А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ИВАН МАТВЕИЧ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ИВАН МАТВЕИЧ 

Шестой час вечера. Один из достаточно известных русских 
ученых – будем называть его просто ученым – сидит у себя в ка-
бинете и нервно кусает ногти. 
– Это просто возмутительно! – говорит он, то и дело посмат-
ривая на часы. – Это верх неуважения к чужому времени и труду. 
В Англии такой субъект не заработал бы ни гроша, умер бы с го-
лода! Ну, погоди же, придешь ты... 
И, чувствуя потребность излить на чем–нибудь свой гнев и не-
терпение, ученый подходит к двери, ведущей в женину комнату, 
и стучится. 
– Послушай, Катя, – говорит он негодующим голосом. – Если 
увидишь Петра Данилыча, то передай ему, что порядочные люди 
так не делают! Это мерзость! Рекомендует переписчика и не зна-
ет, кого он рекомендует! Мальчишка аккуратнейшим образом 
опаздывает каждый день на два, на три часа. Ну, разве это пере-
писчик? Для меня эти два–три часа дороже, чем для другого два–
три года! Придет он, я его изругаю, как собаку, денег ему не за-
плачу и вышвырну вон! С такими людьми нельзя церемониться! 
– Ты каждый день это говоришь, а между тем он всё ходит и 
ходит. 
– А сегодня я решил. Достаточно уж я из–за него потерял. Ты 
извини, но я с ним ругаться буду, извозчицки ругаться! 
Но вот, наконец, слышится звонок. Ученый делает серьезное 
лицо, выпрямляется и, закинув назад голову, идет в переднюю. 
Там, около вешалки, уже стоит его переписчик Иван Матвеич, 
молодой человек лет восемнадцати, с овальным, как яйцо, без-
усым лицом, в поношенном, облезлом пальто и без калош. Он за-
пыхался и старательно вытирает свои большие, неуклюжие сапо-
ги о подстилку, причем старается скрыть от горничной дыру на 
сапоге, из которой выглядывает белый чулок. Увидев ученого, он 
улыбается той продолжительной, широкой, немножко глуповатой 
улыбкой, какая бывает на лицах только у детей и очень просто-
душных людей. 
– А, здравствуйте, – говорит он, протягивая большую мокрую 
руку. – Что, прошло у вас горло? 
– Иван Матвеич! – говорит ученый дрогнувшим голосом, от-
ступая назад и складывая вместе пальцы обеих рук. – Иван Мат-
веич! 

2 

Затем он подскакивает к переписчику, хватает его за плечо и 
начинает слабо трясти. 
– Что вы со мной делаете!? – говорит он с отчаянием. – Ужас-
ный, гадкий вы человек, что вы делаете со мной! Вы надо мной 
смеетесь, издеваетесь? Да? 
Иван Матвеич, судя по улыбке, которая еще не совсем сползла 
с его лица, ожидал совсем другого приема, а потому, увидев ды-
шащее негодованием лицо ученого, он еще больше вытягивает в 
длину свою овальную физиономию и в изумлении открывает рот. 
– Что... что такое? – спрашивает он. 
– И вы еще спрашиваете! – всплескивает руками ученый. – 
Знаете, как дорого для меня время, и так опаздываете! Вы опо-
здали на два часа!.. Бога вы не боитесь! 
– Я ведь сейчас не из дому, – бормочет Иван Матвеич, нере-
шительно развязывая шарф. – Я у тетки на именинах был, а тетка 
верст за шесть отсюда живет... Если бы я прямо из дому шел, ну, 
тогда другое дело. 
– Ну, сообразите, Иван Матвеич, есть ли логика в ваших по-
ступках? Тут дело нужно делать, дело срочное, а вы по именинам 
да по теткам шляетесь! Ах, да развязывайте поскорее ваш ужас-
ный шарф! Это, наконец, невыносимо! 
Ученый опять подскакивает к переписчику и помогает ему 
распутать шарф. 
– Какая вы баба... Ну, идите!.. Скорей, пожалуйста! 
Сморкаясь в грязный, скомканный платочек и поправляя свой 
серенький пиджачок, Иван Матвеич идет через залу и гостиную в 
кабинет. Тут для него давно уже готово и место, и бумага, и даже 
папиросы. 
– Садитесь, садитесь, – подгоняет ученый, нетерпеливо поти-
рая руки. – Несносный вы человек... Знаете, что работа срочная, и 
так опаздываете. Поневоле браниться станешь. Ну, пишите... На 
чем мы остановились? 
Иван Матвеич приглаживает свои щетинистые, неровно ост-
риженные волосы и берется за перо. Ученый прохаживается из 
угла в угол, сосредоточивается и начинает диктовать: 
– Суть в том... запятая... что некоторые, так сказать, основные 
формы... написали? – формы единственно обусловливаются са-
мой сущностью тех начал... запятая... которые находят в них свое 
выражение и могут воплотиться только в них... С новой строки... 
Там, конечно, точка... Наиболее самостоятельности представля-

