («Не то я ему говорю!» – подумал Евгений Петро-
вич.) Например, у Натальи Семеновны есть сундук с платьями. Это 
ее сундук, и мы, то есть ни я, ни ты, не смеем трогать его, так как 
он не наш. Ведь правда? У тебя есть лошадки и картинки… Ведь я 
их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но… ведь они не 
мои, а твои!

– Возьми, если хочешь! – сказал Сережа, подняв брови. – Ты, 

пожалуйста, папа, не стесняйся, бери! Эта желтенькая собачка, что 
у тебя на столе, моя, но ведь я ничего… Пусть себе стоит!

– Ты меня не понимаешь, – сказал Быковский. – Собачку ты 

мне подарил, она теперь моя, и я могу делать с ней всё, что хочу; 
но ведь табаку я не дарил тебе! Табак мой! («Не так я ему объяс-
няю! – подумал прокурор. – Не то! Совсем не то!») Если мне хо-
чется курить чужой табак, то я, прежде всего, должен попросить 
позволения…

Лениво цепляя фразу к фразе и подделываясь под детский язык, 

Быковский стал объяснять сыну, что значит собственность. Сережа 
глядел ему в грудь и внимательно слушал (он любил по вечерам 
беседовать с отцом), потом облокотился о край стола и начал щу-
рить свои близорукие глаза на бумаги и чернильницу. Взгляд его 
поблуждал по столу и остановился на флаконе с гуммиарабиком.

– Папа, из чего делается клей? – вдруг спросил он, поднося 

флакон к глазам.

Быковский взял из его рук флакон, поставил на место и про-

должал:

– Во-вторых, ты куришь… Это очень нехорошо! Если я курю, 

то из этого еще не следует, что курить можно. Я курю и знаю, что 
это неумно, браню и не люблю себя за это… («Хитрый я педагог!» 
– подумал прокурор.) Табак сильно вредит здоровью, и тот, кто 
курит, умирает раньше, чем следует. Особенно же вредно курить 
таким маленьким, как ты. У тебя грудь слабая, ты еще не окреп, а у 
слабых людей табачный дым производит чахотку и другие болез-
ни. Вот дядя Игнатий умер от чахотки. Если бы он не курил, то, 
быть может, жил бы до сегодня.

Сережа задумчиво поглядел на лампу, потрогал пальцем абажур 

и вздохнул.

– Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! – сказал он. – Его 

скрипка теперь у Григорьевых!

Сережа опять облокотился о край стола и задумался. На блед-

ном лице его застыло такое выражение, как будто он прислуши-
вался или же следил за развитием собственных мыслей; печаль и 
что-то похожее на испуг показались в его больших, немигающих 
глазах. Вероятно, он думал теперь о смерти, которая так недавно 
взяла к себе его мать и дядю Игнатия. Смерть уносит на тот свет 
матерей и дядей, а их дети и скрипки остаются на земле. Покойни-
ки живут на небе где-то около звезд и глядят оттуда на землю. Вы-
носят ли они разлуку?

«Что я ему скажу? – думал Евгений Петрович. – Он меня не 

слушает. Очевидно, он не считает важными ни своих проступков, 
ни моих доводов. Как втолковать ему?»

Прокурор поднялся и заходил по кабинету.
«Прежде, в мое время, эти вопросы решались замечательно 

просто, – размышлял он. – Всякого мальчугу, уличенного в куре-
нии, секли. Малодушные и трусы, действительно, бросали курить, 
кто же похрабрее и умнее, тот после порки начинал табак носить в 
голенище, а курить в сарае. Когда его ловили в сарае и опять поро-
ли, он уходил курить на реку… и так далее, до тех пор, пока малый 
не вырастал. Моя мать, чтобы я не курил, задаривала меня деньга-
ми и конфектами. Теперь же эти средства представляются ничтож-
ными и безнравственными. Становясь на почву логики, современ-
ный педагог старается, чтобы ребенок воспринимал добрые начала 
не из страха, не из желания отличиться или получить награду, а 
сознательно».

Пока он ходил и думал, Сережа взобрался с ногами на стул сбо-

ку стола и начал рисовать. Чтобы он не пачкал деловых бумаг и не 
трогал чернил, на столе лежала пачка четвертух, нарезанных на-
рочно для него, и синий карандаш.

– Сегодня кухарка шинковала капусту и обрезала себе палец, –

сказал он, рисуя домик и двигая бровями. – Она так крикнула, что 
мы все перепугались и побежали в кухню. Такая глупая! Наталья 
Семеновна велит ей мочить палец в холодную воду, а она его со-
сет… И как она может грязный палец брать в рот! Папа, ведь это 
неприлично!

