Ф.М. Достоевский 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПОЛЗУНКОВ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

1 

ПОЛЗУНКОВ 

Я начал всматриваться в этого человека. Даже в наружности 
его было что–то такое особенное, что невольно заставляло вдруг, 
как бы вы рассеяны ни были, пристально приковаться к нему 
взглядом и тотчас же разразиться самым неумолкаемым смехом. 
Так и случилось со мною. Нужно заметить, что глазки этого ма-
ленького господина были так подвижны – или, наконец, что он 
сам, весь, до того поддавался магнетизму всякого взгляда, на него 
устремленного, что почти инстинктом угадывал, что его наблю-
дают, тотчас же оборачивался к своему наблюдателю и с беспо-
койством анализировал взгляд его. От вечной подвижности, по-
воротливости он решительно походил на жируэтку [флюгер]. 
Странное дело! Он как будто боялся насмешки, тогда как почти 
добывал тем хлеб, что был всесветным шутом и с покорностию 
подставлял свою голову под все щелчки, в нравственном смысле 
и даже в физическом, смотря по тому, в какой находился компа-
нии. Добровольные шуты даже не жалки. Но я тотчас заметил, 
что это странное создание, этот смешной человечек вовсе не был 
шутом из профессии. В нем оставалось еще кое–что благородно-
го. Его беспокойство, его вечная болезненная боязнь за себя уже 
свидетельствовали в пользу его. Мне казалось, что все его жела-
ние услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от ма-
терияльных выгод. Он с удовольствием позволял засмеяться над 
собой во все горло и неприличнейшим образом, в глаза, но в то 
же время – и я даю клятву в том – его сердце ныло и обливалось 
кровью от мысли, что его слушатели так неблагородно–
жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над 
всем существом его, над сердцем, головой, над наружностию, над 
всею его плотью и кровью. Я уверен, что он чувствовал в эту ми-
нуту всю глупость своего положения; но протест тотчас же уми-
рал в груди его, хотя непременно каждый раз зарождался велико-
душнейшим образом. Я уверен, что все это происходило не ина-
че, как от доброго сердца, а вовсе не от материяльной невыгоды 
быть прогнанным в толчки и не занять у кого–нибудь денег: этот 
господин вечно занимал деньги, то есть просил в этой форме ми-
лостыню, когда, погримасничав и достаточно насмешив на свой 
счет, чувствовал, что имеет некоторым образом право занять. Но, 
боже мой! какой это был заем! и с каким видом он делал этот за-
ем! Я предположить не мог, чтоб на таком маленьком простран-

2 

стве, как сморщенное, угловатое лицо этого человечка, могло по-
меститься в одно и то же время столько разнородных гримас, 
столько странных разнохарактерных ощущений, столько самых 
убийственных впечатлений. Чего–чего тут не было! – и стыд–то, 
и ложная наглость, и досада с внезапной краской в лице, и гнев, и 
робость за неудачу, и просьба о прощении, что смел утруждать, и 
сознание собственного достоинства, и полнейшее сознание соб-
ственного ничтожества, – все это, как молнии, проходило по лицу 
его. Целых шесть лет пробивался он таким образом на божием 
свете и до сих пор не составил себе фигуры в интересную минуту 
займа! Само собою разумеется, что очерстветь и заподличаться 
вконец он не мог никогда. Сердце его было слишком подвижно, 
горячо! Я даже скажу более: по моему мнению, это был честней-
ший и благороднейший человек в свете, но с маленькою слабо-
стию: сделать подлость по первому приказанию, добродушно и 
бескорыстно, лишь бы угодить ближнему. Одним словом, это 
был, что называется, человек–тряпка вполне. Всего смешнее бы-
ло то, что он был одет почти так же, как все, не хуже, не лучше, 
чисто, даже с некоторою изысканностию и с поползновением на 
солидность и собственное достоинство. Это равенство наружное 
и неравенство внутреннее, его беспокойство за себя и в то же 
время беспрерывное самоумаление, – все это составляло рази-
тельнейший контраст и достойно было смеху и жалости. Если б 
он был уверен сердцем своим (что, несмотря на опыт, поминутно 
случалось с ним), что все его слушатели были добрейшие в мире 
люди, которые смеются только факту смешному, а не над его об-
реченною личностию, то он с удовольствием снял бы фрак свой, 
надел его как–нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, дру-
гим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассме-
шить своих покровителей и доставить им всем удовольствие. Но 
до равенства он не мог достигнуть никогда и ничем. Еще черта: 
чудак был самолюбив и порывами, если только не предстояло 
опасности, даже великодушен. Нужно было видеть и слышать, 
как он умел отделать, иногда не щадя себя, следовательно с рис-
ком, почти с геройством, кого–нибудь из своихпокровите-
лей, уже донельзя его разбесившего. Но это было минутами... 
Одним словом, он был мученик в полном смысле слова, но самый 
бесполезнейший и, следовательно, самый комический мученик. 

