Жена

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ЖЕНА 

 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЖЕНА 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................4 
II ......................................................................................................8 
III...................................................................................................14 
IV...................................................................................................19 
V....................................................................................................25 
VI...................................................................................................31 
VII .................................................................................................40 

3 

I 

Я получил такое письмо: 
«Милостивый государь, Павел Андреевич! Недалеко от нас, а 
именно в деревне Пестрове, происходят прискорбные факты, о 
которых считаю долгом сообщить. Все крестьяне этой деревни 
продали избы и всё свое имущество и переселились в Томскую 
губернию, но не доехали и возвратились назад. Здесь, понятно, у 
них ничего уже нет, всё теперь чужое; поселились они по три и 
четыре семьи в одной избе, так что население каждой избы не 
менее 15 человек обоего пола, не считая малых детей, и в конце 
концов есть нечего, голод, поголовная эпидемия голодного или 
сыпного тифа; все буквально больны. Фельдшерица говорит: 
придешь в избу и что видишь? Все больны, все бредят, кто хохочет, кто на стену лезет; в избах смрад, ни воды подать, ни принести ее некому, а пищей служит один мёрзлый картофель. 
Фельдшерица и Соболь (наш земский врач) что могут сделать, когда им прежде лекарства надо хлеба, которого они не 
имеют? Управа земская отказывается тем, что они уже выписаны 
из этого земства и числятся в Томской губернии, да и денег нет. 
Сообщая об этом вам и зная вашу гуманность, прошу, не откажите в скорейшей помощи. Ваш доброжелатель». 
Очевидно, писала сама фельдшерица или этот доктор, имеющий звериную фамилию. Земские врачи и фельдшерицы в продолжение многих лет изо дня в день убеждаются, что они ничего 
не могут сделать, и всё–таки получают жалованье с людей, которые питаются одним мёрзлым картофелем, и всё–таки почему–то 
считают себя вправе судить, гуманен я или нет. 
Обеспокоенный анонимным письмом и тем, что каждое утро 
какие–то мужики приходили в людскую кухню и становились 
там на колени, и тем, что ночью из амбара вытащили двадцать 
кулей ржи, сломав предварительно стену, и общим тяжелым настроением, которое поддерживалось разговорами, газетами и 
дурною погодой, – обеспокоенный всем этим, я работал вяло и 
неуспешно. Я писал «Историю железных дорог»; нужно было 
прочесть множество русских и иностранных книг, брошюр, журнальных статей, нужно было щёлкать на счетах, перелистывать 
логарифмы, думать и писать, потом опять читать, щёлкать и думать; но едва я брался за книгу или начинал думать, как мысли 

4 

мои путались, глаза жмурились, я со вздохом вставал из–за стола 
и начинал ходить по большим комнатам своего пустынного деревенского дома. Когда надоедало ходить, я останавливался в кабинете у окна и, глядя через свой широкий двор, через пруд и голый 
молодой березняк, и через большое поле, покрытое недавно выпавшим, тающим снегом, я видел на горизонте на холме кучу бурых изб, от которых по белому полю спускалась вниз неправильной полосой черная грязная дорога. Это было Пестрово, то самое, 
о котором писал мне анонимный автор. Если бы не вороны, которые, предвещая дождь или снежную погоду, с криком носились 
над прудом и полем, и если бы не стук в плотницком сарае, то 
этот мирок, о котором теперь так много шумят, казался бы похожим на Мертвое озеро – так всё здесь тихо, неподвижно, безжизненно, скучно! 
Работать и сосредоточиться мешало мне беспокойство; я не 
знал, что это такое, и хотел думать, что это разочарование. В самом деле, оставил я службу по Министерству путей сообщения и 
приехал сюда в деревню, чтобы жить в покое и заниматься литературой по общественным вопросам. Это была моя давнишняя, 
заветная мечта. А теперь нужно было проститься и с покоем, и с 
литературой, оставить всё и заняться одними только мужиками. 
И это было неизбежно, потому что кроме меня, как я был убежден, в этом уезде положительно некому было помочь голодающим. Окружали меня люди необразованные, неразвитые, равнодушные, в громадном большинстве нечестные, или же честные, 
но взбалмошные и несерьезные, как, например, моя жена. Положиться на таких людей было нельзя, оставить мужиков на произвол судьбы было тоже нельзя, значит, оставалось покориться необходимости и самому заняться приведением мужиков в порядок. 
Начал я с того, что решил пожертвовать в пользу голодающих 
пять тысяч рублей серебром. И это не уменьшило, а только усилило мое беспокойство. Когда я стоял у окна или ходил по комнатам, меня мучил вопрос, которого раньше не было: как распорядиться этими деньгами? Приказать купить хлеба, пойти по избам и раздавать – это не под силу одному человеку, не говоря уже 
о том, что второпях рискуешь дать сытому или кулаку вдвое 
больше, чем голодному. Администрации я не верил. Все эти земские начальники и податные инспектора были люди молодые, и к 
ним относился я недоверчиво, как ко всей современной молодежи, материалистической и не имеющей идеалов. Земская управа, 

