Отец Василий

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Л.Н. Толстой 
 

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ 

 

Л.Н. Толстой 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

I 

Была осень. И еще не рассветало, когда к небольшому, крытому соломой дому в две связи священника Василья Давыдыча, 
гремя по замерзшим колчужкам, подъехала телега. Из телеги вышел мужик в кафтане с поднятым воротником и шапке и, завернув лошадь, стал стучаться кнутовищем в окно одной из связей, 
там, где, он знал, живут работница и кухарка. 
– Кто тут? 
– К батюшке. 
– Чего надо? 
– К боли. 
– Да ты чей будешь? 
– Из Воздрема. 
Работник засветил огонь, вышел в сени и на двор и впустил 
мужика в ворота. 
Из горницы в кацавейке, платке и валенках вышла матушка, 
толстая, приземистая женщина, и заговорила сердитым, хриплым 
голосом: 
– Это еще кого нелегкая принесла? 
– За батюшкой приехал. 
– А вы чего дрыхнете. И печь не затапливали. 
– Разве время? 
– Я бы не говорила, коли не время. 
Воздремский мужик вошел в людскую избу, перекрестился на 
иконы, поклонился матушке и сел у двери на лавке. 
Жена его долго мучалась в родах, родила мертвого и теперь 
сама помирала. 
Мужик сидел и, глядя на то, что делалось в избе, думал о том, 
как он повезет попа: прямо, или через Косое, как он сюда ехал, 
или в объезд. «Уж очень плохо под селом. Ручей замерз, а не 
держит. Насилу выбрался». Вошел работник и, свалив вязанку 
березовых дров у печи, попросил мужика наколоть лучину из сухого полена. Мужик разделся и стал работать. 
Священник проснулся, как он всегда просыпался, веселый и 
бодрый. Еще лежа на постели, перекрестился и прочел свою любимую молитву «Царю небесный» и несколько раз проговорил: 
«Господи помилуй». Потом, спустив ноги, обулся, умылся, расчесал длинные волосы,надел старый подрясник и стал перед иконами на молитву. В середине чтения «Отче наш», на словах «и 

3 

остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим», он остановился и вспомнил отца дьякона, который вчера, в 
пьяном виде, встретив его, бормотал, но так, что было слышно: 
«Фарисеи, лицемеры». Слова «фарисеи, лицемеры» особенно 
обидели Василия Давидовича именно потому, что он считал себя 
подверженным всяким порокам, но только не лицемерию, И он 
был сердит на дьякона. «Да, оставляем, – проговорил он в душе, – 
бог с ним», и продолжал дальше. При словах «не введи нас во искушение» он вспомнил, как вчера после домашней всенощной, 
которую он служил у богатого помещика Молчанова, ему было 
приятно пить чай с ромом. 

II 

Помолившись, он посмотрелся в кривящее лицо зеркальце, 
расправил на обе стороны растущие вокруг уже большой лысины 
расчесанные белокурые волосы, с удовольствием взглянул на 
свое широкое, доброе, с редкой бородкой, моложавое, несмотря 
на его 42 года, лицо и вышел в зальцо, в которое матушка только 
что поспешно, с трудом вносила готовящийся уйти самовар. 
– Что же ты сама. А Фекла? 
– Что же сама? – передразнила матушка. – А то кому ж? 
– Что же рано так? 
– Приехали за тобой из Воздрема к боли. Женщина умирает. 
– Давно? 
– Да еще даве. 
– Что ж вы меня не разбудили. 
Отец Василий напился постного чаю (была пятница), взял дары, надел шубу, шапку и вышел твердой походкой в сенцы. Воздремский мужик ждал его в сенях. 
– Здорово, Митрий, – сказал отец Василий и, поддерживая рукав, перекрестил мужика и дал поцеловать свою небольшую, 
твердую руку с коротко обстриженными ногтями и вышел на 
крыльцо. 
Солнце взошло, но его не видно было из–за низко нависших 
туч. Мужик вывел из ворот телегу и подал к крыльцу. Василий 
Давыдыч легко поднялся с чеки заднего колеса на телегу и сел на 
обернутое дерюжкой сено на сиденье. Митрий сел рядом, тронул 

4 

утробистую, лопоухую кобылу, и телега загремела по замерзшим 
колчам. Попархивал снежок. 