3 

Между гостями поднялся общий спор. Вдруг я увидел, что чу-
дак мой вскакивает на стул и кричит что есть мочи, желая, чтоб 
ему одному дали исключительно слово. 
– Слушайте, – шепнул мне хозяин. – Он рассказывает иногда 
прелюбопытные вещи... Интересует он вас? 
Я кивнул головою и втеснился в толпу. 
Действительно, вид порядочно одетого господина, вскочивше-
го на стул и кричавшего всем голосом, возбудил общее внимание. 
Многие, кто не знали чудака, переглядывались с недоумением, 
другие хохотали во все горло. 
– Я знаю Федосея Николаича! Я лучше всех должен знать Фе-
досея Николаича! – кричал чудак с своего возвышения. – Госпо-
да, позвольте рассказать. Я хорошо расскажу про Федосея Нико-
лаича! Я знаю одну историю – чудо!.. 
– Расскажите, Осип Михайлыч, расскажите. 
– Рассказывай!! 
– Слушайте же... 
– Слушайте, слушайте!!! 
– Начинаю; но, господа, это история особенная... 
– Хорошо, хорошо! 
– Это история комическая. 
– Очень хорошо, превосходно, прекрасно, – к делу! 
– Это эпизод из собственной жизни вашего нижайшего... 
– Ну зачем же вы трудились объявлять, что она комическая! 
– И даже немного трагическая! 
– А???! 
– Словом, та история, которая вам всем доставляет счастие 
слушать меня теперь, господа, – та история, вследствие которой я 
попал в такую интереснуюдля меня компанию. 
– Без каламбуров! 
– Та история... 
– Словом, та история, – уж доканчивайте поскорее аполог, – та 
история, которая чего–нибудь стоит, – примолвил сиплым голо-
сом один белокурый молодой господин с усами, запустив руку в 
карман своего сюртука и как будто нечаянно вытащив оттуда 
кошелек вместо платка. 
– Та история, мои сударики, после которой я бы желал видеть 
многих из вас на моем месте. И наконец, та история, вследствие 
которой я не женился! 
– Женился!.. жена!.. Ползунков хотел жениться!! 

4 

– Признаюсь, я бы желал теперь видеть madameПолзункову! 
– Позвольте поинтересоваться, как звали прошедшую madame 
Ползункову, – пищал один юноша, пробираясь к рассказчику . 
– Итак, первая глава, господа: то было ровно шесть лет тому, 
весной, тридцать первого марта, – заметьте число, господа, – на-
кануне... 
– Первого апреля! – закричал юноша в завитках. 
– Вы необыкновенно угадливы–с. Был вечер. Над уездным го-
родом N. сгущались сумерки, хотела выплыть луна... ну, и все 
там как следует. Вот–с, в самые поздние сумерки, втихомолочку, 
и я выплыл из своей квартиренки, – простившись с моей замкну-
той покойницей бабушкой. Извините, господа, что я употребляю 
такое модное выражение, слышанное мной в последний раз у Ни-
колай Николаича. Но бабушка моя была вполнезамкнутая, она 
была слепа, нема, глуха, глупа, – все что угодно!.. Признаюсь, я 
был в трепете, я собирался на великое дело; сердчишко во мне 
билось, как у котенка, когда его хватает чья–нибудь костлявая 
лапа за шиворот. 
– Позвольте, monsieur Ползунков! 
– Чего требуете? 
– Рассказывайте проще; пожалуйста, не слишком старайтесь! 
– Слушаю–с, – проговорил немного смутившийся Осип Ми-
хайлыч. – Я вошел в домик Федосея Николаича (благоприобре-
тенный–c). Федосей Николаич, как известно, не то чтобы сослу-
живец, но целый начальник. Обо мне доложили и тотчас же ввели 
в кабинет. Как теперь вижу: совсем, совсем почти темная комна-
та, свечей не подают. Смотрю, входит Федосей Николаич. Так мы 
остаемся с ним в темноте... 
– Что ж бы такое произошло между вами? – спросил один 
офицер. 
– А как вы полагаете–с? – спросил Ползунков, немедленно об-
ращаясь, с судорожно шевельнувшимся лицом, к юноше в завит-
ках. 
– Итак, господа, тут произошло одно странное обстоятельство. 
То есть странного тут не было ничего, а было, что называется, 
дело житейское, – я просто–запросто вынул из кармана сверток 
бумаг, а он из своего сверток бумажек, только государственны-
ми... 
– Ассигнациями? 
– Ассигнациями–с, и мы поменялись. 

