Егерь

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЕГЕРЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ЕГЕРЬ 

Знойный и душный полдень. На небе ни облачка... Выжженная 
солнцем трава глядит уныло, безнадежно: хоть и будет дождь, но 
уж не зеленеть ей... Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда–то своими верхушками или ждет чего–то. 
По краю сечи лениво, вразвалку, плетется высокий узкоплечий 
мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах. Плетется он по дороге. Направо зеленеет сеча, налево, до самого горизонта, тянется золотистое море поспевшей ржи... Он красен и вспотел. На его красивой белокурой 
голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого–нибудь расщедрившегося барича. Через плечо перекинут ягдташ, в котором лежит скомканный петух–тетерев. Мужчина держит в руках двустволку со взведенными курками и щурит глаза на своего старого, тощего пса, 
который бежит впереди и обнюхивает кустарник. Кругом тихо, 
ни звука... Всё живое попряталось от зноя. 
– Егор Власыч! – слышит вдруг охотник тихий голос. 
Он вздрагивает и, оглядевшись, хмурит брови. Возле него, 
словно из земли выросши, стоит бледнолицая баба лет тридцати, 
с серпом в руке. Она старается заглянуть в его лицо и застенчиво 
улыбается. 
– А, это ты, Пелагея! – говорит охотник, останавливаясь и 
медленно спуская курки. – Гм!.. Как же это ты сюда попала? 
– Тут из нашей деревни бабы работают, так вот и я с ими... В 
работницах, Егор Власыч. 
– Тэк... – мычит Егор Власыч и медленно идет дальше. 
Пелагея за ним. Проходят молча шагов двадцать. 
– Давно уж я вас не видала, Егор Власыч... – говорит Пелагея, 
нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника. – Как 
заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали... На Святой на минутку зашли, да и то бог 
знает как... в пьяном виде... Побранили, побили и ушли... Уж я 
ждала, ждала... глаза все проглядела, вас поджидаючи... Эх, Егор 
Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли! 
– Что ж мне у тебя делать–то? 
– Оно, конечно, делать нечего, да так... все–таки ж хозяйство... 
Поглядеть, как и что... Вы хозяин... Ишь ты, тетерьку подстрелили. Егор Власыч! Да вы бы сели, отдохнули... 

2 

Говоря всё это, Пелагея смеется, как дурочка, и глядит вверх 
на лицо Егора... От лица ее так и дышит счастьем... 
– Посидеть? Пожалуй... – говорит равнодушным тоном Егор и 
выбирает местечко между двумя рядом растущими елками. – Что 
ж ты стоишь? Садись и ты! 
Пелагея садится поодаль на припеке и, стыдясь своей радости, 
закрывает рукой улыбающийся рот. Минуты две проходят в молчании. 
– Хоть бы разочек зашли, – говорит тихо Пелагея. 
– Зачем? – вздыхает Егор, снимая свой картузик и вытирая рукавом красный лоб. – Нет никакой надобности. Зайти на час–
другой – канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно 
жить в деревне – душа не терпит... Сама знаешь, человек я балованный... Мне чтоб и кровать была, и чай хороший, и разговоры 
деликатные... чтоб все степени мне были, а у тебя там на деревне 
беднота, копоть... Я и дня не выживу. Ежели б указ такой, положим, вышел, чтоб беспременно мне у тебя жить, так я бы или избу сжег, или руки бы на себя наложил. Сызмалетства во мне это 
баловство сидит, ничего не поделаешь. 
– Таперя вы где живете? 
– У барина, Дмитрия Иваныча, в охотниках. К его столу дичь 
поставляю, а больше так... из–за удовольствия меня держит. 
– Не степенное ваше дело, Егор Власыч... Для людей это баловство, а у вас оно, словно как бы и ремесло... занятие настоящее... 
– Не понимаешь ты, глупая, – говорит Егор, мечтательно глядя 
на небо. – Ты отродясь не понимала и век тебе не понять, что я за 
человек... По–твоему, я шальной заблудящий человек, а который 
понимающий, для того я что ни на есть лучший стрелок во всем 
уезде. Господа это чувствуют и даже в журнале про меня печатали. Ни один человек не сравняется со мной по охотницкой части... А что я вашим деревенским занятием брезгаю, так это не из 
баловства, не из гордости. С самого младенчества, знаешь, я окромя ружья и собак никакого занятия не знал. Ружье отнимают, я 
за удочку, удочку отнимают, я руками промышляю. Ну, и по лошадиной части барышничал, по ярмаркам рыскал, когда деньги 
водились, а сама знаешь, что ежели который мужик записался в 
охотники или в лошадники, то прощай соха. Раз сядет в человека 
вольный дух, то ничем его не выковыришь. Тоже вот ежели который барин пойдет в ахтеры или по другим каким художествам, то 