III 

Семейство Василья Давыдовича Можайского состояло из жепы, ее матери, старой попадьи, и трех детей: двух сыновей и дочери. Старший сын кончал курс в семинарии и готовился в студенты, второй, любимец матери, меньшой, пятнадцатилетний 
Алеша, был еще в духовном училище, дочь Лёня, шестнадцати 
лет, жила дома, плохо помогала матери и тяготилась своей жизнью. Сам Можайский в свое время учился в семинарии так хорошо, что, окончив курс в 1840–м году одним из первых, готовился 
в академию и мечтал и о профессорстве и об архиерействе. Но 
мать его, вдова дьячка, с одним сыном–пьяницей и тремя дочерьми, была в великой нужде. И то решение, которое он тогда 
принял, незаметно дало направление жертвы и самоотречения 
всей его жизни. Чтобы не огорчать старуху–мать, он решил бросить мечты об академии и поступить в сельские священники. Он 
сделал это из любви к матери, но сам себе он совсем не так объяснял свой поступок: он объяснял себе его своей ленью и нелюбовью к науке. 
Место священника было в небольшом селе и получалось при 
условии женитьбы на дочери прежнего священника. Место было 
небогатое, и прежний священник был беден, и бедно было семейство из вдовы и двух дочерей. 
Та Анночка, с которой было связано получение места, была 
некрасивая, но очень бойкая девица и в истинном смысле слова 
пленила Василья Давыдовича, заставила его без размышления 
жениться на себе. 
Василий Можайский женился и стал отцом Василием, сначала 
с короткими, а потом с длинными волосами, и счастливо прожил 
с своей женой Анной Тихоновной двадцать два года и теперь, несмотря на короткое романическое увлечение Анны Тихоновны 
студентом, сыном прежнего дьякона, все так же был добр к ней, 
как и прежде, как будто еще нежнее любил ее за то недоброе чувство, которое он имел к ней во время ее увлечения. Увлечение это 
было для него поводом такого же чувства самоотречения и забве
5 

ния себя, вследствие которого он отказался от академии, и дало 
ему такую же незаметную внутреннюю, тихую радость. 

IV 

Сначала поп и мужик ехали молча. Да и дорога по жилью была такая колчеватая, что, несмотря на то, что ехали шагом, телегу 
бросало из стороны в сторону, и поп то и дело съезжал с сиденья 
и поправлялся и запахивался. 
Только когда выехали за село и, переехав через перекоп, мужик поехал лугом, поп заговорил. 
– Что ж, или очень плоха хозяйка–то? – спросил он. 
– Не чаем живой быть, – неохотно ответил мужик. 
– Божью власть не руками скласть. Божья воля, – сказал поп. – 
Что же делать? Терпеть надоть. 
Мужик поднял голову и взглянул в лицо попа. Он, видно, хотел сказать что–то сердитое. Но, увидав ласково смотревшее на 
него лицо, смягчился, мотнул головой и только проговорил: 
– Божья воля–то воля. Да уж дюже трудно, батюшка. Один 
ведь. Что с ребятами станешь делать. 
– А ты не впадай духом, бог поднимет. 
Мужик не отвечал и только обругал кобылу, перешедшую с 
рыси на шаг, и задергал вожжами. 
Въехали в лес, где разъезженная во все стороны дорога была 
везде одинаково дурна. И долго ехали молча, выглядывая места, 
где лучше проехать. Только когда выехали на дорогу, шедшую 
яркими, уклонившимися зеленями, поп опять заговорил. 
– Хороши зеленя, – сказал он. 
– Ничего, – сказал мужик и больше не отвечал на заговариванья попа. 
В ранний завтрак подъехали к двору больной. 
Баба была еще жива. Страдания кончились, и она, бессильная 
поворотиться, лежала на кровати и только движением глаз проявляла присутствие жизни. Она призывающе смотрела на священника, и только на священника. Старуха стояла подле нее. Дети 
были на печке. Старшая, десяти лет, в одной рубашонке, простоволосая, стояла у столба, точно большая, подпершись правой рукой, поддерживаемой левой, молча смотрела на мать. 

