Ф.М. Достоевский 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

НЕТОЧКА НЕЗВАНОВА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

Неточка Незванова ........................................................................3 
I ............................................................................................. 3 
II.......................................................................................... 22 
III......................................................................................... 40 
IV ........................................................................................ 59 
V.......................................................................................... 69 
VI ...................................................................................... 102 
VII..................................................................................... 120 

2 

НЕТОЧКА НЕЗВАНОВА 

 

I 

 
Отца моего я не помню. Он умер, когда мне было два года. 
Мать моя вышла замуж в другой раз. Это второе замужество 
принесло ей много горя, хотя и было сделано по любви. Мой от-
чим был музыкант. Судьба его очень замечательна: это был са-
мый странный, самый чудесный человек из всех, которых я знала. 
Он слишком сильно отразился в первых впечатлениях моего дет-
ства, так сильно, что эти впечатления имели влияние на всю мою 
жизнь. Прежде всего, чтоб был понятен рассказ мой, я приведу 
здесь его биографию. Все, что я теперь буду рассказывать, узнала 
я потом от знаменитого скрипача Б., который был товарищем и 
коротким приятелем моего отчима в своей молодости. 
Фамилия моего отчима была Ефимов. Он родился в селе очень 
богатого помещика, от одного бедного музыканта, который, по-
сле долгих странствований, поселился в имении этого помещика 
и нанялся в его оркестр. Помещик жил очень пышно и более все-
го, до страсти, любил музыку. Рассказывали про него, что он, ни-
когда не выезжавший из своей деревни даже в Москву, однажды 
вдруг решился поехать за границу на какие-то воды, и поехал не 
более как на несколько недель, единственно для того, чтоб услы-
шать какого-то знаменитого скрипача, который, как уведомляли 
газеты, собирался дать на водах три концерта. У него был поря-
дочный оркестр музыкантов, на который он тратил почти весь 
доход свой. В этот оркестр мой отчим поступил кларнетистом. 
Ему было двадцать два года, когда он познакомился с одним 
странным человеком. В этом же уезде жил богатый граф, кото-
рый разорился на содержание домашнего театра. Этот граф отка-
зал от должности капельмейстеру своего оркестра, родом италь-
янцу, за дурное поведение. Капельмейстер был действительно 
дурной человек. Когда его выгнали, он совершенно унизился, 
стал ходить по деревенским трактирам, напивался, иногда просил 
милостыню, и уже никто в целой губернии не хотел дать ему 

3 

места. С этим-то человеком подружился мой отчим. Связь эта 
была необъяснимая и странная, потому что никто не замечал, 
чтоб он хоть сколько-нибудь изменился в своем поведении из 
подражания товарищу, и даже сам помещик, который сначала за-
прещал ему водиться с итальянцем, смотрел потом сквозь пальцы 
на их дружбу. Наконец, капельмейстер умер скоропостижно. Его 
нашли поутру крестьяне во рву, у плотины. Нарядили следствие, 
и вышло, что он умер от апоплексического удара. Имущество его 
сохранялось у отчима, который тотчас же и представил доказа-
тельства, что имел полное право наследовать этим имуществом: 
покойник оставил собственноручную записку, в которой делал 
Ефимова своим наследником в случае своей смерти. Наследство 
состояло из черного фрака, тщательно сберегавшегося покойни-
ком, который все еще надеялся достать себе место, и скрипки, 
довольно обыкновенной с виду. Никто не оспаривал этого на-
следства. Но только спустя несколько времени к помещику явил-
ся первый скрипач графского оркестра с письмом от графа. В 
этом письме граф просил, уговаривал Ефимова продать скрипку, 
оставшуюся после итальянца и которую граф очень желал приоб-
ресть для своего оркестра. Он предлагал три тысячи рублей и 
прибавлял, что уже несколько раз посылал за Егором Ефимовым, 
чтоб покончить торг лично, но что тот упорно отказывался. Граф 
заключал тем, что цена скрипки настоящая, что он не сбавляет 
ничего и в упорстве Ефимова видит для себя обидное подозрение 
воспользоваться при торге его простотою и незнанием, а потому 
и просил вразумить его. 
Помещик немедленно послал за отчимом. 
– Для чего ж ты не хочешь отдать скрипку? – спросил он его, – 
она тебе не нужна. Тебе дают три тысячи рублей, это цена на-
стоящая, и ты делаешь неразумно, если думаешь, что тебе дадут 
больше. Граф тебя не станет обманывать. 
Ефимов отвечал, что к графу он сам не пойдет, но если его 
пошлют, то на это будет воля господская; графу он скрипку не 
продаст, А если у него захотят взять ее насильно, то на это опять 
будет воля господская. 
Ясное дело, что таким ответом он коснулся самой чувстви-
тельной струны в характере помещика. Дело в том, что тот всегда 
с гордостию говорил, что знает, как обращаться со своими музы-
кантами, потому что все они до одного истинные артисты и что, 

