Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Скучная история

Покупка
Основная коллекция
Артикул: 616556.01.99
Чехов, А. П. Скучная история [Электронный ресурс] / А. П. Чехов. - Москва : ИНФРА-М, 2013. - 51 с. - (Библиотека русской классики). - ISBN 978-5-16-007278-4. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/410660 (дата обращения: 28.03.2024). – Режим доступа: по подписке.
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов

СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Скучная история. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 51 с. – (Библио
тека русской классики).

ISBN 978-5-16-007278-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

(ИЗ ЗАПИСОК СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА)

I

Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович та
кой-то, тайный советник и кавалер; у него так много русских и 
иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то 
студенты величают его иконостасом. Знакомство у него самое аристократическое, по крайней мере за последние 25-30 лет в России 
нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не был 
бы коротко знаком. Теперь дружить ему не с кем, но если говорить 
о прошлом, то длинный список его славных друзей заканчивается 
такими именами, как Пирогов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие 
его самой искренней и теплой дружбой. Он состоит членом всех 
русских и трех заграничных университетов. И прочее, и прочее. 
Все это и многое, что еще можно было бы сказать, составляет то, 
что называется моим именем. 

Это мое имя популярно. В России оно известно каждому гра
мотному человеку, а за границею оно упоминается с кафедр с прибавкою известный и почтенный. Принадлежит оно к числу тех немногих счастливых имен, бранить которые или упоминать их всуе, 
в публике и в печати считается признаком дурного тона. Так это и 
должно быть. Ведь с моим именем тесно связано понятие о человеке знаменитом, богато одаренном и несомненно полезном. Я 
трудолюбив и вынослив, как верблюд, а это важно, и талантлив, а 
это еще важнее. К тому же, к слову сказать, я воспитанный, скромный и честный малый. Никогда я не совал своего носа в литературу и в политику, не искал популярности в полемике с невеждами, 
не читал речей ни на обедах, ни на могилах своих товарищей... Вообще на моем ученом имени нет ни одного пятна и пожаловаться
ему не на что. Оно счастливо. 

Носящий это имя, то есть я, изображаю из себя человека 62 лет, 

с лысой головой, с вставными зубами и с неизлечимым tic'ом. Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен 
я сам. Голова и руки у меня трясутся от слабости; шея, как у одной 
тургеневской героини, похожа на ручку контрабаса, грудь впалая, 
спина узкая. Когда я говорю или читаю, рот у меня кривится в сторону; когда улыбаюсь -- все лицо покрывается старчески мертвенными морщинами. Ничего нет внушительного в моей жалкой фигуре; только разве когда бываю я болен tic ом, у меня появляется 

какое-то особенное выражение, которое у всякого, при взгляде на 
меня, должно быть, вызывает суровую внушительную мысль: "Повидимому, этот человек скоро умрет". 

Читаю я по-прежнему не худо; как и прежде, я могу удерживать 

внимание слушателей в продолжение двух часов. Моя страстность, 
литературность изложения и юмор делают почти незаметными недостатки моего голоса, а он у меня сух, резок и певуч, как у ханжи. 
Пишу же я дурно. Тот кусочек моего мозга, который заведует писательскою способностью, отказался служить. Память моя ослабела, в мыслях недостаточно последовательности, и, когда я излагаю 
их на бумаге, мне всякий раз кажется, что я утерял чутье к их органической связи, конструкция однообразна, фраза скудна и робка. 
Часто пишу я не то, что хочу; когда пишу конец, не помню начала. 
Часто я забываю обыкновенные слова, и всегда мне приходится 
тратить много энергии, чтобы избегать в письме лишних фраз и 
ненужных вводных предложений -- то и другое ясно свидетельствует об упадке умственной деятельности. И замечательно, чем 
проще письмо, тем мучительнее мое напряжение. За научной 
статьей я чувствую себя гораздо свободнее и умнее, чем за поздравительным письмом или докладной запиской. Еще одно: писать 
по-немецки или английски для меня легче, чем по-русски. 

Что касается моего теперешнего образа жизни, то прежде всего 

я должен отметить бессонницу, которою страдаю в последнее время. Если бы меня спросили: что составляет теперь главную и основную черту твоего существования? Я ответил бы: бессонница. 
Как и прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во втором часу просыпаюсь, и 
с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится вставать с 
постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по 
комнате и рассматриваю давно знакомые картины и фотографии. 
Когда надоедает ходить, сажусь за свой стол. Сижу я неподвижно, 
ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если передо 
мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю 
без всякого интереса. Так, недавно в одну ночь я прочел машинально целый роман под странным названием: "О чем пела ласточка". Или же я, чтобы занять свое внимание, заставляю себя считать до тысячи, или воображаю лицо кого-нибудь из товарищей и 
начинаю вспоминать: в каком году и при каких обстоятельствах он 
поступил на службу? Люблю прислушиваться к звукам. То за две 
комнаты от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя дочь 
Лиза, то жена пройдет через залу со свечой и непременно уронит 
коробку со спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап или не
ожиданно загудит горелка в лампе -- и все эти звуки почему-то 
волнуют меня. 

Не спать ночью -- значит, каждую минуту сознавать себя не
нормальным, а потому я с нетерпением жду утра и дня, когда я 
имею право не спать. Проходит много томительного времени, 
прежде чем на дворе закричит петух. Это мой первый благовеститель. Как только он прокричит, я уже знаю, что через час внизу 
проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет зачем-то вверх по 
лестнице. А потом за окнами начнет мало-помалу бледнеть воздух, 
раздадутся на улице голоса... 

