Н.В. Гоголь  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

МЕРТВЫЕ ДУШИ 

 
 
 
 
 
 
 

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ  
В ЧЕТЫРНАДЦАТИ ТОМАХ  
 
ТОМ 7 

 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

Мертвые души. Том второй..........................................................3 

Глава I ........................................................................................3 

Глава II.....................................................................................30 

Глава III....................................................................................38 

Глава IV ...................................................................................67 

Заключительная глава ............................................................84 

2 

МЕРТВЫЕ ДУШИ.  
ТОМ ВТОРОЙ 

 

ГЛАВА I 

 
Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенст-
во нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных за-
коулков государства? Что ж делать, если уже такого свойства со-
чинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не 
может изображать он ничего другого, как только бедность, да 
бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из 
глуши, из отдаленных закоулков государства. И вот опять попали 
мы в глушь, опять наткнулись на закоулок. 
Зато какая глушь и какой закоулок! 
Как бы исполинской вал какой-то бесконечной крепости, с на-
угольниками и бойницами, шли, извиваясь, на тысячу слишком 
верст горные возвышения. Великолепно возносились они над 
бесконечными пространствами равнин, то отломами, в виде от-
весных стен, известковато-глинистого свойства, исчерченных 
проточинами и рытвинами, то миловидно круглившимися зеле-
ными выпуклинами, покрытыми, как мерлушками, молодым кус-
тарником, подымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, тем-
ными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора. 
Река то, верная своим берегам, давала вместе с ними колена и по-
вороты, то отлучалась прочь в луга, затем, чтобы, извившись там 
в несколько извивов, блеснуть, как огонь перед солнцем, скрыть-
ся в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в 
сопровождении мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за 
нею на всяком повороте. 
В одном месте крутой бок возвышений убирался гуще в зеле-
ные кудри дерев. Искусственным насаждением, благодаря неров-
ности гористого оврага, север и юг растительного царства собра-
лись сюда вместе. Дуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и тер-
новник, чилига и рябина, опутанная хмелем, то помогая друг дру-
гу в росте, то заглушая друг друга, карабкались по всей горе, от 

3 

низу до верху. Вверху же, у самого ее темени, примешивались к 
их зеленым верхушкам красные крышки господских строений, 
коньки и гребни сзади скрывшихся изб, верхняя надстройка гос-
подского дома с резным балконом и большим полукруглым ок-
ном. И над всем этим собраньем дерев и крыш возносилась свы-
ше всего своими пятью позлащенными играющими верхушками 
старинная деревенская церковь. На всех ее главах стояли золотые 
прорезные кресты, утвержденные золотыми прорезными же це-
пями, так что издали, казалось, висело на воздухе ничем не под-
держанное, сверкавшее горячими червонцами золото. И всё это в 
опрокинутом виде, верхушками, крышками, крестами вниз, ми-
ловидно отражалось в реке, где безобразно-дуплистые ивы, одни 
стоя у берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и ветви и 
листья, точно как рассматривали это чудное изображение, где 
только не мешала им склизкая бодяга с пловучей яркой зеленью 
желтых кувшинчиков. 
Вид был очень хорош, но вид сверху вниз, с надстройки дома 
на отдаленья, был еще лучше. Равнодушно не мог выстоять на 
балконе никакой гость и посетитель. От изумленья у него захва-
тывало в груди дух, и он только вскрикивал: – господи, как здесь 
просторно! –  Без конца, без пределов открывались пространства: 
за лугами, усеянными рощами и водяными мельницами, в не-
сколько зеленых поясов зеленели леса; за лесами, сквозь воздух, 
уже начинавший становиться мглистым, желтели пески. И вновь 
леса, уже синевшие, как моря или туман, далеко разливавшийся; 
и вновь пески, еще бледней, но всё желтевшие. На отдаленном 
небосклоне лежали гребнем меловые горы, блиставшие белизною 
даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце. По 
ослепительной белизне их у подошв их местами мелькали как бы 
дымившиеся туманно-сизые пятна. Это были отдаленные дерев-
ни; но их уже не мог рассмотреть человеческий глаз. Только 
вспыхивавшая при солнечном освещении искра золотой церков-
ной маковки давала знать, что это было людное большое селение. 
Всё это облечено было в тишину невозмущаемую, которую не 
пробуждали даже чуть долетавшие до слуха отголоски соловьев, 
пропадавшие в пространствах. Гость, стоявший на балконе, и по-
сле какого-нибудь двухчасового созерцания ничего другого не 
мог выговорить, как только: – господи, как здесь просторно! –  
Кто ж был жилец и владетель этой деревни, к которой, как к 
неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нуж-

