Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Хозяйка

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627037.01.99
Достоевский, Ф.М. Хозяйка [Электронный ресурс] / Ф.М. Достоевский. - Москва : Инфра-М, 2015. - 70 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/508413 (дата обращения: 28.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
Ф.М. Достоевский 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ХОЗЯЙКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ...........................................................................3 

I ........................................................................................................3 
II.....................................................................................................14 
III....................................................................................................23 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ .........................................................................33 

I ......................................................................................................33 
II.....................................................................................................48 
III....................................................................................................59 

2 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ  

I  

Ордынов решился наконец переменить квартиру. Хозяйка его, 
очень бедная пожилая вдова и чиновница, у которой он нанимал 
помещение, по непредвиденным обстоятельствам уехала из Петербурга куда–то в глушь, к родственникам, не дождавшись первого числа, – срока найма своего. Молодой человек, доживая 
срочное время, с сожалением думал о старом угле и досадовал на 
то, что приходилось оставить его: он был беден, а квартира была 
дорога. На другой же день после отъезда хозяйки он взял фуражку и пошел бродить по петербургским переулкам, высматривая 
все ярлычки, прибитые к воротам домов, и выбирая дом почернее, полюднее и капитальнее, в котором всего удобнее было найти требуемый угол у каких–нибудь бедных жильцов.  
Он уже долго искал, весьма прилежно, но скоро новые, почти 
незнакомые ощущения посетили его. Сначала рассеянно и небрежно, потом со вниманием, наконец с сильным любопытством 
стал он смотреть кругом себя. Толпа и уличная жизнь, шум, движение, новость предметов, новость положения – вся эта мелочная 
жизнь и обыденная дребедень, так давно наскучившая деловому 
и занятому петербургскому человеку, бесплодно, но хлопотливо 
всю жизнь свою отыскивающему средств умириться, стихнуть и 
успокоиться где–нибудь в теплом гнезде, добытом трудом, по'том 
и разными другими средствами, – вся эта пошлая проза и скука 
возбудила в нем, напротив, какое–то тихо–радостное, светлое 
ощущение. Бледные щеки его стали покрываться легким румянцем, глаза заблестели как будто новой надеждой, и он с жадностью, широко стал вдыхать в себя холодный, свежий воздух. Ему 
сделалось необыкновенно легко.  
Он всегда вел жизнь тихую, совершенно уединенную. Года 
три назад, получив свою ученую степень и став по возможности 
свободным, он пошел к одному старичку, которого доселе знал 
понаслышке, и долго ждал, покамест ливрейный камердинер согласился доложить о нем в другой раз. Потом он вошел в высокую, темную и пустынную залу, крайне скучную, как еще бывает 
в старинных, уцелевших от времени фамильных, барских домах, 

3 

и увидел в ней старичка, увешанного орденами и украшенного 
сединой, друга и сослуживца его отца и опекуна своего. Старичок 
вручил ему щепоточку денег. Сумма оказалась очень ничтожною; 
это был остаток проданного с молотка за долги прадедовского 
наследия. Ордынов равнодушно вступил во владение, навсегда 
откланялся опекуну своему и вышел на улицу. Вечер был осенний, холодный и мрачный; молодой человек был задумчив, и какая–то бессознательная грусть надрывала его сердце. В глазах его 
был огонь; он чувствовал лихорадку, озноб и жар попеременно. 
Он рассчитал дорогою, что может прожить своими средствами 
года два–три, даже с голодом пополам и четыре. Смерклось, накрапывал дождь. Он сторговал первый встречный угол и через 
час переехал. Там он как будто заперся в монастырь, как будто 
отрешился от света. Через два года он одичал совершенно.  
Он одичал, не замечая того; ему покамест и в голову не приходило, что есть другая жизнь – шумная, гремящая, вечно волнующаяся, вечно меняющаяся, вечно зовущая и всегда, рано ли, 
поздно ли, неизбежная. Он, правда, не мог не слыхать о ней, но 
не знал и не искал ее никогда. С самого детства он жил исключительно; теперь эта исключительность определилась. Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю 
жизнь человека и не выделяющая таким существам, как Ордынов, 
ни одного угла в сфере другой, практической, житейской деятельности. Эта страсть была – наука. Она снедала покамест его 
молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого 
никогда не бывало в его душном углу, и Ордынов в упоении 
страсти своей не хотел замечать того. Он был молод и покамест 
не требовал бо'льшего. Страсть сделала его младенцем для внешней жизни и уже навсегда неспособным заставить посторониться 
иных добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоб отмежевать себе между них хоть какой–нибудь угол. Наука иных ловких людей капитал в руках; страсть Ордынова была обращенным 
на него же оружием.  
В нем было более бессознательного влечения, нежели логически отчетливой причины учиться и знать, как и во всякой другой, 
даже самой мелкой деятельности, доселе его занимавшей. Еще в 
детских летах он прослыл чудаком и был непохож на товарищей. 
Родителей он не знал; от товарищей за свой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость, отчего сде
4 

