Встреча

А.П. Чехов

ВСТРЕЧА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Встреча. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 12 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007067-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ВСТРЕЧА

А зачем у него светящиеся 

глаза, маленькое ухо, короткая и почти круглая голова, 

как у самых свирепых хищных 

животных?

Максимов

Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную зем
лю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, 
тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально 
понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом 
убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались 
вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет птиц да 
дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни. Лес 
громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и казалось, 
что у этого страшного зеленого чудовища нет конца.

Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать 

на погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара, перед ним 
большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью 
на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными печатными буквами было написано, что такого-то числа и года в селе 
Малиновцах «по произволу Господа пламенем пожара истребило 
храм» и что мирской сход с разрешения и благословения надлежащих властей постановил послать «доброхотных желателей» за 
сбором подаяния на построение храма. Сбоку телеги на перекладинке висел двадцатифунтовый колокол.

Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, 

куда исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв 
недолго, поправив шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. 
Телега вздрогнула, и колокол издал звук, нарушивший ненадолго 
мертвую тишину знойного дня.

В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщен
ная запахами хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий звенящий стон назойливых комаров да глухие шаги самого путника. 
Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, скользят по стволам, по 
нижним ветвям и небольшими кругами ложатся на темную землю, 
сплошь покрытую иглами. Кое-где у стволов мелькнет папоротник 
или жалкая костяника, а то хоть шаром покати.

Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, 

когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой.

– Здорово, папаша! – услышал вдруг Ефрем резкий крикливый 

голос. – Путь-дорога!

У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал 

длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около 
головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая 
до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды, и можно было угадать ее первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно: всё время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так 
странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не 
видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед 
подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась 
сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась 
назад правильным полукругом.

– Православный, – обратился к нему Ефрем, – далече ли тут до 

деревни?

– Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось.
– Беда как пить хочется!
– Как не хотеть! – сказал странный мужик и усмехнулся. – Жа
рит не приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то 
и больше… Тебя как звать?

– Ефрем, парень…
– Ну, а меня – Кузьма… Чай, слыхал, как свахи говорят: я за 

своего Кузьму кого хочешь возьму.

Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложил
ся к образу.

– А далече едешь? – спросил он.
– Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве 

был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку.

– На храм собираешь?
– На храм, парень… Царице небесной Казанской… Погорел 

храм-то!

– Отчего погорел?

Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у 

них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле.

– Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат 

ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не 
достанешь того набата… Приходим с поля, а церковь, боже мой, 
так и пышет – подступиться страшно!

Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пья
ный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди…

– Ну, а ты как? На жалованье, что ли? – спросил он.
– Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир по
слал…

– Так задаром и ездишь?
– А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, да 

ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит… Стало быть, не задаром!

– А живешь чем?
– Христа ради.
– Меринок-то у тебя мирской?
– Мирской…
– Та-ак, братец ты мой… Покурить у тебя нету?
– Не курю, парень.
– А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? 

На чем поедешь?

– Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть…
– Ну, а ежели… разбойники на тебя нападут?
И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и ло
шадь, если сам Ефрем умрет? куда народ будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и 
удивленно поглядывал на своего спутника.

– Какая она у тебя пузатая! – болтал Кузьма, толкая кулаком 

кружку. – Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, ежели б, скажем, тут одно только серебро было? Послушай, а много 
собрал за дорогу?

– Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько 

– мне не видать.

– А бумажки кладут?
– Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки 

подают.

– Что ж? И бумажки в кружке держишь?

– Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется… На грудях дер
жу…

– А много насбирал бумажками?
– Да рублей с двадцать шесть насбирал.
– 26 целковых! – сказал Кузьма и пожал плечами. – У нас в Ка
чаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты 
было дадено три тыщи – во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По 
нынешнему времю 26 целковых – раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь… Сейчас 
вот, гляди, я курю табак… Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту…

Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь:
– С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так 

тот, братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука! А-а? По 
десяти копеек! Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц выкуришь!

Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и не
подвижные глаза его замигали.

– А нешто ты был в арестантской? – спросил Ефрем.
– Был, – ответил Кузьма и поглядел на небо. – Второй день, как 

выпустили. Целый месяц сидел.

Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. 

Ефрем изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, встретился мужик, который сказал, что до Малого осталась одна верста; 
еще немного – и телега выехала из леса, открылась большая поляна, и перед путниками, точно по волшебству, раскинулась живая, 
полная света и звуков картина. Телега въехала прямо в стадо коров, овец и спутанных лошадей. За стадом зеленели луга, рожь, 
ячмень, белела цветущая греча, а там дальше видно было Малое с 
темной, точно к земле приплюснутой церковью. За селом далеко 
опять громоздился лес, казавшийся теперь черным.

– Вот и Малое! – сказал Кузьма. – Мужики хорошо живут, но 

разбойники.

Ефрем снял шапку и зазвонил в колокол. Тотчас же от колодца, 

который стоял у самого края села, отделились два мужика. Они 
подошли и приложились к образу. Начались обычные расспросы: 
куда едешь? откуда?