3 

не быть ему ни в чиновниках, ни в помещиках. Ты баба, не понимаешь, а это понимать надо. 
– Я понимаю, Егор Власыч. 
– Стало быть, не понимаешь, коли плакать собираешься... 
– Я... я не плачу... – говорит Пелагея, отворачиваясь. – Грех, 
Егор Власыч! Хоть бы денек со мной, несчастной, пожили. Уж 
двенадцать лет, как я за вас вышла, а... а промеж нас ни разу любови не было!.. Я... я не плачу... 
– Любови... – бормочет Егор, почесывая руку. – Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а 
нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня 
простая баба, не понимающая. Нешто мы пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живешь, 
спины не разгибаешь. О себе я так понимаю, что я по охотницкой 
части первый человек, а ты с жалостью на меня глядишь... Где же 
тут пара? 
– Да ведь венчаны, Егор Власыч! – всхлипывает Пелагея. 
– Не волей венчаны... Нешто забыла? Графа Сергея Павлыча 
благодари... и себя. Граф из зависти, что я лучше его стреляю, 
месяц целый вином меня спаивал, а пьяного не токмо что перевенчать, но и в другую веру совратить можно. Взял и в отместку 
пьяного на тебе женил... Егеря на скотнице! Ты видала, что я 
пьяный, зачем выходила? Не крепостная ведь, могла супротив 
пойти! Оно, конечно, скотнице счастье за егеря выйти, да ведь 
надо рассуждение иметь. Ну, вот теперь и мучайся, плачь. Графу 
смешки, а ты плачь... бейся об стену... 
Наступает молчание. Над сечей пролетают три дикие утки. 
Егор глядит на них и провожает их глазами до тех пор, пока они, 
превратившись в три едва видные точки, не опускаются далеко за 
лесом. 
– Чем живешь? – спрашивает он, переводя глаза с уток на Пелагею. 
– Таперя на работу хожу, а зимой ребеночка из воспитательного дома беру, кормлю соской. Полтора рубля в месяц дают. 
– Тэк... 
Опять молчание. С сжатой полосы несется тихая песня, которая обрывается в самом начале. Жарко петь... 
– Сказывают, что вы Акулине новую избу поставили, – говорит Пелагея. 
Егор молчит. 

4 

– Стало быть, она вам по сердцу... 
– Счастье уж твое такое, судьба! – говорит охотник, потягиваясь. – Терпи, сирота. Но, одначе, прощай, заболтался... К вечеру 
мне в Болтово поспеть нужно... 
Егор поднимается, потягивается и перекидывает ружье через 
плечо. Пелагея встает. 
– А когда же в деревню придете? – спрашивает она тихо. 
– Незачем. Тверезый никогда не приду, а от пьяного тебе мало 
корысти. Злоблюсь я пьяный... Прощай! 
– Прощайте, Егор Власыч... 
Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед... Она 
видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, 
небрежную поступь, и глаза ее наполняются грустью и нежной 
лаской... Взгляд ее бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его... Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается... Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что–то. Она 
робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами. 
– На тебе! – говорит он, отворачиваясь. 
Он подает ей истрепанный рубль и быстро отходит. 
– Прощайте, Егор Власыч! – говорит она, машинально принимая рубль. 
Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге... 
Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом 
каждый его шаг. Но вот красный цвет его рубахи сливается с 
темным цветом брюк, шаги не видимы, собаку не отличишь от 
сапог. Виден только один картузик, но... вдруг Егор круто поворачивает направо в сечу и картузик исчезает в зелени. 
– Прощайте, Егор Власыч! – шепчет Пелагея и поднимается на 
цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик.