Ф.М. Достоевский 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЧЕСТНЫЙ ВОР 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

1 

ЧЕСТНЫЙ ВОР 

Из записок неизвестного 

  
Однажды утром, когда я уже совсем собрался идти в долж-
ность, вошла ко мне Аграфена, моя кухарка, прачка и домоводка, 
и, к удивлению моему, вступила со мной в разговор. 
До сих пор это была такая молчаливая, простая баба, что, кро-
ме ежедневных двух слов о том, чего приготовить к обеду, не 
сказала лет в шесть почти ни слова. По крайней мере я более ни-
чего не слыхал от нее. 
— Вот я, сударь, к вам, — начала она вдруг, — вы бы отдали 
внаем каморку. 
— Какую каморку? 
— Да вот что подле кухни. Известно какую. 
— Зачем? 
— Зачем! затем, что пускают же люди жильцов. Известно за-
чем. 
— Да кто ее наймет? 
— Кто наймет! Жилец наймет. Известно кто. 
— Да там, мать моя, и кровати поставить нельзя; тесно будет. 
Кому ж там жить? 
— Зачем там жить! Только бы спать где было; а он на окне бу-
дет жить. 
— На каком окне? 
— Известно на каком, будто не знаете! На том, что в передней. 
Он там будет сидеть, шить или что-нибудь делать. Пожалуй, и на 
стуле сядет. У него есть стул; да и стол есть; все есть. 
— Кто ж он такой? 
— Да хороший, бывалый человек. Я ему буду кушанье гото-
вить. И за квартиру, за стол буду всего три рубля серебром в ме-
сяц брать... 
Наконец я, после долгих усилий, узнал, что какой-то пожилой 
человек уговорил или как-то склонил Аграфену пустить его в 
кухню, в жильцы и в нахлебники. Что Аграфене пришло в голову, 
тому должно было сделаться; иначе, я знал, что она мне покоя не 
даст. В тех случаях, когда что-нибудь было не по ней, она тотчас 
же начинала задумываться, впадала в глубокую меланхолию, и 

2 

такое состояние продолжалось недели две или три. В это время 
портилось кушанье, не досчитывалось белье, полы не были вы-
мыты, — одним словом, происходило много неприятностей. Я 
давно заметил, что эта бессловесная женщина не в состоянии бы-
ла составить решения, установиться на какой-нибудь собственно 
ей принадлежащей мысли. Но уж если в слабом мозгу ее каким-
нибудь случайным образом складывалось что-нибудь похожее на 
идею, на предприятие, то отказать ей в исполнении значило на 
несколько времени морально убить ее. И потому, более всего лю-
бя собственное спокойствие, я тотчас же согласился. 
— Есть ли по крайней мере у него вид какой-нибудь, паспорт 
или что-нибудь? 
— Как же! известно есть. Хороший, бывалый человек; три 
рубля обещался давать. 
На другой же день в моей скромной, холостой квартире поя-
вился новый жилец; но я не досадовал, даже про себя был рад. Я 
вообще живу уединенно, совсем затворником. Знакомых у меня 
почти никого; выхожу я редко. Десять лет прожив глухарем, я, 
конечно, привык к уединению. Но десять, пятнадцать лет, а мо-
жет быть, и более такого же уединения, с такой же Аграфеной, в 
той же холостой квартире, — конечно, довольно бесцветная пер-
спектива! И потому лишний смирный человек при таком порядке 
вещей — благодать небесная! 
Аграфена не солгала: жилец мой был из бывалых людей. По 
паспорту оказалось, что он из отставных солдат, о чем я узнал, и 
не глядя на паспорт, с первого взгляда по лицу. Это легко узнать. 
Астафий Иванович, мой жилец, был из хороших между своими. 
Зажили мы хорошо. Но всего лучше было, что Астафий Иванович 
подчас умел рассказывать истории, случаи из собственной жизни. 
При всегдашней скуке моего житья-бытья такой рассказчик был 
просто клад. Раз он мне рассказал одну из таких историй. Она 
произвела на меня некоторое впечатление. Но вот по какому слу-
чаю произошел этот рассказ. 
Однажды я остался в квартире один: и Астафий и Аграфена 
разошлись по делам. Вдруг я услышал из второй комнаты, что 
кто-то вошел, и, показалось мне, чужой; я вышел: действительно 
в передней стоял чужой человек, малый невысокого роста, в од-
ном сюртуке, несмотря на холодное, осеннее время. 
— Чего тебе? 