5 

– Бьюсь об заклад, что тут пахло взятками, – проговорил один 
солидно одетый и выстриженный молодой господин. 
– Взятками–с! – подхватил Ползунков. – Эх! 
Пусть я буду либералом, 
Каких много видел я! 
если вы тоже, как вам попадется служить в губернии, не по-
греете рук... на родном очаге... Зане, сказал один литератор: 
И дым отечества нам сладок и приятен! 
Мать, мать, господа, родная, родина–то наша, мы птенцы, так 
мы ее и сосем!.. 
Поднялся общий смех. 
– А только, поверите ли, господа, я никогда не брал взяток, – 
сказал Ползунков, недоверчиво оглядывая все собрание. 
Гомерический, неумолкаемый смех всем залпом своим накрыл 
слова Ползункова. 
– Право, так, господа... 
Но тут он остановился, продолжая оглядывать всех с каким–то 
странным выражением лица. Может быть, – кто знает, – может 
быть, в эту минуту ему вспало на ум, что он почестнее многих из 
всей этой честной компании... Только серьезное выражение лица 
его не исчезало до самого окончания всеобщей веселости. 
– Итак, – начал Ползунков, когда все поумолкли, – хотя я ни-
когда не брал взяток, но в этот раз грешен: положил в карман 
взятку... с взяточника... То есть были кое–какие бумажки в руках 
моих, которые если б я захотел послать кой–кому, так худо бы 
пришлось Федосею Николаичу. 
– Так, стало быть, он их выкупил? 
– Выкупил–с. 
– Много дал? 
– Дал столько, за сколько иной в наше время продал бы со-
весть свою, всю, со всеми варьяциями–с... если бы только что–
нибудь дали–с. Только меня варом обдало, когда я положил в 
карман денежки. Право, я не знаю, как это со мной всегда делает-
ся, господа, – но вот, ни жив ни мертв, губами шевелю, ноги тря-
сутся; ну, виноват, виноват, совсем виноват, в пух засовестился, 
готов прощенья просить у Федосея Николаича... 
– Ну, что ж он, простил? 
– Да я не просил–с... я только так говорю, что так оно было то-
гда; у меня, то есть, сердце горячее. Вижу, смотрит мне прямо в 
глаза: 

6 

– Бога, говорит, вы не боитесь, Осип Михайлыч. 
Ну, что делать! Я этак развел из приличия руки, голову на сто-
рону: «Чем же, я говорю, бога не боюсь, Федосей Николаич?.» 
Только уж так говорю, из приличия... сам сквозь землю прова-
литься готов. 
– Быв так долго другом семейства нашего, быв, могу сказать, 
сыном, – и кто знает, что небо предполагало, Осип Михайлыч! И 
вдруг что же, донос, готовить донос, и вот теперь!.. Что после 
этого думать о людях, Осип Михайлыч? 
Да ведь как, господа, как рацею [наставление, поучение (лат. 
семинарск.)] читал! «Нет, говорит, вы мне скажите, что после 
этого думать о людях, Осип Михайлыч?» Что, думаю, думать! 
Знаете, и в горле заскребло, и голосенко дрожит, ну уж предчув-
ствую свой скверный норов и схватился за шляпу... 
– Куда ж вы, Осип Михайлыч? Неужели накануне такого дня... 
Неужели вы и теперь злопамятствуете; чем я против вас согре-
шил?.. 
– Федосей Николаич, говорю, Федосей Николаич! 
Ну, то есть растаял, господа, как мокрый сахар–медович, рас-
таял. Куда! и пакет, что в кармане лежит с государственными, и 
тот словно тоже кричит: неблагодарный ты, разбойник, тать ока-
янный, – словно пять пудов в нем, так тянет... (А если б и вза-
правду в нем пять пудов было!..) 
– Вижу, – говорит Федосей Николаич, – вижу ваше раскаяние 
... вы, знаете, завтра... 
– Марии Египетские–с... 
– Ну, не плачь, – говорит Федосей Николаич, – полно: согре-
шил и покаялся! пойдем! Может быть, удастся мне возвратить 
говорит, вас опять на путь истинный...Может быть, скромные пе-
наты мои (именно, помню, пенаты, так и выразился, разбойник) 
согреют, говорит, опять ваше очерств... не скажу очерствелое, – 
заблудшее сердце... 
Взял он меня, господа, за руку и повел к домочадцам. Мне 
спину морозом прохватывает; дрожу! думаю, с какими глазами 
предстану я... А нужно вам знать, господа... как бы сказать, здесь 
выходило одно щекотливое дельце! 
– Уж не госпожа ли Ползункова? 
– Марья Федосеевна–с, – только не суждено, знать, ей было 
быть такой госпожой, какой вы ее называете, не дождалась такой 
чести! Оно, видите, Федосей–то Николаич был и прав, говоря, 