лался действительно нелюдим и угрюм и мало–помалу ударился 
в исключительность. Но в уединенных занятиях его никогда, даже и теперь, не было порядка и определенной системы; теперь 
был один только первый восторг, первый жар, первая горячка художника. Он сам создавал себе систему; она выживалась в нем 
годами, и в душе его уже мало–помалу восставал еще темный, 
неясный, но как–то дивно–отрадный образ идеи, воплощенной в 
новую, просветленную форму, и эта форма просилась из души 
его, терзая эту душу; он еще робко чувствовал оригинальность, 
истину и самобытность ее: творчество уже сказывалось силам 
его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения и создания был еще далек, может быть, очень далек, может быть, совсем 
невозможен!  
Теперь он ходил по улицам, как отчужденный, как отшельник, 
внезапно вышедший из своей немой пустыни в шумный и гремящий город. Все ему казалось ново и странно. Но он до того был 
чужд тому миру, который кипел и грохотал кругом него, что даже 
не подумал удивиться своему странному ощущению. Он как будто не замечал своего дикарства; напротив, в нем родилось какое–
то радостное чувство, какое–то охмеление, как у голодного, которому после долгого поста дали пить и есть; хотя, конечно, 
странно было, что такая мелочная новость положения, как перемена квартиры, могла отуманить и взволновать петербургского 
жителя, хотя б и Ордынова; но правда и то, что ему до сих пор 
почти ни разу не случалось выходить по делам.  
Все более и более ему нравилось бродить по улицам. Он глазел на все, как фланер1.  
Но и теперь, верный своей всегдашней настроенности, он читал в ярко раскрывавшейся перед ним картине, как в книге между 
строк. Все поражало его; он не терял ни одного впечатления и 
мыслящим взглядом смотрел на лица ходящих людей, всматривался в физиономию всего окружающего, любовно вслушивался 
в речь народную, как будто поверяя на всем свои заключения, 
родившиеся в тиши уединенных ночей. Часто какая–нибудь мелочь поражала его, рождала идею, и ему впервые стало досадно 
за то, что он так заживо погреб себя в своей келье. Здесь все шло 
скорее; пульс его был полон и быстр, ум, подавленный одиночеством, изощряемый и возвышаемый лишь напряженною, экзальтированной деятельностью, работал теперь скоро, покойно и смело. К тому же ему как–то бессознательно хотелось втеснить как–