3 

— Чиновника Александрова; здесь живет? 
— Такого нет, братец; прощай. 
— Как же дворник сказал, что здесь, — проговорил посети-
тель, осторожно ретируясь к дверям. 
— Убирайся, убирайся, братец; пошел. 
На другой день после обеда, когда Астафий Иванович приме-
рял мне сюртук, который был у него в переделке, опять кто-то 
вошел в переднюю. Я приотворил дверь. 
Вчерашний господин, на моих же глазах, преспокойно снял с 
вешалки мою бекешь, сунул ее под мышку и пустился вон из 
квартиры. Аграфена все время смотрела на него, разинув рот от 
удивления, и больше ничего не сделала для защиты бекеши. Ас-
тафий Иванович пустился вслед за мошенником и через десять 
минут воротился, весь запыхавшись, с пустыми руками. Сгинул 
да пропал человек! 
— Ну, неудача, Астафий Иванович. Хорошо еще, что шинель 
нам осталась! А то бы совсем посадил на мель, мошенник! 
Но Астафия Ивановича все это так поразило, что я даже поза-
был о покраже, на него глядя. Он опомниться не мог. Поминутно 
бросал работу, которою был занят, поминутно начинал сызнова 
рассказывать дело, каким это образом все случилось, как он сто-
ял, как вот в глазах, в двух шагах, сняли бекешь и как это все 
устроилось, что и поймать нельзя было. Потом опять садился за 
работу; потом опять бросал все, и я видел, как, наконец, пошел он 
к дворнику рассказать и попрекнуть его, что на своем дворе та-
ким делам быть попускает. Потом воротился и Аграфену начал 
бранить. Потом опять сел за работу и долго еще бормотал про се-
бя, что вот как это все дело случилось, как он тут стоял, а я там и 
как вот в глазах, в двух шагах, сняли бекешь и т. д. Одним сло-
вом, Астафий Иванович, хотя дело сделать умел, однако был 
большой кропотун и хлопотун. 
— Одурачили нас с тобой, Астафий Иваныч! — сказал я ему 
вечером, подавая ему стакан чая и желая от скуки опять вызвать 
рассказ о пропавшей бекеше, который от частого повторения и от 
глубокой искренности рассказчика начинал становиться очень 
комическим. 
— Одурачили, сударь! Да просто вчуже досадно, зло пробира-
ет, хоть и не моя одежа пропала. И по-моему, нет гадины хуже 
вора на свете. Иной хоть задаром берет, а этот твой труд, пот, за 
него пролитой, время твое у тебя крадет... Гадость, тьфу! гово-

4 

рить не хочется, зло берет. Как это вам, сударь, своего добра не 
жалко? 
— Да, оно правда, Астафий Иваныч; уж лучше сгори вещь, а 
вору уступить досадно, не хочется. 
— Да уж чего тут хочется! Конечно, вор вору розь... А был, 
сударь, со мной один случай, что попал я и на честного вора. 
— Как на честного! Да какой же вор честный, Астафий Ива-
ныч? 
— Оно, сударь, правда! Какой же вор честный, и не бывает та-
кого. Я только хотел сказать, что честный, кажется, был человек, 
а украл. Просто жалко было его. 
— А как это было, Астафий Иваныч? 
— Да было, сударь, тому назад года два. Пришлось мне тогда 
без малого год быть без места, а когда еще доживал я на месте, 
сошелся со мной один пропащий совсем человек. Так, в харчевне 
сошлись. Пьянчужка такой, потаскун, тунеядец, служил прежде 
где-то, да его за пьяную жизнь уж давно из службы выключили. 
Такой недостойный! ходил он уж бог знает в чем! Иной раз так 
думаешь, есть ли рубашка у него под шинелью; все, что ни заве-
дется, пропьет. Да не буян; характером смирен, такой ласковый, 
добрый, и не просит, все совестится: ну, сам видишь, что хочется 
выпить бедняге, и поднесешь. Ну, так-то я с ним и сошелся, то 
есть он ко мне привязался... мне-то все равно. И какой был чело-
век! Как собачонка привяжется, ты туда — и он за тобой; а всего 
один раз только виделись, мозгляк такой! Сначала пусти его пе-
реночевать — ну, пустил; вижу, и паспорт в порядке, человек ни-
чего! Потом, на другой день, тоже пусти его ночевать, а там и на 
третий пришел, целый день на окне просидел; тоже ночевать ос-
тался. Ну, думаю, навязался ж он на меня: и пой и корми его, да 
еще ночевать пускай — вот бедному человеку, да еще нахлебник 
на шею садится. А прежде он тоже, как и ко мне, к одному слу-
жащему хаживал, привязался к нему, вместе всё пили; да тот 
спился и умер с какого-то горя. А этого звали Емелей, Емельяном 
Ильичом. Думаю, думаю: как мне с ним быть? прогнать его — 
совестно, жалко: такой жалкий, пропащий человек, что и госпо-
ди! И бессловесный такой, не просит, сидит себе, только как со-
бачонка в глаза тебе смотрит. То есть вот как пьянство человека 
испортит! Думаю про себя: как скажу я ему: ступай-ка ты, Емель-
янушка, вон; нечего тебе делать у меня; не к тому попал; самому 
скоро перекусить будет нечем, как же мне держать тебя на своих 