3 

ют... представляют... те формы, которые имеют не столько поли-
тический... запятая... сколько социальный характер... 
– Теперь у гимназистов другая форма... серая... – говорит Иван 
Матвеич. – Когда я учился, при мне лучше было: мундиры носи-
ли... 
– Ах, да пишите, пожалуйста! – сердится ученый. – Характер... 
написали? Говоря же о преобразованиях, относящихся к устрой-
ству... государственных функций, а не регулированию народного 
быта... запятая... нельзя сказать, что они отличаются националь-
ностью своих форм... последние три слова в кавычках... Э–э... то-
во... Так что вы хотели сказать про гимназию? 
– Что при мне другую форму носили. 
– Ага... так... А вы давно оставили гимназию? 
– Да я же вам говорил вчера! Я уж года три как не учусь... Я из 
четвертого класса вышел. 
– А зачем вы гимназию бросили? – спрашивает ученый, загля-
дывая в писанье Ивана Матвеича. 
– Так, по домашним обстоятельствам. 
– Опять вам говорить, Иван Матвеич! Когда, наконец, вы бро-
сите вашу привычку растягивать строки? В строке не должно 
быть меньше сорока букв! 
– Что ж, вы думаете, я это нарочно? – обижается Иван Матве-
ич. – Зато в других строках больше сорока букв... Вы сочтите. А 
ежели вам кажется, что я натягиваю, то вы можете мне плату 
убавить. 
– Ах, да не в том дело! Какой вы неделикатный, право... Чуть 
что, сейчас вы о деньгах. Главное – аккуратность, Иван Матвеич, 
аккуратность главное! Вы должны приучать себя к аккуратности. 
Горничная вносит в кабинет на подносе два стакана чаю и 
корзинку с сухарями... Иван Матвеич неловко, обеими руками 
берет свой стакан и тотчас же начинает пить. Чай слишком горяч. 
Чтобы не ожечь губ, Иван Матвеич старается делать маленькие 
глотки. Он съедает один сухарь, потом другой, третий и, конфуз-
ливо покосившись на ученого, робко тянется за четвертым... Его 
громкие глотки, аппетитное чавканье и выражение голодной 
жадности в приподнятых бровях раздражают ученого. 
– Кончайте скорей... Время дорого. 
– Вы диктуйте. Я могу в одно время и пить и писать... Я, при-
знаться, проголодался. 
– Еще бы, пешком ходите! 

4 

– Да... А какая нехорошая погода! В наших краях в это время 
уж весной пахнет... Везде лужи, снег тает. 
– Вы ведь, кажется, южанин? 
– Из Донской области... А в марте у нас совсем уж весна. Тут 
мороз, все в шубах ходят, а там травка... везде сухо и тарантулов 
даже ловить можно. 
– А зачем ловить тарантулов? 
– Так... от нечего делать... – говорит Иван Матвеич и вздыхает. 
– Их ловить забавно. Нацепишь на нитку кусочек смолы, опус-
тишь смолку в норку и начнешь смолкой бить тарантула по спи-
не, а он, проклятый, рассердится, схватит лапками за смолу, и 
увязнет... А что мы с ними делали! Накидаем их, бывало, полный 
тазик и пустим к ним бихорку. 
– Какого бихорку? 
– Это такой паук есть, вроде тоже как бы тарантула. В драке 
он один может сто тарантулов убить. 
– М–да... Однако будем писать... На чем мы остановились? 
Ученый диктует еще строк двадцать, потом садится и погру-
жается в размышление. 
Иван Матвеич в ожидании, пока тот надумает, сидит и, вытя-
гивая шею, старается привести в порядок воротничок своей со-
рочки. Галстук сидит не плотно, запонки выскочили, и воротник 
то и дело расходится. 
– М–да... – говорит ученый. – Так–с... Что, не нашли еще себе 
места, Иван Матвеич? 
– Нет. Да где его найдешь? Я, знаете ли, надумал в вольнооп-
ределяющиеся идти. А отец советует в аптеку поступить. 
– М–да... А лучше, если бы в университет поступили. Экзамен 
трудный, но при терпении и усидчивом труде можно выдержать. 
Занимайтесь, читайте побольше... Вы много читаете? 
– Признаться, мало... – говорит Иван Матвеич, закуривая. 
– Тургенева читали? 
– Н–нет... 
– А Гоголя? 
– Гоголя? Гм!.. Гоголя... Нет, не читал! 
– Иван Матвеич! И вам не совестно? Ай–ай! Такой хороший 
вы малый, так много в вас оригинального, и вдруг... даже Гоголя 
не читали! Извольте прочесть! Я вам дам! Обязательно прочтите! 
Иначе мы рассоримся! 

5 

Опять наступает молчание. Ученый полулежит на мягкой ку-
шетке и думает, а Иван Матвеич, оставив в покое воротнички, всё 
свое внимание обращает на сапоги. Он и не заметил, как под но-
гами от растаявшего снега образовались две большие лужи. Ему 
совестно. 
– Что–то не клеится сегодня... – бормочет ученый. – Иван 
Матвеич, вы, кажется, и птиц любите ловить? 
– Это осенью... Здесь я не ловлю, а там, дома, всегда ловил. 
– Так–с... хорошо–с. А писать все–таки нужно. 
Ученый решительно встает и начинает диктовать, но через де-
сять строк опять садится на кушетку. 
– Нет уж, вероятно, отложим до завтрашнего утра, – говорит 
он. – Приходите завтра утром, только пораньше, часам к девяти. 
Храни вас бог опоздать. 
Иван Матвеич кладет перо, встает из–за стола и садится на 
другой стул. Проходит минут пять в молчании, и он начинает 
чувствовать, что ему пора уходить, что он лишний, но в кабинете 
ученого так уютно, светло и тепло, и еще настолько свежо впе-
чатление от сдобных сухарей и сладкого чая, что у него сжимает-
ся сердце от одной только мысли о доме. Дома – бедность, голод, 
холод, ворчун–отец, попреки, а тут так безмятежно, тихо и даже 
интересуются его тарантулами и птицами. 
Ученый смотрит на часы и берется за книгу. 
– Так вы дадите мне Гоголя? – спрашивает Иван Матвеич, 
поднимаясь. 
– Дам, дам. Только куда же вы спешите, голубчик? Посидите, 
расскажите что–нибудь... 
Иван Матвеич садится и широко улыбается. Почти каждый 
вечер сидит он в этом кабинете и всякий раз чувствует в голосе и 
во взгляде ученого что–то необыкновенно мягкое, притягатель-
ное, словно родное. Бывают даже минуты, когда ему кажется, что 
ученый привязался к нему, привык, и если бранит его за опазды-
вания, то только потому, что скучает по его болтовне о таранту-
лах и о том, как на Дону ловят щеглят.