4 

но было подъезжать с другой стороны, где врассыпку дубы 
встречали приветливо гостя, расставляя широко распростертые 
ветви, как дружеские объятья, и провожая его к лицу того самого 
дома, которого верхушку видели мы сзади и который стоял те-
перь весь налицо, имея по одну сторону ряд изб, выказывавших 
коньки и резные гребни, а по другую – церковь, блиставшую зо-
лотом крестов и золотыми прорезными узорами висевших в воз-
духе цепей? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок? 
Помещику Тремалаханского уезда, Андрею Ивановичу Тен-
тетникову, молодому тридцатитрехлетнему счастливцу и притом 
еще и неженатому человеку. 
Кто ж он, что ж он, каких качеств, каких свойств человек? У 
соседей, читательницы, у соседей следует расспросить. Сосед, 
принадлежавший к фамилии ловких, уже ныне вовсе исчезаю-
щих, отставных штаб-офицеров брандеров, изъяснялся о нем вы-
раженьем: – Естественнейший скотина! –  Генерал, проживавший 
в десяти верстах, говорил: – Молодой человек неглупый, но мно-
го забрал себе в голову. Я бы мог быть ему полезным, потому что 
у меня не без связей и в Петербурге, и даже при… –  генерал речи 
не оканчивал. Капитан-исправник давал такой оборот ответу: – А 
вот я завтра же к нему за недоимкой! –  Мужик его деревни на 
вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал. Стало быть, 
мненье о нем было неблагоприятное. 
Беспристрастно же сказать – он не был дурной человек, – он 
просто коптитель неба. Так как уже не мало есть на белом свете 
людей, которые коптят небо, то почему ж и Тентетникову не коп-
тить его? Впрочем, вот на выдержку день из его жизни, совер-
шенно похожий на все другие, и пусть из него судит читатель 
сам, какой у него был характер и как его жизнь соответствовала 
окружавшим его красотам. 
Поутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго 
сидел на своей кровати, протирая глаза. И так как глаза, на беду, 
были маленькие, то протиранье их производилось необыкновенно 
долго, и во всё это время у дверей стоял человек Михайло с ру-
комойником и полотенцем. Стоял этот бедный Михайло час, дру-
гой, отправлялся потом на кухню, потом вновь приходил, – барин 
всё еще протирал глаза и сидел на кровати. Наконец, подымался 
он с постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную за-
тем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное молоко, всего 
прихлебывая понемногу, накрошивая хлеба безжалостно и насо-

5 

ривая повсюду трубочной золы бессовестно. И два часа просижи-
вал он за чаем. И этого мало, он брал еще холодную чашку и с 
ней подвигался к окну, обращенному на двор. У окна же проис-
ходила всякий день следующая сцена. 
Прежде всего ревел Григорий, дворовый человек в качестве 
буфетчика, относившийся к домоводке Перфильевне почти в сих 
выражениях: – Душонка ты возмутительная, ничтожность этакая. 
Тебе бы, гнусной, молчать. – А не хочешь ли вот этого? –  выкри-
кивала ничтожность, или Перфильевна, показывая кукиш, – баба, 
жесткая в поступках, несмотря на то, что охотница была до изю-
му, пастилы и всяких сластей, бывших у нее под замком. – Ведь 
ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная! –  ревел 
Григорий. – Да и приказчик вор такой же, как и ты. Думаешь, ба-
рин не знает вас? ведь он здесь, ведь он всё слышит. 
– Где барин? 
– Да вот он сидит у окна; он всё видит. 
И точно, барин сидел у окна и всё видел. 
К довершению содома, кричал кричмя дворовый ребятишка, 
получивший от матери затрещину, визжал борзой кобель, присев 
задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, 
выглянувши из кухни, повар. Словом, всё голосило и верещало 
невыносимо. Барин всё видел и слышал. И только тогда, когда 
это делалось до такой степени несносно, что мешало даже ничем 
не заниматься, высылал он сказать, чтобы шумели потише… За 
два часа до обеда уходил он к себе в кабинет затем, чтобы занять-
ся сурьезно сочинением, долженствовавшим обнять всю Россию 
со всех точек – с гражданской, политической, религиозной, фило-
софической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, за-
данные ей временем, и определить ясно ее великую будущность, 
словом – всё так и в том виде, как любит задавать себе современ-
ный человек. Впрочем, колоссальное предприятие больше огра-
ничивалось одним обдумыванием. Изгрызалось перо, являлись на 
бумаге рисунки, и потом всё это отодвигалось на сторону, бра-
лась наместо того в руки книга и уже не выпускалась до самого 
обеда. Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже 
с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие прини-
мались вовсе нетронутыми. Затем следовала трубка с кофием, иг-
ра в шахматы с самим собой; что же делалось потом до самого 
ужина, право, и сказать трудно. Кажется, просто ничего не дела-
лось. 