5 

харчах? Думаю, сижу, что он сделает, как я такое скажу ему? Ну, 
и вижу сам про себя, как бы долго он глядел на меня, когда бы 
услыхал мою речь, как бы долго сидел и не понимал ни слова, как 
бы потом, когда вдомек бы взял, встал бы с окна, взял бы свой 
узелок, как теперь вижу, клетчатый, красный, дырявый, в кото-
рый бог знает что завертывал и всюду с собой носил, как бы оп-
равил свою шинелишку, так, чтоб и прилично было, и тепло, да и 
дырьев было бы не видать, — деликатный был человек! как бы 
отворил потом дверь да и вышел бы с слезинкой на лестницу. Ну, 
не пропадать же совсем человеку... жалко стало! А тут потом, 
думаю, мне-то самому каково! Постой же, смекаю про себя, 
Емельянушка, недолго тебе у меня пировать; вот скоро съеду, то-
гда не найдешь. Ну-с, сударь, съехали мы; тогда еще Александр 
Филимонович, барин (теперь покойник, царство ему небесное), 
говорят: очень остаюсь тобою доволен, Астафий, воротимся все 
из деревни, не забудем тебя, опять возьмем. А я у них в дворец-
ких проживал, — добрый был барин, да умер в том же году. Ну, 
как проводили мы их, взял я свое добро, деньжонок кой-какие 
было, думаю, попокоюсь себе, да и съехал я к одной старушоноч-
ке, угол занял у ней. А у ней и всего-то один угол свободный был. 
Тоже в нянюшках где-то была, так теперь особо жила, пансион 
получала. Ну, думаю, прощай теперь, Емельянушка, родной че-
ловек, не найдешь ты меня! Что ж, сударь, думаете? Воротился я 
повечеру (к знакомому человеку повидаться ходил) и первого 
вижу Емелю, сидит себе у меня на сундуке, и клетчатый узелок 
подле него, сидит в шинелишке, меня поджидает... да от скуки 
еще книжку церковную у старухи взял, вверх ногами держит. 
Нашел-таки! И руки у меня опустились. Ну, думаю, нечего де-
лать, — зачем сначала не гнал? Да прямо и спрашиваю: «Принес 
ли паспорт, Емеля?» 
Я тут, сударь, сел да начал раздумывать: что ж он, скитаю-
щийся человек, много ль помехи мне сделает? И вышло, по раз-
думье, что немногого будет стоить помеха. Кушать ему надо, ду-
маю. Ну, хлебца кусочек утром, да чтоб приправа посмачнее бы-
ла, так лучку купить. Да в полдень ему тоже хлебца да лучку 
дать; да повечерять тоже лучку с квасом да хлебца, если хлебца 
захочет. А навернутся щи какие-нибудь, так мы уж оба по гор-
лышко сыты. Я-то есть много не ем, а пьющий человек, известно, 
ничего не ест: ему бы только настоечки да зелена винца. Докона-
ет он меня на питейном, подумал я, да тут же, сударь, и другое в 