Дальше он рассказал, что во время обеда во двор заходил шар-

манщик с девочкой, которая пела и плясала под музыку.

«У него свое течение мыслей! – думал прокурор. – У него в го-

лове свой мирок, и он по-своему знает, что важно и не важно. Что-
бы овладеть его вниманием и сознанием, недостаточно подтасовы-
ваться под его язык, но нужно также уметь и мыслить на его ма-
нер. Он отлично бы понял меня, если бы мне в самом деле было 
жаль табаку, если бы я обиделся, заплакал… Потому-то матери 
незаменимы при воспитании, что они умеют заодно с ребятами 
чувствовать, плакать, хохотать… Логикой же и моралью ничего не 
поделаешь. Ну, что я ему еще скажу? Что?»

И Евгению Петровичу казалось странным и смешным, что он, 

опытный правовед, полжизни упражнявшийся во всякого рода 
пресечениях, предупреждениях и наказаниях, решительно терялся 
и не знал, что сказать мальчику.

– Послушай, дай мне честное слово, что ты больше не будешь 

курить, – сказал он.

– Че-естное слово! – запел Сережа, сильно надавливая каран-

даш и нагибаясь к рисунку. – Че-естное сло-во! Во! во!

«А знает ли он, что значит честное слово? – спросил себя Бы-

ковский. – Нет, плохой я наставник! Если бы кто-нибудь из педа-
гогов или из наших судейских заглянул сейчас ко мне в голову, то 
назвал бы меня тряпкой и, пожалуй, заподозрил бы в излишнем 
мудровании… Но ведь в школе и в суде все эти канальские вопро-
сы решаются гораздо проще, чем дома; тут имеешь дело с людьми, 
которых без ума любишь, а любовь требовательна и осложняет 
вопрос. Если бы этот мальчишка был не сыном, а моим учеником 
или подсудимым, я не трусил бы так и мои мысли не разбегались 
бы!..»

Евгений Петрович сел за стол и потянул к себе один из рисун-

ков Сережи. На этом рисунке был изображен дом с кривой крышей 
и с дымом, который, как молния, зигзагами шел из труб до самого 

края четвертухи; возле дома стоял солдат с точками вместо глаз и 
со штыком, похожим на цифру 4.

– Человек не может быть выше дома, – сказал прокурор. – По-

гляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату.

Сережа полез на его колени и долго двигался, чтобы усесться

поудобней.

– Нет, папа! – сказал он, посмотрев на свой рисунок. – Если ты 

нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз.

Нужно ли было оспаривать его? Из ежедневных наблюдений 

над сыном прокурор убедился, что у детей, как у дикарей, свои 
художественные воззрения и требования своеобразные, недоступ-
ные пониманию взрослых. При внимательном наблюдении, взрос-
лому Сережа мог показаться ненормальным. Он находил возмож-
ным и разумным рисовать людей выше домов, передавать каран-
дашом, кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он 
изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист – в виде 
спиральной нити… В его понятии звук тесно соприкасался с фор-
мой и цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий раз неизмен-
но звук Л красил в желтый цвет, M – в красный, А – в черный и 
т. д.

Бросив рисунок, Сережа еще раз подвигался, принял удобную 

позу и занялся отцовской бородой. Сначала он старательно разгла-
дил ее, потом раздвоил и стал зачесывать ее в виде бакенов.

– Теперь ты похож на Ивана Степановича, – бормотал он, – а 

вот сейчас будешь похож… на нашего швейцара. Папа, зачем это 
швейцары стоят около дверей? Чтоб воров не пускать?

Прокурор чувствовал на лице его дыхание, то и дело касался 

щекой его волос, и на душе у него становилось тепло и мягко, так 
мягко, как будто не одни руки, а вся душа его лежала на бархате 
Сережиной куртки. Он заглядывал в большие, темные глаза маль-
чика, и ему казалось, что из широких зрачков глядели на него и 
мать, и жена, и всё, что он любил когда-либо.

«Вот тут и пори его… – думал он. – Вот тут и изволь измыш-

лять наказания! Нет, куда уж нам в воспитатели лезть. Прежде лю-
ди просты были, меньше думали, потому и вопросы решали храб-
ро. А мы думаем слишком много, логика нас заела… Чем развитее 
человек, чем больше он размышляет и вдается в тонкости, тем он 
нерешительнее, мнительнее и тем с большею робостью приступает 
к делу. В самом деле, если поглубже вдуматься, сколько надо 
иметь храбрости и веры в себя, чтобы браться учить, судить, сочи-
нять толстую книгу…»

Пробило десять часов.