6 

И этак проводил время, один-одинешенек в целом мире, моло-
дой тридцатидвухлетний человек, сидень-сиднем, в халате и без 
галстука. Ему не гулялось, не ходилось, не хотелось даже под-
няться вверх, не хотелось даже растворять окна затем, чтобы за-
брать свежего воздуха в комнату, и прекрасный вид деревни, ко-
торым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно 
не существовал для самого хозяина. Из этого может читатель ви-
деть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейст-
ву тех людей, которые на Руси не переводятся, которым прежде 
имена были: увальни, лежебоки, байбаки и которых теперь, пра-
во, не знаю, как назвать. 
Родятся ли уже такие характеры, или потом образуются, как 
порождение печальных обстоятельств, сурово обстанавливающих 
человека? Вместо ответа на это, лучше рассказать историю его 
воспитания и детства. 
Казалось, всё клонилось к тому, чтобы вышло из него что-то 
путное. Двенадцатилетний мальчик, остроумный, полузадумчи-
вого свойства, полуболезненный, попал он в учебное заведение, 
которого начальником на ту пору был человек необыкновенный. 
Идол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Пет-
рович одарен был чутьем слышать природу человека. Как знал он 
свойства русского человека! Как знал он детей! Как умел дви-
гать! Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришел к 
нему сам и не повинился во всем. Этого мало. Он получал стро-
гой выговор, но уходил от него не повесивши нос, но подняв его. 
И было что-то ободряющее, что-то говорившее: – Вперед! Под-
нимайся скорее на ноги, несмотря, что ты упал. –  Не было у него 
и речи к ним о хорошем поведении. Он обыкновенно гворил: – Я 
требую ума, а не чего-либо другого. Кто помышляет о том, чтобы 
быть умным, тому некогда шалить: шалость должна исчезнуть 
сама собою. –  И точно, шалости исчезали сами собою. Презре-
нью товарищей подвергался тот, кто не стремился быть лучше. 
Обиднейшие прозвища должны были переносить взрослые ослы 
и дураки от самых малолетних и не смели их тронуть пальцем. – 
Это уж слишком! – говорили многие: – умники выйдут люди за-
носчивые. – Нет, это не слишком, – говорил он; – неспособных я 
не держу долго; с них довольно одного курса, а для умных у меня 
другой курс. –  И точно, все способные выдерживали у него дру-
гой курс. Многих резвостей он не удерживал, видя в них начало 
развитья свойств душевных и говоря, что они ему нужны, как 