6 

голову пришло, и ведь как забрало меня. Да так, что вот если б 
Емеля ушел, так я бы жизни не рад был... Порешил же я тогда 
быть ему отцом-благодетелем. Воздержу, думаю, его от злой ги-
бели, отучу его чарочку знать! Постой же ты, думаю: ну, хорошо, 
Емеля, оставайся, да только держись теперь у меня, слушай ко-
манду! 
Вот и думаю себе: начну-ка я его теперь к работе какой при-
учать, да не вдруг; пусть сперва погуляет маленько, а я меж тем 
приглянусь, поищу, к чему бы такому, Емеля, способность найти 
в тебе. Потому что на всякое дело, сударь, наперед всего челове-
ческая способность нужна. И стал я к нему втихомолку пригля-
дываться. Вижу: отчаянный ты человек, Емельянушка! Начал я, 
сударь, сперва с доброго слова: так и сяк, говорю, Емельян Иль-
ич, ты бы на себя посмотрел да как-нибудь там пооправился. 
— Полно гулять! Смотри-ка, в отрепье весь ходишь, шине-
лишка-то твоя, простительно сказать, на решето годится; нехо-
рошо! Пора бы, кажется, честь знать. — Сидит, слушает меня, 
понуря голову, мой Емельянушка. Чего, сударь! Уж до того до-
шел, что язык пропил, слова путного сказать не умеет. Начнешь 
ему про огурцы, а он тебе на бобах откликается! слушает меня, 
долго слушает, а потом и вздохнет. 
— Чего ж ты вздыхаешь, спрашиваю, Емельян Ильич? 
— Да так-с, ничего, Астафий Иваныч, не беспокойтесь. А вот 
сегодня две бабы, Астафий Иваныч, подрались на улице, одна у 
другой лукошко с клюквой невзначай рассыпала. 
— Ну, так что ж? 
— А другая за то ей нарочно ее же лукошко с клюквой рассы-
пала, да еще ногой давить начала. 
— Ну, так что ж, Емельян Ильич? 
— Да ничего-с, Астафий Иваныч, я только так. 
«Ничего-с, только так. Э-эх! думаю, Емеля, Емелюшка! про-
пил-прогулял ты головушку!..» 
— А то барин ассигнацию обронил на панели в Гороховой, то 
бишь в Садовой. А мужик увидал, говорит: мое счастье; а тут 
— другой увидал, говорит: нет, мое счастье! Я прежде твоего 
увидал... 
— Ну, Емельян Ильич. 
— И задрались мужики, Астафий Иваныч. А городовой подо-
шел, поднял ассигнацию и отдал барину, а мужиков обоих в буд-
ку грозил посадить. 

7 

— Ну, так что ж? что же тут такого назидательного есть, 
Емельянушка? 
— Да я ничего-с. Народ смеялся, Астафий Иваныч. 
— Э-эх, Емельянушка! что народ! Продал ты за медный алтын 
свою душеньку. А знаешь ли что, Емельян Ильич, я скажу-то те-
бе? 
— Чего-с, Астафий Иваныч? 
— Возьми-ка работу какую-нибудь, право, возьми. В сотый 
говорю, возьми, пожалей себя! 
— Что же мне взять такое, Астафий Иваныч? я уж и не знаю, 
что я такое возьму; и меня-то никто не возьмет, Астафий Иваныч. 
— За то ж тебя и из службы изгнали, Емеля, пьющий ты чело-
век! 
— А то вот Власа-буфетчика в контору позвали сегодня, Ас-
тафий Иваныч. 
— Зачем же, говорю, позвали его, Емельянушка? 
— А вот уж и не знаю зачем, Астафий Иваныч. Значит, уж оно 
там нужно так было, так и потребовали... 
«Э-эх! думаю, пропали мы оба с тобой, Емельянушка! За гре-
хи наши нас господь наказует!» Ну, что с таким человеком делать 
прикажете, сударь! 
Только хитрый был парень, куды! Слушал он, слушал меня, да 
потом, знать, ему надоело, чуть увидит, что я осерчал, возьмет 
шинелишку да и улизнет — поминай как звали! день прошатает-
ся, придет под вечер пьяненький. Кто его поил, откуда он деньги 
брал, уж господь его ведает, не моя в том вина виновата!.. 
— Нет, говорю, Емельян Ильич, не сносить тебе головы! Пол-
но пить, слышишь ты, полно! Другой раз, коли пьяный воро-
тишься, на лестнице будешь у меня ночевать. Не пущу!.. 
Выслушав наказ, сидит мой Емеля день, другой; на третий 
опять улизнул. Жду-пожду, не приходит! Уж я, признаться ска-
зать, перетрусил, да и жалко мне стало. Что я сделал над ним! 
думаю. Запугал я его. Ну, куда он пошел теперь, горемыка? про-
падет, пожалуй, господи бог мой! Ночь пришла, не идет. Наутро 
вышел я в сени, смотрю, а он в сенях почивать изволит. На при-
ступочку голову положил и лежит; окостенел от стужи совсем. 
— Что ты, Емеля? Господь с тобой! Куда ты попал? 
— Да вы, энтого, Астафий Иваныч, сердились намедни, огор-
чаться изволили и обещались в сенях меня спать положить, так я, 
энтого, и не посмел войти, Астафий Иваныч, да и лег тут... 