4 

благодаря им, его оркестр не только лучше графского, но и не 
хуже столичного. 
– Хорошо! – отвечал помещик. – Я уведомлю графа, что ты не 
хочешь продать скрипку, потому что ты не хочешь, потому что 
ты в полном праве продать или не продать, понимаешь? Но я сам 
тебя спрашиваю: зачем тебе скрипка? Твой инструмент кларнет, 
хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее мне. Я дам три тысячи. 
(Кто знал, что это такой инструмент!) 
Ефимов усмехнулся. 
– Нет, сударь, я вам ее не продам, – отвечал он, – конечно, ва-
ша воля… 
– Да разве я тебя притесняю, разве я тебя принуждаю! – за-
кричал помещик, выведенный из себя, тем более что дело проис-
ходило при графском музыканте, который мог заключить по этой 
сцене очень невыгодно об участи всех музыкантов помещичьего 
оркестра. – Ступай же вон, неблагодарный! Чтоб я тебя не видал 
с этих пор! Куда бы ты делся без меня с твоим кларнетом, на ко-
тором ты и играть не умеешь? У меня же ты сыт, одет, получаешь 
жалованье; ты живешь на благородной ноге, ты артист, но ты 
этого не хочешь понимать и не чувствуешь. Ступай же вон и не 
раздражай меня своим присутствием! 
Помещик гнал от себя всех, на кого сердился, потому что бо-
ялся за себя и за свою горячность. А ни за что бы он не захотел 
поступить слишком строго с «артистом», как он называл своих 
музыкантов. 
Торг не состоялся, и, казалось, тем дело и кончилось, как 
вдруг, через месяц, графский скрипач затеял ужасное дело: под 
своею ответственностью он подал на моего отчима донос, в кото-
ром доказывал, что отчим виновен в смерти итальянца и умерт-
вил его с корыстною целью: овладеть богатым наследством. Он 
доказывал, что завещание было выманено насильно, и обещался 
представить свидетелей своему обвинению. Ни просьбы, ни уве-
щания графа и помещика, вступившегося за моего отчима, – ни-
что не могло поколебать доносчика в его намерении. Ему пред-
ставляли, что медицинское следствие над телом покойного ка-
пельмейстера было сделано правильно, что доносчик идет против 
очевидности, может быть, по личной злобе и по досаде, не успев 
овладеть драгоценным инструментом, который для него покупа-
ли. Музыкант стоял на своем, божился, что он прав, доказывал, 
что апоплексический удар произошел не от пьянства, а от отравы, 

5 

и требовал следствия в другой раз. С первого взгляда доказатель-
ства его показались серьезными. Разумеется, делу дали ход. Ефи-
мова взяли, отослали в городскую тюрьму. Началось дело, кото-
рое заинтересовало всю губернию. Оно пошло очень быстро и 
кончилось тем, что музыкант был уличен в ложном доносе. Его 
приговорили к справедливому наказанию, но он до конца стоял 
на своем и уверял, что он прав. Наконец он сознался, что не име-
ет никаких доказательств, что доказательства, им представлен-
ные, выдуманы им самим, но что, выдумывая все это, он действо-
вал по предположению, по догадке, потому что до сей поры, ко-
гда уже было произведено другое следствие, когда уже формаль-
но была доказана невинность Ефимова, он все еще остается в 
полном убеждении, что причиною смерти несчастного капель-
мейстера был Ефимов, хотя, может быть, он уморил его не отра-
вой, а другим каким-нибудь образом. Но над ним не успели ис-
полнить приговора: он внезапно заболел воспалением в мозгу, 
сошел с ума и умер в тюремном лазарете. 
В продолжение всего этого дела помещик вел себя самым бла-
городным образом. Он старался о моем отчиме так, как будто тот 
был его родной сын. Несколько раз он приезжал к нему в тюрьму 
утешать его, дарил ему денег, привозил к нему лучших сигар, уз-
нав, что Ефимов любил курить, и, когда отчим оправдался, задал 
праздник всему оркестру. Помещик смотрел на дело Ефимова как 
на дело, касающееся всего оркестра, потому что хорошим пове-
дением своих музыкантов он дорожил если не более, то по край-
ней мере наравне с их дарованиями. Прошел целый год, как вдруг 
по губернии разнесся слух, что в губернский город приехал ка-
кой-то известный скрипач, француз, и намерен дать мимоездом 
несколько концертов. Помещик тотчас же начал стараться каким-
нибудь образом залучить его к себе в гости. Дело шло на лад; 
француз обещался приехать. Уже все было готово к его приезду, 
позван был почти целый уезд, но вдруг все приняло другой обо-
рот. 
В одно утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно куда. 
Начались поиски, но и след простыл. Оркестр был в чрезвычай-
ном положении: недоставало кларнета, как вдруг, три дня спустя 
после исчезновения Ефимова, помещик получает от француза 
письмо, в котором тот надменно отказывался от приглашения, 
прибавляя, конечно обиняками, что впредь будет чрезвычайно 
осторожен в сношениях с теми господами, которые держат соб-

6 

ственный оркестр музыкантов, что неэстетично видеть истинный 
талант под управлением человека, который не знает ему цены, и 
что, наконец, пример Ефимова, истинного артиста и лучшего 
скрипача, которого он только встречал в России, служит доста-
точным доказательством справедливости слов его. 
Прочтя это письмо, помещик был в глубоком изумлении. Он 
был огорчен до глубины души. Как? Ефимов, тот самый Ефимов, 
о котором он так заботился, которому он так благодетельствовал, 
этот Ефимов так беспощадно, бессовестно оклеветал его в глазах 
европейского артиста, такого человека, мнением которого он вы-
соко дорожил! И наконец, письмо было необъяснимо в другом 
отношении: уведомляли, что Ефимов артист с истинным талан-
том, что он скрипач, но что не умели угадать его таланта и при-
нуждали его заниматься другим инструментом. Все это так пора-
зило помещика, что он немедленно собрался ехать в город для 
свидания с французом, как вдруг получил записку от графа, в ко-
торой тот приглашал его немедленно к себе и уведомлял, что ему 
известно все дело, что заезжий виртуоз теперь у него, вместе с 
Ефимовым, что он, будучи изумлен дерзостью и клеветой по-
следнего, приказал задержать его и что, наконец, присутствие 
помещика необходимо и потому еще, что обвинение Ефимова ка-
сается даже самого графа; дело это очень важно, и нужно его 
разъяснить как можно скорее. 
Помещик, немедленно отправившись к графу, тотчас же по-
знакомился с французом и объяснил всю историю моего отчима, 
прибавив, что он не подозревал в Ефимове такого огромного та-
ланта, что Ефимов был у него, напротив, очень плохим кларнети-
стом и что он только в первый раз слышит, будто оставивший его 
музыкант – скрипач. Он прибавил еще, что Ефимов человек 
вольный, пользовался полною свободою и всегда, во всякое вре-
мя, мог бы оставить его, если б действительно был притеснен. 
Француз был в удивлении. Позвали Ефимова, и его едва можно 
было узнать: он вел себя заносчиво, отвечал с насмешкою и на-
стаивал в справедливости того, что успел наговорить французу. 
Все это до крайности раздражило графа, который прямо сказал 
моему отчиму, что он негодяй, клеветник и достоин самого по-
стыдного наказания. 
– Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я уже довольно с вами 
знаком и знаю вас хорошо, – отвечал мой отчим, – по вашей ми-
лости, я едва ушел от уголовного наказания. Знаю, по чьему нау-

7 

щенью Алексей Никифорыч, ваш бывший музыкант, донес на 
меня. 
Граф был вне себя от гнева, услышав такое ужасное обвине-
ние. Он едва мог совладеть с собою; но случившийся в зале чи-
новник, который заехал к графу по делу, объявил, что он не мо-
жет оставить всего этого без последствий, что обидная грубость 
Ефимова заключает в себе злое, несправедливое обвинение, кле-
вету и он покорнейше просит позволить арестовать его сейчас же, 
в графском доме. Француз изъявил полное негодование и сказал, 
что не понимает такой черной неблагодарности. Тогда мой отчим 
ответил с запальчивостью, что лучше наказание, суд и хоть опять 
уголовное следствие, чем то житье, которое он испытал до сих 
пор, состоя в помещичьем оркестре и не имея средств оставить 
его раньше, за своею крайнею бедностью, и с этими словами вы-
шел из залы вместе с арестовавшими его. Его заперли в отдален-
ную комнату дома и пригрозили, что завтра же отправят его в го-
род. 
Около полуночи отворилась дверь в комнату арестанта. Вошел 
помещик. Он был в халате, в туфлях и держал в руках зажженный 
фонарь. Казалось, он не мог заснуть, и мучительная забота заста-
вила его в такой час оставить постель. Ефимов не спал и с изум-
лением взглянул на вошедшего. Тот поставил фонарь и в глубо-
ком волнении сел против него на стул. 
– Егор, – сказал он ему, – за что ты так обидел меня? 
Ефимов не отвечал. Помещик повторил свой вопрос, и какое-
то глубокое чувство, какая-то странная тоска звучала в словах 
его. 
– А бог знает, за что я так обидел вас, сударь! – отвечал нако-
нец мой отчим, махнув рукою, – знать, бес попутал меня! И сам 
не знаю, кто меня на все это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, 
не житье… Сам дьявол привязался ко мне! 
– Егор! – начал снова помещик, – воротись ко мне; я все поза-
буду, все тебе прощу. Слушай: ты будешь первым из моих музы-
кантов; я положу тебе не в пример другим жалованье… 
– Нет, сударь, нет, и не говорите: не жилец я у вас! Я вам го-
ворю, что дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, коли оста-
нусь; на меня находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на 
свет не родиться! Теперь я и за себя отвечать не могу: уж вы 
лучше, сударь, оставьте меня. Это все с тех пор, как тот дьявол 
побратался со мною… 

8 

– Кто? – спросил помещик. 
– А вот, что издох как собака, от которой свет отступился, 
итальянец. 
– Это он тебя, Егорушка, играть выучил? 
– Да! Многому он меня научил на мою погибель. Лучше б мне 
никогда его не видать. 
– Разве и он был мастер на скрипке, Егорушка? 
– Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он 
только показывал, – и легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта 
наука. Я теперь сам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: 
«Егорка! чего ты хочешь? все могу тебе дать», – а я, сударь, ведь 
ни слова вам в ответ не скажу, затем что сам не знаю, чего хочу. 
Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте меня, в другой раз говорю. 
Уж я что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб меня куда-нибудь 
подальше спровадили, да и дело с концом! 
– Егор! – сказал помещик после минутного молчания, – я тебя 
так не оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же 
человек вольный, держать тебя я не могу; но я теперь так не уйду 
от тебя. Сыграй мне что-нибудь, Егор, на твоей скрипке, сыграй! 
ради бога, сыграй! Я тебе не приказываю, пойми ты меня, я тебя 
не принуждаю; я тебя прошу слезно: сыграй мне, Егорушка, ради 
бога, то, что ты французу играл! Отведи душу! Ты упрям, и я уп-
рям; знать, у меня тоже свой норов, Егорушка! Я тебя чувствую, 
почувствуй и ты, как я. Жив не могу быть, покамест ты мне не 
сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, что французу иг-
рал. 
– Ну, быть так! – сказал Ефимов. – Дал я, сударь, зарок нико-
гда перед вами не играть, именно перед вами, а теперь сердце мое 
разрешилось. Сыграю я вам, но только в первый и последний раз, 
и больше, сударь, вам никогда и нигде меня не услышать, хоть бы 
тысячу рублей мне посулили. 
Тут он взял скрипку и начал играть свои варияции на русские 
песни. Б. говорил, что эти варияции – его первая и лучшая пьеса 
на скрипке и что больше он никогда ничего не играл так хорошо 
и с таким вдохновением. Помещик, который и без того не мог 
равнодушно слышать музыку, плакал навзрыд. Когда игра кончи-
лась, он встал со стула, вынул триста рублей, подал их моему от-
чиму и сказал: 
– Теперь ступай, Егор. Я тебя выпущу отсюда и сам все улажу 
с графом; но слушай: больше уж ты со мной не встречайся. Перед 