5 

волостные правления и все вообще уездные канцелярии тоже не 
внушали мне ни малейшего желания обратиться к их помощи. Я 
знал, что эти учреждения, присосавшиеся к земскому и казенному пирогу, каждый день держали свои рты наготове, чтобы присосаться к какому–нибудь еще третьему пирогу. 
Мне приходило на мысль пригласить к себе соседей–
помещиков и предложить им организовать у меня в доме что–
нибудь вроде комитета или центра, куда бы стекались все пожертвования и откуда по всему уезду давались бы пособия и распоряжения; такая организация, допускавшая частные совещания 
и широкий свободный контроль, вполне отвечала моим взглядам; 
но я воображал закуски, обеды, ужины и тот шум, праздность, 
говорливость и дурной тон, какие неминуемо внесла бы в мой 
дом эта пестрая уездная компания, и спешил отказаться от своей 
мысли. 
Что касается моих домашних, то ждать от них помощи или 
поддержки я мог меньше всего. От моей первой, отцовской, когда–то большой и шумной семьи уцелела одна только гувернантка m–lle Marie, или, как ее звали теперь, Марья Герасимовна, 
личность совершенно ничтожная. Эта маленькая, аккуратная старушка лет семидесяти, одетая в светло–серое платье и чепец с белыми лентами, похожая на фарфоровую куклу, всегда сидела в 
гостиной и читала книгу. Когда я проходил мимо нее, она, зная 
причину моего раздумья, всякий раз говорила: 
– Что же вы хотите, Паша? Я и раньше говорила, что это так 
будет. Вы по нашей прислуге можете судить. 
Моя вторая семья, то есть жена Наталья Гавриловна, жила в 
нижнем этаже, в котором занимала все комнаты. Обедала, спала и 
гостей своих принимала она у себя внизу, совсем не интересуясь 
тем, как обедаю, как сплю и кого принимаю я. Отношения наши 
были просты и не натянуты, но холодны, бессодержательны и 
скучны, как у людей, которые давно уже далеки друг другу, так 
что даже их жизнь в смежных этажах не походила на близость. 
Любви страстной, беспокойной, то сладкой, то горькой, как полынь, какую прежде возбуждала во мне Наталья Гавриловна, уже 
не было; не было уже и прежних вспышек, громких разговоров, 
попреков, жалоб и тех взрывов ненависти, которые оканчивались 
обыкновенно со стороны жены поездкой за границу или к родным, а с моей стороны – посылкой денег понемногу, но почаще, 
чтобы чаще жалить самолюбие жены. (Моя гордая, самолюбивая 