7 

что в доме–то я почти сыном считался. Оно и было так назад то-
му полгода, когда еще был жив один юнкер в отставке Михайло 
Максимыч Двигайлов по прозвищу. Только он волею божию 
помре, а завещание–то совершить все в долгий ящик откладывал; 
оно и вышло так, что ни в каком ящике его не отыскали потом... 
– Ух!!! 
– Ну ничего, нечего делать, господа, простите, обмолвился, – 
каламбурчик–то плох, да это бы еще ничего, что он плох, – шту-
ка–то была еще плоше, когда я остался, так сказать, с нулем в 
перспективе, потому что юнкер–то в отставке – хоть меня в дом к 
нему и не пускали (на большую ногу жил, затем что были руки 
длинны!), – а тоже, может быть не ошибкой, родным сыном счи-
тал. 
– Ага!! 
– Да–с, оно вот как–с! Ну, и стали мне носы показывать у Фе-
досея Николаича. Я замечал–замечал, крепился–крепился, а тут 
вдруг, на беду мою (а может, и к счастью!), как снег на голову 
ремонтер наскакал на наш городишко. Дело–то оно его, правда, 
подвижное, легкое, кавалерийское, – только так плотно утвердил-
ся у Федосея Николаича, – ну, словно мортира, засел! Я обиход-
цем да стороночкой, по подлому норову, «так и так, говорю, Фе-
досей Николаич, за что ж обижать! Я в некотором роде уж сын... 
Отеческого–то, отеческого когда я дождусь...» Начал он мне, су-
дарик ты мой, отвечать! ну, то есть начнет говорить, поэму наго-
ворит целую, в двенадцати песнях в стихах, только слушаешь, 
облизываешься да руки разводишь от сладости, а толку нет ни на 
грош, то есть какого толку, не разберешь, не поймешь, стоишь 
дурак дураком, затуманит, словно вьюн вьется, вывертывается; 
ну, талант, просто талант, дар такой, что вчуже страх пробирает! 
Я кидаться пошел во все стороны: туды да сюды! уж и романсы 
таскаю, и конфет привожу, и каламбуры высиживаю, охи да 
вздохи, болит, говорю, мое сердце, от амура болит, да в слезы, да 
тайное объяснение! ведь глуп человек! ведь не проверил у дьяч-
ка, что мне тридцать лет... куды! хитрить выдумал! нет же! не 
пошло мое дело, смешки да насмешки кругом, – ну, и зло меня 
взяло, за горло совсем захватило, – я улизнул, да в дом ни ногой, 
думал–думал – да хвать донос! Ну, поподличал, друга выдать хо-
тел, сознаюсь, материяльцу–то было много, и славный такой ма-
териял, капитальное дело! Тысячу пятьсот серебром принесло, 
когда я его вместе с доносом на государственные выменял! 