– Ну, родня, давай божьему человеку пить! – заболтал Кузьма, 

хлопая по плечу то одного, то другого. – Поворачивайся!

– Какая я тебе родня? По какому случаю?
– Хо-хо-хо! Ваш поп нашему попу двоюродный священник! 

Твоя баба моего деда из Красного села за чуб вела!

Всё время, пока телега ехала по селу, Кузьма неутомимо болтал 

и привязывался ко всем встречным. С одного он сорвал шапку, 
другому ткнул кулаком в живот, третьего потрогал за бороду. Баб 
называл он милыми, душечками, мамашами, а мужиков, соображаясь с особыми приметами, рыжими, гнедыми, носастыми, кривыми 
и т. п. Всё это возбуждало самый живой и искренний смех. Скоро у 
Кузьмы нашлись и знакомые. Послышались возгласы; «А, Кузьма 
Шкворень! Здравствуй, вешаный! Давно ли из острога вернулся?»

– Эй, вы, подавайте божьему человеку! – болтал Кузьма, разма
хивая руками. – Поворачивайся! Живо!

И он важно держался и покрикивал, как будто взял божьего че
ловека под свое покровительство или же был его проводником.

Ефрему отвели для ночлега избу бабки Авдотьи, где обыкно
венно останавливались странники и прохожие. Ефрем не спеша 
отпряг коня и сводил его на водопой к колодцу, где полчаса разговаривал с мужиками, а потом уж пошел на отдых. В избе поджидал 
его Кузьма.

– А, пришел! – обрадовался странный мужик. – Пойдешь в 

трактир чай пить?

– Чайку попить… оно бы ничего, – сказал Ефрем, почесыва
ясь, – оно бы ничего, да денег нет, парень. Угостишь нешто?

– Угостишь… А на какие деньги?
Кузьма постоял, разочарованный, в раздумье и сел. Неуклюже 

поворачиваясь, вздыхая, почесываясь, Ефрем поставил икону и 
кружку под образами, разделся, разулся, посидел, затем поднялся и 
переставил кружку на лавку, опять сел и стал есть. Жевал он медленно, как коровы жуют жвачку, громко хлебая воду.

– Бедность наша! – вздохнул Кузьма. – Теперь бы водочки… 

чайку бы…

Два окошка, выходивших на улицу, слабо пропускали вечерний 

свет. На деревню легла уже большая тень, избы потемнели; церковь, сливаясь в потемках, росла в ширину и, казалось, уходила в 
землю… Слабый красный свет, должно быть, отражение вечерней 
зари, ласково мигал на ее кресте. Поевши, Ефрем долго сидел неподвижно, сложив руки на коленях, и глядел на окно. О чем он думал? В вечерней тишине, когда видишь перед гобой одно только 
тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, 
трудно не думать о далеком родном гнезде. Кто был странником, 
кого нужда, неволя или прихоть забрасывали далеко от своих, тот 
знает, как длинен и томителен бывает деревенский вечер на чужой 
стороне.

Потом Ефрем долго стоял перед своим образом и молился. Ук
ладываясь на скамье спать, он глубоко вздохнул и проговорил как 
бы нехотя:

– Несообразный ты… Какой-то ты такой, бог тебя знает…
– А что?
– А то… На настоящего человека не похож… Зубы скалишь, 

болтаешь непутевое, да вот из арестантской идешь…

– Легко ли дело! В арестантской, бывает, и хорошие господа 

сидят… Арестантская, брат, это ничего, пустяковое дело, хоть целый год сидеть могу, а вот ежели острог, то беда. Сказать по правде, я уже раза три в остроге сидел, и нет той недели, чтоб меня в 
волости не драли… Озлобились все, проклятые… Собирается общество в Сибирь сослать. Уж и приговор такой составили.

– Стало быть, хорош!
– А мне что? И в Сибири люди живут.
– Отец и мать-то у тебя есть?
– Ну их! Живы еще, не поколели…
– А чти отца твоего и матерь твою?
– Пущай… Я так понимаю, что они первые мне злодеи и душе
губцы. Кто против меня мир натравил? Они да дядька Степан. 
Больше некому.

– Много ты знаешь, дурак… Мир и без твоего дядьки Степана 

чувствует, какой ты человек есть. А за что это тебя здешние мужики вешаным зовут?

– А когда я мальчиком был, так наши мужики чуть было меня 

не убили. Повесили за шею на дерево, проклятые, да, спасибо, ермолинские мужики ехали мимо, отбили…

– Вредный член общества!.. – проговорил Ефрем и вздохнул.
Он повернулся лицом к стенке и скоро захрапел.
Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, 

Кузьмы в избе не было. Около открытой настежь двери стояла белая корова, заглядывала со двора в сени и стучала рогом о косяк. 
Собаки спали… В воздухе было тихо и спокойно. Где-то далеко, за 
тенями в ночной тишине, кричал дергач да протяжно всхлипывала 
сова.

А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел на 

скамье за столом и о чем-то думал. На его бледном лице застыла 
пьяная, блаженная улыбка. Какие-то радужные мысли бродили в 
его приплюснутой голове и возбуждали его; он дышал часто, точно запыхался от ходьбы на гору.

– А, божий человек! – сказал он, заметив пробуждение Ефрема, 

и ухмыльнулся. – Хочешь белой булки?

– Ты где был? – спросил Ефрем.

– Гы-ы! – засмеялся Кузьма. – Гы-ы!
Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес 

он это «гы-ы!» и, наконец, затрясся от судорожного смеха.

– Чай… чай пил, – выговорил он сквозь смех. – Во… водку пил!
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в трак
тире с заезжими фурщиками пил чай и водку; и, рассказывая, вытаскивал из карманов спички, четвертку табаку, баранки…

– Чведские спички! – во! Пшш! – говорил он, сжигая подряд 

несколько спичек и закуривая папиросу. – Чведские, настоящие! 
Погляди!

Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что-то больно 

укусило, он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь; потом, топчась около скамьи, как медведь, он 
перебрал и переглядел всё свое тряпье, заглянул под скамью, опять 
ощупал грудь.

– Деньги пропали! – сказал он.
Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, 

потом опять принялся искать.

– Мать пречистая, деньги пропали! Слышишь? – обратился он к 

Кузьме. – Деньги пропали!

Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со спич
ками и молчал.

– Где деньги? – спросил Ефрем, делая шаг к нему.
– Какие деньги? – небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не 

отрывая глаз от коробки.

– А те деньги… эти самые, что у меня на грудях были!..
– Чего пристал? Потерял, так ищи!
– Да где ищи? Где они?
Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел.
– Какие деньги? – закричал он, вскакивая.
– Деньги! 26 рублей!
– Я их взял, что ли? Пристает, сволочь!
– Да что сволочь! Ты скажи, где деньги?
– А я их брал, твои деньги? Брал? Ты говори: брал? Я тебе, про
клятый, покажу такие деньги, что ты отца-мать не узнаешь!

– Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь? Стало быть, 

ты взял! Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак покупал? Глупый ты человек, несообразный! Нешто ты 
меня обидел? Ты бога обидел!

– Я… я брал? Когда я брал? – закричал высоким, визжащим го
лосом Кузьма, размахнулся и ударил кулаком по лицу Ефрема. –
Вот тебе! Хочешь, чтоб еще влетело? Я не погляжу, что ты божий 
человек!

Ефрем только встряхнул головой и, не сказав ни слова, стал 

обуваться.

– Ишь, жулик! – продолжал кричать Кузьма, всё более возбуж
даясь. – Сам пропил, а на людей путаешь, старая собака! Я судиться буду! За наговор ты у меня насидишься в остроге!

– Ты не брал, ну и молчи, – покойно ответил Ефрем.
– На, обыскивай!
– Ежели ты не брал, зачем же мне… тебя обыскивать? Не брал, 

ну и ладно… Кричать нечего, не перекричишь бога-то…

Ефрем обулся и вышел из избы. Когда он вернулся, Кузьма, всё 

еще красный, сидел у окна и дрожащими руками закуривал папиросу.

– Старый чёрт, – ворчал он. – Много вас тут ездит, людей моро
чит. Не на такого наскочил, брат! Меня не обжулишь. Я сам все 
эти самые дела отлично понимаю. Посылай за старостой!

– Зачем это?
– Протокол составить! Пущай нас в волостном рассудят!
– Нас нечего судить! Не мои деньги, божьи… Ужо бог рассу
дит.

Ефрем помолился и, взяв кружку и образ, вышел из избы.
Час спустя телега уже въезжала в лес. Малое с приплюснутой 

церковью, поляна и полосы ржи были уже позади и тонули в легком утреннем тумане. Солнце взошло, но не поднималось еще изза леса и золотило только края облаков, обращенные к восходу.

Кузьма шел поодаль за телегой. Вид у него был такой, как буд
то его страшно и незаслуженно оскорбили. Ему очень хотелось 
говорить, но он молчал и ждал, когда начнет говорить Ефрем.

– Неохота связываться с тобой, а то загудел бы ты у меня, –

проговорил он как бы про себя. – Я бы тебе показал, как на людей 
путать, чёрт лысый…

Прошло в молчании еще с полчаса. Божий человек, моливший
ся на ходу богу, быстро закрестился, глубоко вздохнул и полез в 
телегу за хлебом.

– Вот в Телибеево приедем, – начал Кузьма, – там наш мировой 

живет. Подавай прошение!

– Зря болтаешь. Какая надобность мировому? нешто его день
ги? Деньги божьи. Перед богом ты ответчик.

– Зарядил: божьи! божьи! словно ворона. Такое дело, что ежели 

я украл, то пущай меня судят, а ежели я не украл, то тебя за наговор.

– Есть мне время по судам ходить!
– Стало быть, тебе денег не жалко?
– Что мне жалеть? Деньги не мои, божьи…