5 

нибудь и себя в эту для него чуждую жизнь, которую он доселе 
знал, или, лучше сказать, только верно предчувствовал инстинктом художника. Сердце его невольно забилось тоскою любви и 
сочувствия. Он внимательнее вглядывался в людей, мимо него 
проходивших; но люди были чужие, озабоченные и задумчивые... 
И мало–помалу беспечность Ордынова стала невольно упадать; 
действительность уже подавляла его, вселяла в него какой–то невольный страх уважения. Он стал уставать от наплыва новых 
впечатлений, доселе ему неведомых, как больной, который радостно встал в первый раз с болезненного одра своего и упал, изнеможенный светом, блеском, вихрем жизни, шумом и пестротою 
пролетавшей мимо него толпы, отуманенный, закруженный движением. Ему стало тоскливо и грустно. Он начал бояться за всю 
свою жизнь, за всю свою деятельность и даже за будущность. 
Новая мысль убивала покой его. Ему вдруг пришло в голову, что 
всю жизнь свою он был одинок, что никто не любил его, да и ему 
никого не удавалось любить. Иные из прохожих, с которыми он 
случайно вступал в разговоры в начале прогулки, смотрели на него грубо и странно. Он видел, что его принимали за сумасшедшего или за оригинальнейшего чудака, что, впрочем, было совсем 
справедливо. Он вспомнил, что и всегда всем было как–то тяжело 
в его присутствии, что еще и в детстве все бежали его за его задумчивый, упорный характер, что тяжело, подавленно и неприметно другим проявлялось его сочувствие, которое было в нем, 
но в котором как–то никогда не было приметно нравственного 
равенства, что мучило его еще ребенком, когда он никак не походил на других детей, своих сверстников. Теперь он вспомнил и 
сообразил, что и всегда, во всякое время, все оставляли и обходили его.  
Неприметно зашел он в один отдаленный от центра города конец Петербурга. Кое–как пообедав в уединенном трактире, он 
вышел опять бродить. Опять прошел он много улиц и площадей. 
За ними потянулись длинные желтые и серые заборы, стали 
встречаться совсем ветхие избенки вместо богатых домов и вместе с тем колоссальные здания под фабриками, уродливые, почерневшие, красные, с длинными трубами. Всюду было безлюдно 
и пусто; все смотрело как–то угрюмо и неприязненно: по крайней 
мере так казалось Ордынову. Был уже вечер. Одним длинным переулком он вышел на площадку, где стояла приходская церковь.  

6 

Он вошел в нее рассеянно. Служба только–что кончилась; 
церковь была почти совсем пуста, и только две старухи стояли 
еще на коленях у входа. Служитель, седой старичок, тушил свечи. Лучи заходящего солнца широкою струею лились сверху 
сквозь узкое окно купола и освещали морем блеска один из приделов; но они слабели все более и более, и чем чернее становилась мгла, густевшая под сводами храма, тем ярче блистали местами раззолоченные иконы, озаренные трепетным заревом лампад и свечей. В припадке глубоко волнующей тоски и какого–то 
подавленного чувства Ордынов прислонился к стене в самом 
темном углу церкви и забылся на мгновение. Он очнулся, когда 
мерный, глухой звук двух вошедших прихожан раздался под сводами храма. Он поднял глаза, и какое–то невыразимое любопытство овладело им при взгляде на двух пришельцев. Это были старик и молодая женщина. Старик был высокого роста, еще прямой 
и бодрый, но худой и болезненно бледный. С вида его можно было принять за заезжего откуда–нибудь издалека купца. На нем 
был длинный, черный, очевидно праздничный, кафтан на меху, 
надетый нараспашку. Из–под кафтана виднелась какая–то другая 
длиннополая русская одежда, плотно застегнутая снизу до верха. 
Голая шея была небрежно повязана ярким красным платком; в 
руках меховая шапка. Длинная, тонкая, полуседая борода падала 
ему на грудь, и из–под нависших, хмурых бровей сверкал взгляд 
огневой, лихорадочно воспаленный, надменный и долгий. Женщина была лет двадцати и чудно прекрасна. На ней была богатая, 
голубая, подбитая мехом шубейка, а голова покрыта белым атласным платком, завязанным у подбородка. Она шла, потупив 
глаза, и какая–то задумчивая важность, разлитая во всей фигуре 
ее, резко и печально отражалась на сладостном контуре детски–
нежных и кротких линий лица ее. Что–то странное было в этой 
неожиданной паре.  
Старик остановился посреди церкви и поклонился на все четыре стороны, хотя церковь была совершенно пуста; то же сделала и его спутница. Потом он взял ее за руку и повел к большому 
местному образу богородицы, во имя которой была построена 
церковь, сиявшему у алтаря ослепительным блеском огней, отражавшихся на горевшей золотом и драгоценными камнями ризе. 
Церковнослужитель, последний оставшийся в церкви, поклонился старику с уважением; тот кивнул ему головою. Женщина упала ниц перед иконой. Старик взял конец покрова, висевшего у 