8 

– А! так вот она, взятка–то! 
– Да, сударь, вот была взяточка–то–с; поплатился мне взяточ-
ник! (И ведь не грешно, ну, право же, нет!) Ну, вот–с теперь про-
должать начну: притащил он меня, если запомнить изволите, в 
чайную ни жива ни мертва; встречают меня: все как будто оби-
женные, то есть не то что обиженные, – разогорченные так, что 
уж просто... Ну, убиты, убиты совсем, а между тем и важность 
такая приличная на лицах сияет, солидность во взорах, этак что–
то отеческое, родственное такое... блудный сын воротился к нам, 
– вот куда пошло! За чай усадили, а чего, у меня у самого словно 
самовар в грудь засел, кипит во мне, а ноги леденеют: умалился, 
струсил! Марья Фоминишна, супруга его, советница надворная (а 
теперь коллежская), мне ты с первого слова начала говорить: 
«Что ты, батенька, так похудел», – говорит. «Да так, прихвары-
ваю, говорю, Марья Фоминишна...» Голосенко–то дрожит у меня! 
А она мне ни с того ни с сего, знать, выжидала свое ввернуть, 
ехидна такая: «Что, видно, совесть, говорит, твоей душе не по 
мерке пришлась, Осип Михайлыч, отец родной! Хлеб–соль–то 
наша, говорит, родственная возопияла к тебе! Отлились, знать, 
тебе мои слезки кровавые!» Ей–богу, так и сказала, пошла против 
совести; чего! то ли за ней, бой–баба! Только так сидела да чай 
разливала. А поди–ка, я думаю, на рынке, моя голубушка, всех 
баб перекричала бы. Вот какая была она, наша советница! А тут, 
на беду мою, Марья Федосеевна, дочка, выходит, со всеми свои-
ми невинностями, да бледненька немножко, глазки раскрасне-
лись, будто от слез, – я как дурак и погиб тут на месте. А вышло 
потом, что по ремонтере она слезки роняла: тот утек восвояси, 
улепетнул подобру–поздорову, потому что, знаете, знать (оно 
пришлось теперь к слову сказать), пришло ему время уехать, срок 
вышел, оно не то чтобы и казенный был срок–то! а так... уж после 
родители дражайшие спохватились, узнали всю подноготную, да 
что делать, втихомолку зашили беду, – своего дому прибыло!.. 
Ну, нечего делать, как взглянул я на нее, пропал, просто пропал, 
накосился на шляпу, хотел схватить да улепетнуть поскорее; не 
тут–то было: утащили шляпу мою... Я уж, признаться, и без шля-
пы хотел – ну, думаю, – нет же, дверь на крючок насадили, смеш-
ки дружеские начались, подмигиванья да заигрыванья, сконфу-
зился я, что–то соврал, об амуре понес; она, моя голубушка, за 
клавикорды села да гусара, который на саблю опирался, пропела 
на обиженный тон, – смерть моя! «Ну, – говорит Федосей Нико-

9 

лаич, – все забыто, приди, приди... в объятия!» Я как был, так тут 
же и припал к нему лицом на жилетку. «Благодетель мой, отец ты 
мой родной!» – говорю, да как зальюсь своими горючими! Гос-
поди, бог мой, какое тут поднялось! Он плачет, баба его плачет, 
Машенька плачет... тут еще белобрысенькая одна была: и та пла-
чет... куда – со всех углов ребятишки повыползли (благословил 
его домком господь!), и те ревут... сколько слез, то есть умиле-
ние, радость такая, блудного обрели, словно на родину солдат во-
ротился! Тут угощение подали, фанты пошли: ох, болит! что бо-
лит? – сердце; по ком? Она краснеет, голубушка! Мы с стариком 
пуншику выпили, – ну, уходили, усластили меня совершенно... 
Воротился я к бабушке. У самого голова кругом ходит; всю 
дорогу шел да подсмеивался, дома два часа битых по каморке хо-
дил, старуху разбудил, ей все счастье поведал. «Да денег–то дал 
ли, разбойник?» – «Дал, бабушка, дал, дал, родная моя, дал, при-
валило к нам, отворяй ворота!» – «Ну, теперь хоть женись, так в 
ту ж пору женись, – говорит мне старуха, – знать, молитвы мои 
услышаны!» Софрона разбудил. «Софрон, говорю, снимай сапо-
ги». Софрон потащил с меня сапоги. «Ну, Софроша! Поздравь ты 
теперь меня, поцелуй! Женюсь, просто, братец, женюсь, напейся 
пьян завтра, гуляй душа, говорю: барин твой женится !» Смешки 
да игрушки на сердце!.. Уж засыпать было начал; нет, подняло 
меня опять на ноги, сижу да думаю; вдруг и мелькни у меня в го-
лове: завтра–де первое апреля, день–то такой светлый, игривый, 
как бы так? – да и выдумал! Что ж, сударики! с постели встал, 
свечу зажег, в чем был за стол письменный сел, то есть уж расхо-
дился совсем, заигрался, – знаете, господа, когда человек разы-
грается! Всей головой, отцы мои, в грязь полез! То есть вот какой 
норов: они у тебя вот что возьмут, а ты им вот и это отдашь: дес-
кать, нате и это возьмите! Они тебя по ланите, а ты им на радо-
стях всю спину подставишь. Они тебя потом калачом, как собаку, 
манить начнут, а ты тут всем сердцем и всей душой облапишь их 
глупыми лапами – и ну лобызаться! Ведь вот хоть бы теперь, 
господа! Вы смеетесь да шепчетесь, я ведь вижу! После, как рас-
скажу вам всю мою подноготную, меня же начнете на смех по-
дымать, меня же начнете гонять, а я–то вам говорю, говорю, го-
ворю! Ну, кто мне велел! Ну, кто меня гонит! Кто у меня за пле-
чами стоит да шепчет: говори, говори да рассказывай! А ведь го-
ворю же, рассказываю, вам в душу лезу, словно вы мне, приме-
ром, все братья родные, друзья закадышные ... э–эх!.. 