6 

жена и ее родня живут на мой счет, и жена при всем своем желании не может отказаться от моих денег – это доставляло мне удовольствие и было единственным утешением в моем горе.) Теперь, 
когда мы случайно встречались внизу в коридоре или на дворе, я 
кланялся, она приветливо улыбалась; говорили мы о погоде, о 
том, что, кажется, пора уже вставлять двойные рамы и что кто–то 
со звонками по плотине проехал, и в это время я читал на ее лице: 
«Я верна вам и не порочу вашего честного имени, которое вы так 
любите, вы умны и не беспокоите меня – мы квиты». 
Я уверял себя, что любовь давно уже погасла во мне и что работа слишком глубоко захватила меня, чтобы я мог серьезно думать о своих отношениях к жене. Но, увы! – я только думал так. 
Когда жена громко разговаривала внизу, я внимательно прислушивался к ее голосу, хотя нельзя было разобрать ни одного слова. 
Когда она играла внизу на рояли, я вставал и слушал. Когда ей 
подавали экипаж или верховую лошадь, я подходил к окну и 
ждал, когда она выйдет из дому, потом смотрел, как она садилась 
в коляску или на лошадь и как выезжала со двора. Я чувствовал, 
что у меня в душе происходит что–то неладное, и боялся, что выражение моего взгляда и лица может выдать меня. Я провожал 
жену глазами и потом ожидал ее возвращения, чтобы опять увидеть в окно ее лицо, плечи, шубку, шляпку; мне было скучно, 
грустно, бесконечно жаль чего–то, и хотелось в ее отсутствие 
пройтись по ее комнатам, и хотелось, чтобы вопрос, который я и 
жена не сумели решить, потому что не сошлись характерами, поскорее бы решился сам собою, естественным порядком, то есть 
поскорее бы эта красивая 27–летняя женщина состарилась и поскорее бы моя голова стала седой и лысой. 
Однажды во время завтрака мой приказчик Владимир Прохорыч доложил мне, что пестровские мужики стали уже сдирать соломенные крыши, чтобы кормить скот, Марья Герасимовна смотрела на меня со страхом и недоумением. 
– Что же я могу сделать? – сказал я ей. – Один в поле не воин, 
а я еще никогда не испытывал такого одиночества, как теперь. Я 
бы дорого дал, чтобы найти во всем уезде хоть одного человека, 
на которого я мог бы положиться. 
– А вы пригласите Ивана Иваныча, – сказала Марья Герасимовна. 

7 

– В самом деле! – вспомнил я и обрадовался. – Это идея! C'est 
raison, – запел я, идя к себе в кабинет, чтобы написать письмо 
Ивану Ивановичу, – C'est raison, c'est raison... 

II 

Из всей массы знакомых, которые когда–то, лет 25–35 назад, 
пили в этом доме, ели, приезжали ряжеными, влюблялись, женились, надоедали разговорами о своих великолепных сворах и лошадях, остался в живых один только Иван Иваныч Брагин. Когда–то он был очень деятелен, болтлив, криклив и влюбчив и 
славился своим крайним направлением и каким–то особенным 
выражением лица, которое очаровывало не только женщин, но и 
мужчин; теперь же он совсем постарел, заплыл жиром и доживал 
свой век без направления и выражения. Приехал он на другой 
день по получении от меня письма, вечером, когда в столовой 
только что подали самовар и маленькая Марья Герасимовна резала лимон. 
– Очень рад вас видеть, мой друг, – сказал я весело, встречая 
его. – А вы всё полнеете! 
– Это я не полнею, а распух, – ответил он. – Меня пчелы покусали. 
С фамильярностью человека, который сам смеется над своею 
толщиною, он взял меня обеими руками за талию и положил мне 
на грудь свою мягкую большую голову с волосами, зачесанными 
на лоб по–хохлацки, и залился тонким, старческим смехом. 
– А вы всё молодеете! – выговорил он сквозь смех. – Не знаю, 
какой это вы краской голову и бороду красите, мне бы дали. – 
Он, сопя и задыхаясь, обнял меня и поцеловал в щеку. – Мне бы 
дали... – повторил он. – Да вам, родной мой, есть сорок? 
– Ого, уже сорок шесть! – засмеялся я. 
От Ивана Иваныча пахло свечным салом и кухонным дымом, 
и это шло к нему. Его большое, распухшее, неповоротливое тело 
было стянуто в длинный сюртук, похожий на кучерской кафтан, с 
крючками и с петлями вместо пуговиц и с высокою талией, и было бы странно, если бы от него пахло, например, одеколоном. В 
двойном, давно не бритом, сизом, напоминавшем репейник подбородке, в выпученных глазах, в одышке и во всей неуклюжей, 
неряшливой фигуре, голосе, смехе и в речах трудно было узнать 

8 

того стройного, интересного краснобая, к которому когда–то 
уездные мужья ревновали своих жен. 
– Вы мне очень нужны, мой друг, – сказал я, когда мы уже сидели в столовой и пили чай. – Хочется мне организовать какую–
нибудь помощь для голодающих, и я не знаю, как за это приняться. Так вот, быть может, вы будете любезны, посоветуете что–
нибудь. 
– Да, да, да... – сказал Иван Иваныч, вздыхая. – Так, так, так... 
– Я бы вас не беспокоил, но, право, кроме вас, милейший, тут 
положительно не к кому обратиться. Вы знаете, какие тут люди. 
– Так, так, так... Да... 
Я подумал: предстояло совещание серьезное и деловое, в котором мог принимать участие всякий, независимо от места и личных отношений, а потому не пригласить ли Наталью Гавриловну? 