8 

И злость и жалость взяли меня! 
— Да ты б, Емельян, хоть бы другую какую-нибудь должность 
взял, говорю. Чего лестницу-то стеречь!.. 
— Да какую ж бы другую должность, Астафий Иваныч? 
— Да хоть бы ты, пропащая ты душа, говорю (зло меня такое 
взяло!), хоть бы ты портняжному-то искусству повыучился. Ишь 
у тебя шинель-то какая! Мало что в дырьях, так ты лестницу ею 
метешь! взял бы хоть иголку да дырья-то свои законопатил, как 
честь велит. Э-эх, пьяный ты человек! 
Что ж, сударь! и взял он иглу; ведь я ему на смех сказал, а он 
оробел да и возьми. Скинул шинелишку и начал нитку в иглу 
вдевать. Я гляжу на него; ну, дело известное, глаза нагноились, 
покраснели; руки трепещут, хоть ты што! совал, совал — не вде-
вается нитка; уж он как примигивался: и помусолит-то, и посучит 
в руках — нет! бросил, смотрит на меня... 
— Ну, Емеля, одолжил ты меня! было б при людях, так голову 
срезал бы! Да ведь я тебе, простому такому человеку, на смех, в 
укору сказал... Уж ступай, бог с тобой, от греха! сиди так, да 
срамного дела не делай, по лестницам не ночуй, меня не срами!.. 
— Да что же мне делать-то, Астафий Иваныч; я ведь и сам 
знаю, что всегда пьяненький и никуда не гожусь!.. Только вас, 
моего бла... благо-детеля, в сердце ввожу понапрасну... 
Да тут как затрясутся у него вдруг его синие губы, как покати-
лась слезинка по белой щеке, как задрожала эта слезинка на его 
бороденке небритой, да как зальется, треснет вдруг целой при-
горшней слез мой Емельян... Батюшки! словно ножом мне полос-
нуло по сердцу. 
«Эх ты, чувствительный человек, совсем и не думал я! Кто бы 
знал, кто гадал про то?.. Нет, думаю, Емеля, отступлюсь от тебя 
совсем; пропадай как ветошка!..» 
Ну, сударь, что тут еще долго рассказывать! Да и вся-то вещь 
такая пустая, мизерная, слов не стоит, то есть вы, сударь, при-
мерно сказать, за нее двух сломанных грошей не дадите, а я-то бы 
много дал, если б у меня много было, чтоб только всего того не 
случилось! Были у меня, сударь, рейтузы, прах их возьми, хоро-
шие, славные ретузы, синие с клетками, а заказывал мне их по-
мещик, который сюда приезжал, да отступился потом, говорит: 
узки; так они у меня на руках и остались. Думаю: ценная вещь! в 
Толкучем целковых пять, может, дадут, а нет, так я из них двое 
панталон петербургским господам выгадаю, да еще хвостик мне 