– Ну, мальчик, спать пора, – сказал прокурор. – Прощайся и 

иди.

– Нет, папа, – поморщился Сережа, – я еще посижу. Расскажи 

мне что-нибудь! Расскажи сказку.

– Изволь, только после сказки – сейчас же спать.
В свободные вечера Евгений Петрович имел обыкновение рас-

сказывать Сереже сказки. Как и большинство деловых людей, он 
не знал наизусть ни одного стихотворения и не помнил ни одной 
сказки, так что всякий раз ему приходилось импровизировать. 
Обыкновенно он начинал с шаблона «В некотором царстве, в не-
котором государстве», далее громоздил всякий невинный вздор и, 
рассказывая начало, совсем не знал, каковы будут середина и ко-
нец. Картины, лица и положения брались наудачу, экспромтом, а 
фабула и мораль вытекали как-то сами собой, помимо воли рас-
сказчика. Сережа очень любил такие импровизации, и прокурор 
замечал, что чем скромнее и незатейливее выходила фабула, тем 
сильнее она действовала на мальчика.

– Слушай, – начал он, поднимая глаза к потолку. – В некотором 

царстве, в некотором государстве жил-был себе старый, престаре-
лый царь с длинной седой бородой и… и с этакими усищами. Ну-с, 
жил он в стеклянном дворце, который сверкал и сиял на солнце, 
как большой кусок чистого льда. Дворец же, братец ты мой, стоял 
в громадном саду, где, знаешь, росли апельсины… бергамоты, че-
решни… цвели тюльпаны, розы, ландыши, пели разноцветные 
птицы… Да… На деревьях висели стеклянные колокольчики, ко-
торые, когда дул ветер, звучали так нежно, что можно было заслу-
шаться. Стекло дает более мягкий и нежный звук, чем металл… 
Ну-с, что же еще? В саду били фонтаны… Помнишь, ты видел на 
даче у тети Сони фонтан? Вот точно такие же фонтаны стояли в 
царском саду, но только в гораздо больших размерах, и струя воды 
достигала верхушки самого высокого тополя.

Евгений Петрович подумал и продолжал:
– У старого царя был единственный сын и наследник царства –

мальчик, такой же маленький, как ты. Это был хороший мальчик. 
Он никогда не капризничал, рано ложился спать, ничего не трогал 
на столе и… и вообще был умница. Один только был у него недос-
таток – он курил…

Сережа напряженно слушал и, не мигая, глядел отцу в глаза. 

Прокурор продолжал и думал: «Что же дальше?» Он долго, как 
говорится, размазывал да жевал и кончил так:

– От курения царевич заболел чахоткой и умер, когда ему было 

20 лет. Дряхлый и болезненный старик остался без всякой помощи. 
Некому было управлять государством и защищать дворец. Пришли 

неприятели, убили старика, разрушили дворец, и уж в саду теперь 
нет ни черешен, ни птиц, ни колокольчиков… Так-то, братец…

Такой конец самому Евгению Петровичу казался смешным и 

наивным, но на Сережу вся сказка произвела сильное впечатление. 
Опять его глаза подернулись печалью и чем-то похожим на испуг; 
минуту он глядел задумчиво на темное окно, вздрогнул и сказал 
упавшим голосом:

– Не буду я больше курить…
Когда он простился и ушел спать, его отец тихо ходил из угла в 

угол и улыбался.

«Скажут, что тут подействовала красота, художественная фор-

ма, – размышлял он, – пусть так, но это не утешительно. Все-таки 
это не настоящее средство… Почему мораль и истина должны 
подноситься не в сыром виде, а с примесями, непременно в обса-
харенном и позолоченном виде, как пилюли? Это ненормально… 
Фальсификация, обман… фокусы…»

Вспомнил он присяжных заседателей, которым непременно 

нужно говорить «речь», публику, усваивающую историю только 
по былинам и историческим романам, себя самого, почерпавшего 
житейский смысл не из проповедей и законов, а из басен, романов, 
стихов…

«Лекарство должно быть сладкое, истина красивая… И эту 

блажь напустил на себя человек со времен Адама… Впрочем… 
быть может, всё это естественно и так и быть должно… Мало ли в 
природе целесообразных обманов, иллюзий…»

Он принялся работать, а ленивые, домашние мысли долго еще 

бродили в его голове. За потолком не слышались уже гаммы, но 
обитатель второго этажа всё еще шагал из угла в угол…