– Tres faciunt collegium! – сказал я весело. – Что, если бы мы пригласили Наталью Гавриловну? Как вы думаете? Феня, – обратился я к горничной, – попросите Наталью Гавриловну пожаловать к 
нам наверх, если можно, сию минуту. Скажите: очень важное дело. 

Немного погодя, пришла Наталья Гавриловна. Я поднялся ей 
навстречу и сказал: 
– Простите, Natalie, что мы беспокоим вас. Мы толкуем здесь 
об одном очень важном деле, и нам пришла счастливая мысль 
воспользоваться вашим добрым советом, в котором вы нам не откажете. Садитесь, прошу вас. 
Иван Иваныч поцеловал у Натальи Гавриловны руку, а она его 
в голову, потом, когда все сели за стол, он, слезливо и блаженно 
глядя на нее, потянулся к ней и опять поцеловал руку. Одета она 
была в черное и старательно причесана, и пахло от нее свежими 
духами: очевидно, собралась в гости или ждала к себе кого–
нибудь. Входя в столовую, она просто и дружески протянула мне 
руку и улыбалась мне так же приветливо, как и Ивану Иванычу, – 
это понравилось мне; но она, разговаривая, двигала пальцами, 
часто и резко откидывалась на спинку стула и говорила быстро, и 
эта неровность в речах и движениях раздражала меня и напоминала мне ее родину – Одессу, где общество мужчин и женщин когда–то утомляло меня своим дурным тоном. 

9 

– Я хочу сделать что–нибудь для голодающих, – начал я и, 
помолчав немного, продолжал: – Деньги, разумеется, великое дело, но ограничиться одним только денежным пожертвованием и 
на этом успокоиться значило бы откупиться от главнейших забот. 
Помощь должна заключаться в деньгах, но главным образом в 
правильной и серьезной организации. Давайте же подумаем, господа, и сделаем что–нибудь. 
Наталья Гавриловна вопросительно посмотрела на меня и пожала плечами, как бы желая сказать: «Что же я знаю?» 
– Да, да, голод... – забормотал Иван Иваныч. – Действительно... Да... 
– Положение серьезное, – сказал я, – и помощь нужна скорейшая. Полагаю, пунктом первым тех правил, которые нам предстоит выработать, должна быть именно скорость. По–военному: 
глазомер, быстрота и натиск. 
– Да, быстрота... – проговорил Иван Иваныч сонно и вяло, как 
будто засыпая. – Только ничего не поделаешь. Земля не уродила, 
так что уж тут... никаким глазомером и натиском ее не проймешь... Стихия... Против бога и судьбы не пойдешь... 
– Да, но ведь человеку дана голова, чтобы бороться со стихиями. 
– А? Да... Это так, так... Да. 
Иван Иваныч чихнул в платок, ожил и, как будто только что 
проснулся, оглядел меня и жену. 
– У меня тоже ничего не уродило, – засмеялся он тонким голосом и хитро подмигнул, как будто это в самом деле было очень 
смешно. – Денег нет, хлеба нет, а работников полон двор, как у 
графа Шереметьева. Хочу по шеям разогнать, да жалко как будто. 
Наталья Гавриловна засмеялась и стала расспрашивать Ивана 
Иваныча об его домашних делах. Ее присутствие доставляло мне 
удовольствие, какого я уже давно не испытывал, и я боялся смотреть на нее, чтобы мой взгляд как–нибудь не выдал моего скрытого чувства. Наши отношения были таковы, что это чувство 
могло бы показаться неожиданным и смешным. Жена говорила с 
Иваном Иванычем и смеялась, нисколько не смущаясь тем, что 
она у меня и что я не смеюсь. 
– Итак, господа, что же мы сделаем? – спросил я, выждав паузу. – Полагаю, мы прежде всего, по возможности скорее, объявим 
подписку. Мы, Natalie, напишем нашим столичным и одесским 
знакомым и привлечем их к пожертвованиям. Когда же у нас со
10