9 

на жилетку останется. Оно бедному человеку, нашему брату, 
знаете, все хорошо! А у Емельянушки на ту пору прилучись вре-
мя суровое, грустное. Смотрю: день не пьет, другой не пьет, тре-
тий — хмельного в рот не берет, осовел совсем, индо жалко, си-
дит подгорюнившись. Ну, думаю: али куплева, парень, нет у тебя, 
аль уж ты сам на путь божий вошел да баста сказал, резону по-
слушался. Вот, сударь, так это все и было; а на ту пору случись 
праздник большой. Я пошел ко всенощной; прихожу — сидит 
мой Емеля на окошечке, пьяненький, покачивается. Э-гм! думаю, 
так-то ты, парень! да и пошел зачем-то в сундук. Глядь! а ретуз-
то и нету!.. Я туда и сюда: сгинули! Ну, как перерыл я все, вижу, 
что нет, — так меня по сердцу как будто скребнуло! Бросился я к 
старушоночке, сначала ее поклепал, согрешил, а на Емелю, хоть 
и улика была, что пьяным сидит человек, и домека не было! «Нет, 
— говорит моя старушонка, — господь с тобой, кавалер, на что 
мне ретузы, носить, что ли, стать? у меня у самой намедни юбка 
на добром человеке из вашего брата пропала... Ну, то есть, не 
знаю, не ведаю», — говорит. «Кто здесь был, говорю, кто прихо-
дил?» — «Да никто, говорит, кавалер, не приходил; я все здесь 
была. Емельян Ильич выходил, да потом и пришел; вон сидит! 
Его допроси». — «Не брал ли, Емеля, говорю, по какой-нибудь 
надобности, ретуз моих новых, помнишь, еще на помещика 
строили?» — «Нет, говорит, Астафий Иваныч, я, то есть, энтого, 
их не брал-с». 
Что за оказия! опять искать начал, искал-искал — нет! А Еме-
ля сидит да покачивается. Сидел я вот, сударь, так перед ним, над 
сундуком, на корточках, да вдруг и накосился на него глазом... 
Эх-ма! думаю: да так вот у меня и зажгло сердце в груди; даже в 
краску бросило. Вдруг и Емеля посмотрел на меня. 
— Нет, говорит, Астафий Иваныч, я ретуз-то ваших, энтого... 
вы, может, думаете, что, того, а я их не брал-с. 
— Да куда же бы пропасть им, Емельян Ильич? 
— Нет, говорит, Астафий Иваныч; не видал совсем. 
— Что же, Емельян Ильич, знать, уж они, как там ни есть, взя-
ли да сами пропали? 
— Может, что и сами пропали, Астафий Иваныч. 
Я как выслушал его, как был — встал, подошел к окну, засве-
тил светильню да и сел работу тачать. Жилетку чиновнику, что 
под нами жил, переделывал. А у самого так вот и горит, так и во-
ет в груди. То есть легче б, если б я всем гардеробом печь зато-

10 

пил. Вот и почуял, знать, Емеля, что меня зло схватило за сердце. 
Оно, сударь, коли злу человек причастен, так еще издали чует бе-
ду, словно перед грозой птица небесная. 
— А вот, Астафий Иванович, — начал Емелюшка (а у самого 
дрожит голосенок), — сегодня Антип Прохорыч, фельдшер, на 
кучеровой жене, что помер намедни, женился... 
Я, то есть, так поглядел на него, да уж злостно, знать, погля-
дел... Понял Емеля. Вижу: встает, подошел к кровати и начал 
около нее что-то пошаривать. Жду — долго возится, а сам все 
приговаривает: «Нет как нет, куда бы им, шельмам, сгинуть!» 
Жду, что будет; вижу, полез Емеля под кровать на корточках. Я и 
не вытерпел. 
— Чего вы, говорю, Емельян Ильич, на корточках-то ползае-
те? 
— А вот нет ли ретуз, Астафий Иваныч. Посмотреть, не зава-
лились ли туда куда-нибудь. 
— Да что вам, сударь, говорю (с досады величать его начал), 
что вам, сударь, за бедного, простого человека, как я, заступаться; 
коленки-то попусту ерзать! 
— Да что ж, Астафий Иваныч, я ничего-с... Оно, может, как-
нибудь и найдутся, как поискать. 
— Гм... говорю; послушай-ка, Емельян Ильич! 
— Что, говорит, Астафий Иваныч? 
— Да не ты ли, говорю, их просто украл у меня, как вор и мо-
шенник, за мою хлеб-соль услужил? — То есть вот как, сударь, 
меня разобрало тем, что он на коленках передо мной начал по по-
лу ерзать. 
— Нет-с... Астафий Иванович... 
А сам, как был, так и остался под кроватью ничком. Долго ле-
жал; потом выполз. Смотрю: бледный совсем человек, словно 
простыня. Привстал, сел подле меня на окно, этак минут с десять 
сидел. 
— Нет, говорит, Астафий Иваныч, — да вдруг и встал и под-
ступил ко мне, как теперь смотрю, страшный как грех. 
— Нет, говорит, Астафий Иваныч, я ваших ретуз, того, не из-
волил брать... 
Сам весь дрожит, себя в грудь пальцем трясущим тыкает, а го-
лосенок-то дрожит у него так, что я, сударь, сам оробел и словно 
прирос к окну. 

11