Житейская мелочь

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЖИТЕЙСКАЯ МЕЛОЧЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ЖИТЕЙСКАЯ МЕЛОЧЬ 

Николай Ильич Беляев, петербургский домовладелец, бывающий часто на скачках, человек молодой, лет тридцати двух, упитанный, розовый, как–то под вечер зашел к госпоже Ирниной, 
Ольге Ивановне, с которою он жил, или, по его выражению, тянул скучный и длинный роман. И в самом деле, первые страницы 
этого романа, интересные и вдохновенные, давно уже были прочтены; теперь страницы тянулись и всё тянулись, не представляя 
ничего ни нового, ни интересного. 
Не застав Ольги Ивановны дома, мой герой прилег в гостиной 
на кушетку и принялся ждать. 
– Добрый вечер, Николай Ильич! – услышал он детский голос. 
– Мама сейчас придет. Она пошла с Соней к портнихе. 
В той же гостиной на диване лежал сын Ольги Ивановны 
Алеша, мальчик лет восьми, стройный, выхоленный, одетый по 
картинке в бархатную курточку и длинные черные чулки. Он лежал на атласной подушке и, очевидно, подражая акробату, которого недавно видел в цирке, задирал вверх то одну ногу, то другую. Когда утомлялись его изящные ноги, он пускал в ход руки 
или же порывисто вскакивал и становился на четвереньки, пытаясь стать вверх ногами. Всё это проделывал он с самым серьезным лицом, мученически пыхтя, точно и сам не рад был, что бог 
дал ему такое беспокойное тело. 
– А, здравствуй, мой друг! – сказал Беляев. – Это ты? А я тебя 
и не заметил. Мама здорова? 
Алеша, взявшийся правой рукой за носок левой ноги и принявший самую неестественную позу, перевернулся, вскочил и 
выглянул из–за большого мохнатого абажура на Беляева. 
– Как вам сказать? – сказал он и пожал плечами. – Ведь мама в 
сущности никогда не бывает здорова. Она ведь женщина, а у 
женщин, Николай Ильич, всегда что–нибудь болит. 
Беляев от нечего делать стал рассматривать лицо Алеши. 
Раньше он во всё время, пока был знаком с Ольгой Ивановной, ни 
разу не обратил внимания на мальчика и совершенно не замечал 
его существования: торчит перед глазами мальчик, а к чему он 
тут, какую роль играет – и думать об этом как–то не хочется. 
В вечерних сумерках лицо Алеши с его бледным лбом и черными немигающими глазами неожиданно напомнило Беляеву 

2 

Ольгу Ивановну, какою она была на первых страницах романа. И 
ему захотелось приласкать мальчика. 
– Поди–ка сюда, клоп! – сказал он. – Дай–ка я на тебя поближе 
погляжу. 
Мальчик прыгнул с дивана и подбежал к Беляеву. 
– Ну? – начал Николай Ильич, кладя руку на его тощее плечо. 
– Что? Живешь? 
– Как вам сказать? Прежде жилось гораздо лучше. 
– Почему? 
– Очень просто! Прежде мы с Соней занимались только музыкой и чтением, а теперь нам французские стихи задают. А вы недавно стриглись! 
– Да, недавно. 
– То–то я замечаю. У вас бородка стала короче. Позвольте мне 
за нее потрогать... Не больно? 
– Нет, не больно. 
– Отчего это, когда за один волосок тянешь, то больно, а когда 
тянешь за много волос, то ни капельки не больно? Ха, ха! А знаете, вы напрасно бакенов не носите. Тут вот пробрить, а с боков... 
вот тут вот оставить волосы... 
Мальчик прижался к Беляеву и стал играть его цепочкой. 
– Когда я поступлю в гимназию, – говорил он, – мама мне купит часы. Я ее попрошу, чтобы она мне такую же цепочку купила... Ка–кой ме–даль–он! У папы точно такой же медальон, только у вас тут полосочки, а у него буквы... В середке у него портрет 
мамы. У папы теперь другая цепочка, не кольцами, а лентой... 
– Откуда ты знаешь? Разве ты видаешь папу? 
– Я? Мм... нет! Я... 
Алеша покраснел и в сильном смущении, уличённый во лжи, 
стал усердно царапать ногтем медальон. Беляев пристально поглядел ему в лицо и спросил: 
– Видаешь папу? 
– Н...нет!.. 
– Нет, ты откровенно, по совести... По лицу ведь вижу, что говоришь неправду. Коли проболтался, так нечего уж тут вилять. 
Говори, видаешь? Ну, по–дружески! 
Алеша задумался. 
– А вы не скажете маме? – спросил он. 
– Ну вот еще! 
– Честное слово? 