6 

Поп подошел к больной, прочел молитвы, дал причастие, перекрестил ее и помолился на иконы. 
Старуха подошла к умирающей, поглядела на нее, покачала 
головой и накрыла полотном лицо умирающей. От умирающей 
она подошла к попу и подала ему в руку монетку. Он знал, что 
это был пятак, и взял его. 
Хозяин вошел в избу. 
– Кончилась? – спросил он. 
– Кончается, – сказала старуха. 
Услыхав это, девочка завыла, что–то приговаривая. Заревели 
в три голоса и дети на печке. 
Мужик перекрестился, подошел к жене и, открыв полотно, посмотрел на нее. Бескровное лицо было спокойно и неподвижно. 
Мужик постоял над умершей минуты две, потом осторожно накрыл лицо опять полотном и, опять перекрестившись несколько 
раз, повернулся к попу сказал: 
– Что ж, ехать, что ль? 
– Что ж, поедем. 
– Ладно. Попоить кобылу надо. 
И мужик вышел из избы. 
Старуха причитала и голосила, поминая о сиротах без родимой матушки, о том, что некому накормить, одеть их, что как 
пташечки выпали из гнездышка, так и детушки без родимой матушки. И за каждым стихом причитанья она с шумом втягивала в 
себя воздух и, слушая себя, все больше и больше расходилась. 
Поп слушал, и ему становилось грустно и жалко детей и хотелось 
что–нибудь сделать для них. Он нащупал кошелек в кармане подрясника и вспомнил, что у него остался в кошельке полтинник, 
полученный вчера за всенощную у Молчанова. Он не успел передать его жене, как он делал со всеми деньгами, и, не думая о последствиях, достал полтинник и, указав старухе, положил его на 
окно. 
Хозяин вошел раздетый и сказал, что попросил кума свезть 
батюшку, а сам пойдет разживаться тесу на домовище. 

V 

Кум Митрия, везший домой Василья Давидовича, был бородатый, рыжий здоровенный мужик, общительный и веселый. Он по 

7 

случаю проводов сына уже выпил и был в особенно веселой расположении духа. 
– Митюхина кобыла вовсе стала, – сказал он. – Что ж человеку 
не пособить. Пожалеть надо. Верно я говорю? – Но, ты, милок, – 
крикнул он на гнедого меринка с круто подвязанным хвостом, 
настегивая его. 
– А ты полегче, – сказал Василий Давыдович, трясясь по колчам дороги. 
– Что ж, можно и полегче. Что ж, померла? 
– Да, кончилась, – сказал поп. 
Рыжему хотелось и пожалеть, хотелось и посмеяться. 
– Что ж, бабу взял, девку дает, – сказал он, поддаваясь голосу 
веселья. 
– Нет, жалко сердечного, – сказал поп. 
– Как не жалко. Беднота. Один. Пришел, говорит, свези попа, 
моя кобыла стала. Что ж, пожалеть надо. Так я говорю, батюшка? 
– А ты, я вижу, уже выпил. А? Это напрасно, Федор. Нынче 
будни. 
– Разве я на чужие? Я на свои. Сына провожал. Прости, батюшка, Христа ради. 
– Мне что прощать? Я только к тому, что лучше не пить. 
– Известно, лучше, да как же быть? Кабы я какой–нибудь, а то 
ведь живем, слава богу. Перед людьми нельзя. А я Митрия жалею. Как не жалеть! Летось у него же мерина увел какой–то. Тоже народ нынче стал. 
И Федор стал рассказывать длинную историю, как с ярманки 
лошадей угнали, как одну зарезали на шкуру, а другую перехватили мужики. 
– И уж били, так били, – с удовольствием рассказывал Федор. 
– Что ж бить–то, зачем? 
– А что ж его, гладить, что ли? 
В таких разговорах доехали до дома Василья Давидовича. 
Василий Давидович надеялся отдохнуть, но на его несчастье 
без него была получена бумага от благочинного и письмо от сына. Бумага от благочинного была неважная, но письмо сына вызвало семейную бурю, усиленную еще тем, что попадья потребовала от него деньги за вчерашнюю всенощную, а полтинника не 
было. Потеря этого полтинника только усилила гнев жены, но 
главная причина гнева было письмо сына и невозможность ис
8 

полнить его желание, невозможность, причину которой попадья 
видела в беззаботности своего мужа.