10 

Хохот, начинавший мало–помалу подыматься со всех сторон, 
покрыл наконец совершенно голос рассказчика, действительно 
пришедшего в какой–то восторг; он остановился, несколько ми-
нут перебегая глазами по собранию, и потом вдруг, словно увле-
ченный каким–то вихрем, махнул рукой, захохотал сам, как будто 
действительно находя смешным свое положение, и снова пустил-
ся рассказывать: 
– Едва заснул я в ту ночь, господа; всю ночь строчил на бума-
ге; видите ли, штуку я выдумал! Эх, господа! припомнить только, 
так совестно станет! И добро бы уж ночью: ну, с пьяных глаз, за-
блудился, напутал вздору, наврал, – нет же! Утром проснулся ни 
свет ни заря, всего–то и спал часик–другой, и за то же! Оделся, 
умылся, завился, припомадился, фрак новый напялил и прямо на 
праздник к Федосею Николаичу, а бумагу в шляпе держу. Встре-
чает меня сам, с отверстыми, и опять зовет на жилетку родитель-
скую! Я и приосанился, в голове еще вчерашнее бродит! На шаг 
отступил. «Нет, говорю, Федосей Николаич, а вот, коль угодно, 
сию бумажку прочтите», – да и подаю ее при рапорте; а в рапор-
те–то знаете что было? А было: по таким–то да по таким–то тако-
го–то Осипа Михайлыча уволить в отставку, да под просьбой–то 
весь чин подмахнул! Вот ведь что выдумал, господи! и умнее–то 
ничего придумать не мог! Дескать, сегодня первое апреля, так я 
вот и сделаю вид, ради шуточки, что обида моя не прошла, что 
одумался за ночь, одумался да нахохлился, да пуще прежнего 
обиделся, да, дескать, вот же вам, родные мои благодетели, и ни 
вас, ни дочки вашей знать не хочу; денежки–то вчера положил в 
карман, обеспечен, так вот, дескать, вам рапорт об отставке. Не 
хочу служить под таким начальством, как Федосей Николаич! в 
другую службу хочу, а там, смотри, и донос подам. Этаким под-
лецом представился, напугать их выдумал! и выдумал чем напу-
гать! А? хорошо, господа? То есть вот заласкалось к ним сердце 
со вчерашнего дня, так дай я за это шуточку семейную отпущу, 
подтруню над родительским сердечком Федосея Николаича... 
Только взял он бумагу мою, развернул, и вижу, шевельнулась 
у него вся физиономия. «Что ж, Осип Михайлыч?» А я как дурак: 
«Первое апреля! с праздником вас, Федосей Николаич!» – то есть 
совсем как мальчишка, который за бабушкино кресло спрятался 
втихомолку, да потом уф! ей на ухо, во все горло, – пугать взду-
мал! Да... да просто даже совестно рассказывать, господа! Да нет 
же! я не буду рассказывать! 

11