3 

– Честное слово. 
– Побожитесь! 
– Ах, несносный какой! За кого ты меня принимаешь! 
Алеша оглянулся, сделал большие глаза и зашептал: 
– Только, ради бога, не говорите маме... Вообще никому не говорите, потому что тут секрет. Не дай бог, узнает мама, то достанется и мне, и Соне, и Пелагее... Ну, слушайте. С папой я и Соня 
видимся каждый вторник и пятницу. Когда Пелагея водит нас перед обедом гулять, то мы заходим в кондитерскую Апфеля, а там 
уж нас ждет папа... Он всегда в отдельной комнатке сидит, где, 
знаете, этакий мраморный стол и пепельница в виде гуся без спины... 
– Что же вы там делаете? 
– Ничего! Сначала здороваемся, потом все садимся за столик и 
папа начинает угощать нас кофеем и пирожками. Соня, знаете, 
ест пирожки с мясом, а я терпеть не могу с мясом! Я люблю с капустой и с яйцами. Мы так наедаемся, что потом за обедом, чтобы мама не заметила, мы стараемся есть как можно больше. 
– О чем же вы там говорите? 
– С папой? Обо всем. Он нас целует, обнимает, рассказывает 
разные смешные остроты. Знаете, он говорит, что когда мы вырастем, то он возьмет нас к себе жить. Соня не хочет, а я согласен. Конечно, без мамы будет скучно, но я ведь буду ей письма 
писать! Странное дело, можно будет даже по праздникам к ней с 
визитом приходить – не правда ли? Еще папа говорит, что он мне 
лошадь купит. Добрейший человек! Я не знаю, зачем это мама не 
позовет его к себе жить и запрещает нам видаться с ним. Ведь он 
очень любит маму. Всегда он нас спрашивает, как ее здоровье, 
что она делает. Когда она была больна, то он схватил себя за голову вот этак и... и всё бегает, бегает. Всё просит нас, чтоб мы 
слушались ее и почитали. Послушайте, правда, что мы несчастные? 
– Гм... Почему же? 
– Это папа говорит. Вы, говорит, несчастные дети. Даже слушать его странно. Вы, говорит, несчастные, я несчастный и мама 
несчастная. Молитесь, говорит, богу и за себя и за нее. 
Алеша остановил свой взгляд на чучеле птицы и задумался. 
– Так–с... – промычал Беляев. – Так вот вы, значит, как. В кондитерских конгрессы сочиняете. И мама не знает? 

4 

– Не–ет... Откуда же ей знать? Пелагея ведь ни за что не скажет. А позавчера папа нас грушами угощал. Сладкие, как варенье! Я две съел. 
– Гм... Ну, а того... послушай, про меня папа ничего не говорит? 
– Про вас? Как вам сказать? 
Алеша пытливо поглядел в лицо Беляева и пожал плечами. 
– Особенного ничего не говорит. 
– Примерно, что говорит? 
– А вы не обидитесь? 
– Ну, вот еще! Разве он меня бранит? 
– Он не бранит, но, знаете ли... сердится на вас. Он говорит, 
что через вас мама несчастна и что вы... погубили маму. Ведь он 
какой–то странный! Я ему растолковываю, что вы добрый, никогда не кричите на маму, а он только головой качает. 
– Так–таки и говорит, что я ее погубил? 
– Да. Вы не обижайтесь, Николай Ильич! 
Беляев поднялся, постоял и заходил по гостиной. 
– Это и странно и... смешно! – забормотал он, пожимая плечами и насмешливо улыбаясь. – Сам кругом виноват, и я же погубил, а? Скажите, какой невинный барашек. Так–таки он тебе и 
говорил, что я погубил твою мать? 
– Да, но... ведь вы же сказали, что не будете обижаться! 
– Я не обижаюсь и... и не твое дело! Нет, это... это даже смешно! Я попал, как кур во щи, и я же оказываюсь виноватым! 
Послышался звонок. Мальчик рванулся с места и выбежал 
вон. Через минуту в гостиную вошла дама с маленькой девочкой 
– это была Ольга Ивановна, мать Алеши. За нею вприпрыжку, 
громко напевая и болтая руками, следовал Алеша. Беляев кивнул 
головой и продолжал ходить. 
– Конечно, кого же теперь обвинять, как не меня? – бормотал 
он, фыркая. – Он прав! Он оскорбленный муж! 
– О чем ты это? – спросила Ольга Ивановна. 
– О чем?.. А вот послушай–ка, какие штуки проповедует твой 
благоверный! Оказывается, что я подлец и злодей, я погубил и 
тебя и детей. Все вы несчастные, и один только я ужасно счастлив! Ужасно, ужасно счастлив! 
– Я не понимаю, Николай! Что такое? 
– А вот послушай сего юного сеньора! – сказал Беляев и указал на Алешу. 

5 

Алеша покраснел, потом вдруг побледнел, и всё лицо его перекосило от испуга. 
– Николай Ильич! – громко прошептал он. – Тссс! 
Ольга Ивановна удивленно поглядела на Алешу, на Беляева, 
потом опять на Алешу. 
– Спроси–ка! – продолжал Беляев. – Твоя Пелагея, этакая дура 
набитая, водит их по кондитерским и устраивает там свидания с 
папашенькой. Но не в этом дело, дело в том, что папашенька 
страдалец, а я злодей, я негодяй, разбивший вам обоим жизнь... 
– Николай Ильич! – простонал Алеша. – Ведь вы дали честное 
слово! 
– Э, отстань! – махнул рукой Беляев. – Тут поважнее всяких 
честных слов. Меня лицемерие возмущает, ложь! 
– Не понимаю! – проговорила Ольга Ивановна, и слезы заблестели у нее на глазах. – Послушай, Лелька, – обратилась она к 
сыну, – ты видаешься с отцом? 
Алеша не слышал ее и с ужасом глядел на Беляева. 
– Не может быть! – сказала мать. – Пойду допрошу Пелагею. 
Ольга Ивановна вышла. 
– Послушайте, ведь вы честное слово дали! – проговорил 
Алеша, дрожа всем телом. 
Беляев махнул на него рукой и продолжал ходить. Он был погружен в свою обиду и уже по–прежнему не замечал присутствия 
мальчика. Ему, большому и серьезному человеку, было совсем не 
до мальчиков. А Алеша уселся в угол и с ужасом рассказывал 
Соне, как его обманули. Он дрожал, заикался, плакал; это он первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью; ранее же он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще и многое другое, чему нет 
названия на детском языке.