9 

тобой дорога широкая, и коль столкнемся на ней, так и мне и тебе 
будет обидно. Ну, прощай!.. Подожди! еще один мой совет тебе 
на дорогу, только один: не пей и учись, все учись; не зазнавайся! 
Говорю тебе, как бы отец твой родной сказал тебе. Смотри же, 
еще раз повторяю: учись и чарки не знай, а хлебнешь раз с горя (а 
горя-то много будет!) – пиши пропало, все к бесу пойдет, и, мо-
жет, сам где-нибудь во рву, как твой итальянец, издохнешь. Ну, 
теперь прощай!.. Постой, поцелуй меня! 
Они поцеловались, и вслед за тем мой отчим вышел на свобо-
ду. 
Едва он очутился на свободе, как тотчас же начал тем, что 
прокутил в ближайшем уездном городе свои триста рублей, по-
братавшись в то же время с самой черной, грязной компанией ка-
ких-то гуляк, и кончил тем, что, оставшись один в нищете и без 
всякой помощи, вынужден был вступить в какой-то жалкий ор-
кестр бродячего провинциального театра в качестве первой и, 
может быть, единственной скрипки. Все это не совсем согласова-
лось с его первоначальными намерениями, которые состояли в 
том, чтоб как можно скорее идти в Петербург учиться, достать 
себе хорошее место и вполне образовать из себя артиста. Но жи-
тье в маленьком оркестре не сладилось. Мой отчим скоро поссо-
рился с антрепренером странствующего театра и оставил его. То-
гда он совершенно упал духом и даже решился на отчаянную ме-
ру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо к извест-
ному нам помещику, изобразил ему свое положение и просил де-
нег. Письмо было написано довольно независимо, но ответа на 
него не последовало. Тогда он написал другое, в котором, в са-
мых унизительных выражениях, называя помещика своим благо-
детелем и величая его титулом настоящего ценителя искусств, 
просил его опять о вспоможении. Наконец ответ пришел. Поме-
щик прислал сто рублей и несколько строк, писанных рукою его 
камердинера, в которых объявлял, чтоб впредь избавить его от 
всяких просьб. Получив эти деньги, отчим тотчас же хотел от-
правиться в Петербург, но, по расплате долгов, денег оказалось, 
так мало, что о путешествии нельзя было и думать. Он снова ос-
тался в провинции, опять поступил в какой-то провинциальный 
оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя таким образом 
с одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург 
как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции целые шесть 
лет. Наконец какой-то ужас напал на него. С отчаянием заметил 

10 

он, сколько потерпел его талант, беспрерывно стесняемый беспо-
рядочною, нищенскою жизнию, и в одно утро он бросил своего 
антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, почти 
прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в пер-
вый раз сошелся с Б., который только что приехал из Германии и 
тоже замышлял составить себе карьеру. Они скоро подружились, 
и Б. с глубоким чувством вспоминает даже и теперь об этом зна-
комстве. Оба были молоды, оба с одинаковыми надеждами, и оба 
с одною и тою же целью. Но Б. еще был в первой молодости; он 
перенес еще мало нищеты и горя; сверх того, он был прежде все-
го немец и стремился к своей цели упрямо, систематически, с со-
вершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что 
из него выйдет, – тогда как товарищу его было уже тридцать лет, 
тогда как уже он устал, утомился, потерял всякое терпение и вы-
бился из первых, здоровых сил своих, принужденный целые семь 
лет из-за куска хлеба бродяжничать по провинциальным театрам 
и по оркестрам помещиков. Его поддерживала только одна веч-
ная, неподвижная идея – выбиться наконец из скверного положе-
ния, скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была тем-
ная, неясная; это был какой-то неотразимый внутренний призыв, 
который наконец с годами потерял свою первую ясность в глазах 
самого Ефимова, и когда он явился в Петербург, то уже действо-
вал почти бессознательно, по какой-то вечной, старинной при-
вычке вечного желания и обдумывания этого путешествия и поч-
ти уже сам не зная, что придется ему делать в столице. Энтузиазм 
его был какой-то судорожный, желчный, порывчатый, как будто 
он сам хотел обмануть себя этим энтузиазмом и увериться через 
него, что еще не иссякли в нем первая сила, первый жар, первое 
вдохновение. Этот беспрерывный восторг поразил холодного, 
методического Б.; он был ослеплен и приветствовал моего отчима 
как будущего великого музыкального гения. Иначе он не мог и 
представить себе будущую судьбу своего товарища. Но вскоре Б. 
открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что вся 
эта порывчатость, горячка и нетерпение – не что иное, как бес-
сознательное отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; 
что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то на-
чале был вовсе не так велик, что много было ослепления, напрас-
ной самоуверенности, первоначального самоудовлетворения и 
беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о собственном ге-
нии. «Но, – рассказывал Б., – я не мог не удивляться странной на-

11