7 

подножия иконы, и накрыл ее голову. Глухое рыдание раздалось 
в церкви.  
Ордынов был поражен торжественностью всей этой сцены и с 
нетерпением ждал ее окончания. Минуты через две женщина 
подняла голову, и опять яркий свет лампады озарил прелестное 
лицо ее. Ордынов вздрогнул и ступил шаг вперед. Она уже подала руку старику, и оба тихо пошли из церкви. Слезы кипели в ее 
темных синих глазах, опушенных длинными, сверкавшими на 
млечной белизне лица ресницами, и катились по побледневшим 
щекам. На губах ее мелькала улыбка; но в лице заметны были 
следы какого–то детского страха и таинственного ужаса. Она 
робко прижималась к старику, и видно было, что она вся дрожала 
от волнения.  
Пораженный, бичуемый каким–то неведомо сладостным и 
упорным чувством, Ордынов быстро пошел вслед за ними и на 
церковной паперти перешел им дорогу. Старик поглядел на него 
неприязненно и сурово; она тоже взглянула на него, но без любопытства и рассеянно, как будто другая, отдаленная мысль занимала ее. Ордынов пошел вслед за ними, сам не понимая своего 
движения. Уже совершенно смерклось; он шел поодаль. Старик и 
молодая женщина вошли в большую, широкую улицу, грязную, 
полную разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из нее 
в узкий, длинный переулок с длинными заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального дома, сквозными воротами которого 
можно было выйти на другую, тоже большую и людную улицу. 
Они уже подходили к дому; вдруг старик оборотился и с нетерпением взглянул на Ордынова. Молодой человек остановился как 
вкопанный; ему самому показалось странным его увлечение. 
Старик оглянулся другой раз, как будто желая увериться, произвела ли действие угроза его, и потом оба, он и молодая женщина, 
вошли чрез узкие ворота во двор дома. Ордынов вернулся назад.  
Он был в самом неприятном расположении духа и досадовал 
на самого себя, соображая, что потерял день напрасно, напрасно 
устал и вдобавок кончил глупостью, придав смысл целого приключения происшествию более чем обыкновенному.  
Как ни досадовал он на себя поутру за свою одичалость, но в 
инстинкте его было бежать от всего, что могло развлечь, поразить и потрясти его во внешнем, не внутреннем, художественном 