7 

сыпи врачу: затем, чтобы узнать достоверно, что именно заклю-
чено внутри человека. 
Как любили его все мальчики! Нет, никогда не бывает такой 
привязанности у детей к своим родителям. Нет, ни даже в безум-
ные годы безумных увлечений не бывает так сильна неугасимая 
страсть, как сильна была любовь к нему. До гроба, до поздних 
дней благодарный воспитанник, подняв бокал в день рождения 
своего чудного воспитателя, уже давно бывшего в могиле, оста-
вался, закрыв глаза, и лил слезы по нем. Его малейшее ободренье 
уже бросало в дрожь, в радость и в трепет и толкало честолюби-
вое желание всех превзойти. Малоспособных он не держал долго; 
для них у него был коротенькой курс. Но способные должны бы-
ли у него выдерживать двойное ученье. И последний класс, кото-
рый был у него для одних избранных, вовсе не походил на те, ка-
кие бывают в других заведеньях. Тут только он требовал от вос-
питанника всего того, что иные неблагоразумно требуют от де-
тей, – того высшего ума, который умеет не посмеяться, но выне-
сти всякую насмешку, спустить дураку и не раздражиться, и не 
выйти из себя, не мстить ни в каком случае и пребывать в гордом 
покое невозмущенной души; и всё, что способно образовать из 
человека твердого мужа, тут было употреблено в действие, и он 
сам делал с ними беспрерывные пробы. О, как он знал науку 
жизни! 
Учителей у него не было много. Бо̀льшую часть наук читал он 
сам. Без педантских терминов, напыщенных воззрений и взгля-
дов, умел он передать самую душу науки, так что и малолетнему 
было видно, на что она ему нужна. Из наук была избрана только 
та, что способна образовать из человека гражданина земли своей. 
Бо̀льшая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает 
юношу впереди, и весь горизонт его поприща умел он очертить 
так, что юноша, еще находясь на лавке, мыслями и душой жил 
уже там на службе. Ничего не скрывал: все огорченья и преграды, 
какие только воздвигаются человеку на пути его, все искушения 
и соблазны, ему предстоящие, собирал он пред ним во всей наго-
те, не скрывая ничего. Всё было ему известно, точно как бы пере-
был он сам во всех званьях и должностях. Оттого ли, что сильно 
уже развилось честолюбие, оттого ли, что в самых глазах не-
обыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: впе-
ред! – это словцо, знакомое русскому человеку, производящее та-
кие чудеса над его чуткой природой, – но юноша с самого начала 

8 

искал только трудностей, алча действовать только там, где труд-
но, где больше препятствий, где нужно было показать бо̀льшую 
силу души. Немногие выходили из этого курса; но зато это были 
обкуренные порохом люди. В службе они удержались на самых 
шатких местах, тогда как многие, и умнейшие их, не вытерпев, 
из-за мелочных личных неприятностей, бросили всё или же, осо-
вев, обленясь, обезумев и опустившись, очутились в руках взя-
точников и плутов. Но они не пошатнулись и, зная и жизнь и че-
ловека, и умудренные мудростью, возымели сильное влияние да-
же на дурных людей. 
Пылкое сердце честолюбивого мальчишки долго билось при 
одной мысли о том, что он попадет наконец в это отделение. Что, 
казалось, могло быть лучше этого воспитателя для нашего Тен-
тетникова. Но нужно же, чтобы в то самое время, когда он пере-
веден был в этот курс избранных, – чего так сильно желал, – не-
обыкновенный наставник скоропостижно умер. О, какой был для 
него удар, какая страшная первая потеря! Ему казалось, как бы1 
Всё переменилось в училище: на место Александра Петровича 
поступил какой-то Федор Иванович. Налег он тот же час на ка-
кие-то внешние порядки; стал требовать от детей того, чего мож-
но требовать только от взрослых. В свободной их развязности 
почудилось ему что-то необузданное. И точно как бы на зло сво-
ему предшественнику объявил с первого дни, что для него ум и 
успехи ничего не значат, что он будет смотреть только на хоро-
шее поведение. Странно: хорошего-то поведения и не добился 
Федор Иванович. Завелись шалости потаенные. Всё было в 
струнку днем и шло попарно, а по ночам развелись кутежи. 
С науками тоже случилось что-то странное. Выписаны были 
новые преподаватели, с новыми взглядами и новыми углами и 
точками воззрений. Забросали слушателей множеством новых 
терминов и слов; показали они в своем изложении и логическую 
связь и горячку собственного увлечения; но увы! не было только 
жизни в самой науке. Мертвечиной отозвалась в устах их мертвая 
наука. Одним словом, всё пошло навыворот. Потерялось уваже-
ние к начальству и власти. Стали насмехаться и над наставника-
ми, и над преподавателями. Директора стали называть Федькой, 

                                                 
1 Фраза не закончена . 
 

9 

Булкой и другими разными именами. Разврат завелся уже вовсе 
не детский: завелись такие дела, что нужно было многих выклю-
чить и выгнать. В два года узнать нельзя было заведения. 
Андрей Иванович был нрава тихого. Его не могли увлечь ни 
ночные оргии товарищей, которые обзавелись какой-то дамой 
перед самыми окнами директорской квартиры, ни кощунство их 
над святыней из-за того только, что попался не весьма умный 
поп. Нет, душа его и сквозь сон слышала небесное свое происхо-
ждение. Его не могли увлечь; но он повесил нос. Честолюбье уже 
было возбуждено, а деятельности и поприща ему не было. Лучше 
б было и не возбуждать его. Он слушал горячившихся на кафед-
рах профессоров, а вспоминал прежнего наставника, который, не 
горячась, умел говорить понятно. Каких предметов, каких курсов 
он не слушал: медицину, химию, философию, и даже право, и 
всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что 
профессор в три года успел только прочесть введение, да разви-
тие общин каких-то немецких городов, – и бог знает, чего он не 
слушал! Но всё это оставалось в голове его какими-то безобраз-
ными клочками. Благодаря природному уму, он слышал только, 
что не так должно преподаваться, а как – не знал. И вспоминал он 
часто об Александре Петровиче, и так ему бывало грустно, что не 
знал он, куда деться от тоски. 
Но молодость счастлива тем, что у ней есть будущее. По мере 
того, как приближалось время к выпуску, сердце его билось. Он 
говорил себе: – Ведь это еще не жизнь; это только приготовленье 
к жизни; настоящая жизнь на службе. Там подвиги. –  И, не 
взглянувши на прекрасный уголок, так поражавший всякого гос-
тя-посетителя, не поклонившись праху своих родителей, по обы-
чаю всех честолюбцев, понесся он в Петербург, куда, как извест-
но, стремится ото всех сторон России наша пылкая молодежь – 
служить, блистать, выслуживаться или же просто схватывать 
вершки бесцветного, холодного, как лед, общественного обман-
чивого образованья. Честолюбивое стремление Андрея Иванови-
ча осадил, однако же, с самого начала его дядя, действительный 
статский советник Онуфрий Иванович. Он объявил, что главное 
дело в хорошем почерке, что нужно прежде начать с чистописа-
нья. 
С большим трудом и с помощью дядиных протекций, наконец, 
он определился в какой-то департамент. Когда ввели его в вели-
колепный светлый зал, с паркетами и письменными лакирован-

10 

ными столами, походивший на то, как бы заседали здесь первые 
вельможи государства, трактовавшие о судьбе всего государства, 
и увидел он легионы красивых пишущих господ, шумевших 
перьями и склонивших голову набок, и посадили его самого за 
стол, предложа тут же переписать какую-то бумагу, как нарочно 
несколько мелкого содержания – переписка шла о трех рублях, 
производившаяся полгода, – необыкновенно странное чувство 
проникнуло неопытного юношу, как бы за проступок перевели 
его из верхнего класса в нижний. Сидевшие вокруг его господа 
показались ему так похожими на учеников. К довершению сход-
ства, иные из них читали глупый переводный роман, засунув его 
в большие листы разбираемого дела, как бы занимались самым 
делом, и в то же время вздрагивая при всяком появлении началь-
ника. Так это всё ему показалось странно, так занятия прежние 
значительнее нынешних, приуготовление к службе лучше самой 
службы. Ему стало жалко по школе. И вдруг, как живой, предстал 
пред ним Александр Петрович – и чуть-чуть он не заплакал. 
Комната закружилась, перемешались чиновники и столы, и чуть 
удержался он от мгновенного потемнения. – Нет, – подумал он в 
себе, очнувшись: – примусь за дело, как бы оно ни казалось вна-
чале мелким. –  Скрепясь духом и сердцем, решился он служить 
по примеру прочих. 
Где не бывает наслаждений? Живут они и в Петербурге, не-
смотря на суровую, сумрачную его наружность. Трещит по ули-
цам сердитый, тридцатиградусный мороз; взвизгивает исчадье 
севера, ведьма-вьюга, заметая тротуары, слепя глаза, пудря мехо-
вые воротники, усы людей и морды мохнатых скотов, но привет-
ливо, и сквозь летающие перекрестно охлопья, светит вверху 
окошко где-нибудь и в четвертом этаже: в уютной комнатке, при 
скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется со-
гревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница 
вдохновенного русского поэта, какими наградил бог свою Рос-
сию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, 
как не водится и под полуденным небом. 
Скоро Тентетников свыкнулся с службою, но только она сде-
лалась у него не первым делом и целью, как он полагал было 
вначале, но чем-то вторым. Она служила ему распределеньем 
времени, заставив его более дорожить остававшимися минутами. 
Дядя, действительный статский советник, уже начинал было ду-
мать, что в племяннике будет прок, как вдруг племянник подга-

11