8 

мире его. Теперь с грустью и с каким–то раскаянием подумал он 
о своем безмятежном угле; потом напала на него тоска и забота о 
неразрешенном положении его, о предстоявших хлопотах, и вместе с тем стало досадно, что такая мелочь могла его занимать. 
Наконец, усталый и не в состоянии связать двух идей, добрел он 
уже поздно до квартиры своей и с изумлением спохватился, что 
прошел было, не замечая того, мимо дома, в котором жил. Ошеломленный и покачивая головою на свою рассеянность, он приписал ее усталости и, подымаясь на лестницу, вошел наконец на 
чердак, в свою комнату. Там он зажег свечу – и через минуту образ плачущей женщины ярко поразил его воображение. Так пламенно, так сильно было впечатление, так любовно воспроизвело 
его сердце эти кроткие, тихие черты лица, потрясенного таинственным умилением и ужасом, облитого слезами восторга или 
младенческого покаяния, что глаза его помутились и как будто 
огонь пробежал по всем его членам. Но видение продолжалось 
недолго. После восторга настало размышление, потом досада, потом какая–то бессильная злость; не раздеваясь, завернулся он в 
одеяло и бросился на жесткую постель свою...  
Ордынов проснулся уже довольно поздно утром в раздраженном, робком и подавленном состоянии духа, собрался наскоро, 
почти насильно стараясь думать о насущных заботах своих, и отправился в сторону, противоположную вчерашнему своему путешествию; наконец он отыскал себе квартиру где–то в светелке 
у бедного немца, по прозвищу Шпис, жившего с дочерью Тинхен. 
Шпис, получив задаток, тотчас же снял ярлык, прибитый на воротах и приглашавший наемщиков, похвалил Ордынова за любовь к наукам и обещал сам усердно позаняться с ним. Ордынов 
сказал, что переедет к вечеру. Оттуда он пошел было домой, но 
раздумал и поворотил в другую сторону; бодрость воротилась к 
нему, и он сам мысленно улыбнулся своему любопытству. Дорога в нетерпении показалась ему чрезвычайно длинною; наконец 
он дошел до церкви, в которой был вчера вечером. Служили 
обедню. Он выбрал место, с которого мог видеть почти всех молящихся; но тех, которых он искал, не было. После долгого ожидания он вышел краснея. Упорно подавляя в себе какое–то невольное чувство, упрямо и насильно старался он переменить ход 
мыслей своих. Раздумывая об обыденном, житейском, он вспомнил, что ему пора обедать, и, почувствовав, что действительно 
голоден, зашел в тот же самый трактир, в котором обедал вчера. 

9 

Он уже и не помнил после, как вышел оттуда. Долго и бессознательно бродил он по улицам, по людным и безлюдным переулкам 
и наконец зашел в глушь, где уже не было города и где расстилалось пожелтевшее поле; он очнулся, когда мертвая тишина поразила его новым, давно неведомым ему впечатлением. День был 
сухой и морозный, какой нередко бывает в петербургском октябре. Неподалеку была изба; возле нее два стога сена; маленькая 
круторебрая лошаденка, понуря голову, с отвислой губой, стояла 
без упряжи подле двуколесной таратайки, казалось об чем–то 
раздумывая. Дворная собака ворча грызла кость вблизи разбитого 
колеса, и трехлетний ребенок в одной рубашонке, почесывая 
свою белую мохнатую голову, с удивлением глядел на зашедшего 
одинокого горожанина. За избой тянулись поля и огороды. На 
краю синих небес чернелись леса, а с противоположной стороны 
находили мутные снежные облака, как будто гоня перед собою 
стаю перелетных птиц, без крика, одна за другою, пробиравшихся по небу. Все было тихо и как–то торжественно–грустно, полно 
какого–то замиравшего, притаившегося ожидания... Ордынов 
пошел было дальше и дальше; но пустыня только тяготила его. 
Он повернул назад, в город, из которого вдруг понесся густой гул 
колоколов, сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги 
и через несколько времени опять вошел в храм, так знакомый ему 
со вчерашнего дня.  
Незнакомка его была уже там.  
Она стояла на коленях у самого входа между толпой молившихся. Ордынов протеснился сквозь густую массу нищих, старух 
в лохмотьях, больных и калек, ожидавших у церковных дверей 
милостыни, и стал на колени возле незнакомки. Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшее 
из ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по–
прежнему были потрясены чувством беспредельной набожности, 
и слезы опять катились и сохли на горячих щеках ее, как будто 
омывая какое–нибудь страшное преступление. В том месте, где 
стояли они оба, было совершенно темно, и только по временам 
тусклое пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через 
отворенное узкое стекло окна, озаряло трепетным блеском лицо 
ее, которого каждая черта врезалась в память юноши, мутила 
зрение его и глухою, нестерпимою болью надрывала его сердце. 
Но в этом мучении было свое исступленное упоение. Наконец он 
не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла в одно 

10