День начинается у меня приходом жены. Она входит ко мне в 

юбке, непричесанная, но уже умытая, пахнущая цветочным одеколоном, и с таким видом, как будто вошла нечаянно, и всякий раз 
говорит одно и то же: 

-- Извини, я на минутку... Ты опять не спал? 
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает гово
рить. Я не пророк, но заранее знаю, о чем будет речь. Каждое утро 
одно и то же. Обыкновенно, после тревожных расспросов о моем 
здоровье, она вдруг вспоминает о нашем сыне офицере, служащем 
в Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем 
ему по 50 рублей -- это главным образом и служит темою для нашего разговора. 

-- Конечно, это нам тяжело,-- вздыхает жена,-- но пока он окон
чательно не стал на ноги, мы обязаны помогать ему. Мальчик на 
чужой стороне, жалованье маленькое... Впрочем, если хочешь, в 
будущем месяце мы пошлJм ему не пятьдесят, а сорок. Как ты думаешь? 

Ежедневный опыт мог бы убедить жену, что расходы не стано
вятся меньше оттого, что мы часто говорим о них, но жена моя не 
признает опыта и аккуратно каждое утро рассказывает и о нашем 
офицере, и о том, что хлеб, славу богу, стал дешевле, а сахар подорожал на две копейки -- и все это таким тоном, как будто сообщает 
мне новость. 

Я слушаю, машинально поддакиваю и, вероятно, оттого, что не 

спал ночь, странные, ненужные мысли овладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивляюсь, как ребJнок. В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями о 
долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться 
только дешевизне -- неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, 
ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за 

"состраданье" к моей науке? Неужели это та самая жена моя Варя, 
которая когда-то родила мне сына? 

Я напряженно всматриваюсь в лицо сырой, неуклюжей старухи, 

ищу в ней свою Варю, но от прошлого у ней уцелел только страх 
за мое здоровье, да еще манера мое жалованье называть нашим 
жалованьем, мою шапку -- нашей шапкой. Мне больно смотреть на 
нее, и чтобы утешить ее хоть немного, я позволяю ей говорить что 
угодно, и даже молчу, когда она несправедливо судит о людях или 
журит меня за то, что я не занимаюсь практикой и не издаю учебников. 

Кончается наш разговор всегда одинаково. Жена вдруг вспоми
нает, что я еще не пил чаю, и пугается. 

-- Что ж это я сижу? -- говорит она, поднимаясь. -- Самовар 

давно на столе, а я тут болтаю. Какая я стала беспамятная, господи! 

Она быстро идет и останавливается у двери, чтобы сказать: 
-- Мы Егору должны за пять месяцев. Ты это знаешь? Не следу
ет запускать жалованья прислуге, сколько раз говорила! Отдать за 
месяц десять рублей гораздо легче, чем за пять месяцев -- пятьдесят! 

Выйдя за дверь, она опять останавливается и говорит: 
-- Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится де
вочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета 
бог знает как. Такая шубка, что на улицу стыдно показаться. Будь 
она чья-нибудь другая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что 
ее отец знаменитый профессор, тайный советник! 

И, попрекнув меня моим именем и чином, она наконец уходит. 

Так начинается мой день. Продолжается он не лучше. 

Когда я пью чай, ко мне входит моя Лиза, в шубке, в шапочке и 

с нотами, уже совсем готовая, что.бы идти в консерваторию. Ей 22 
года. На вид она моложе, хороша собой и немножко похожа на 
мою жену в молодости. Она нежно целует меня в висок и в руку и 
говорит: 

-- Здравствуй, папочка. Ты здоров? 
В детстве она очень любила мороженое, и мне часто приходи
лось водить ее в кондитерскую. Мороженое для нее было мерилом 
всего прекрасного. Если ей хотелось похвалить меня, то она говорила:"Ты, папа, сливочный". Один пальчик назывался у нее фисташковым, другой сливочным, третий малиновым и т.д. Обыкновенно, когда по утрам она приходила ко мне здороваться, я сажал 
ее к себе на колени и, целуя ее пальчики, приговаривал: 

-- Cливочный... фисташковый... лимонный... 

И теперь, по старой памяти, я целую пальцы Лизы и бормочу: 

"фисташковый... сливочный...лимонный...", но выходит у меня совсем не то. Я холоден, как мороженое, и мне стыдно. Когда входит 
ко мне дочь и касается губами моего виска, я вздрагиваю, точно в 
висок жалит меня пчела, напряженно улыбаюсь и отворачиваю 
свое лицо. С тех пор, как я страдаю бессонницей, в моем мозгу 
гвоздем сидит вопрос: дочь моя часто видит, как я, старик, знаменитый человек, мучительно краснею оттого, что должен лакею; 
она видит, как часто забота о мелких долгах заставляет меня бросать работу и по целым часам ходить из угла в угол и думать, но 
отчего же она ни разу тайком от матери не пришла ко мне и не 
шепнула: "Отец, вот мои часы, браслеты, сережки, платья... Заложи 
все это, тебе нужны деньги..."? Отчего она, видя, как я и мать, поддавшись ложному чувству, стараемся скрыть от людей свою бедность, отчего она не откажется от дорогого удовольствия заниматься музыкой? Я бы не принял ни часов, ни браслетов, ни жертв, 
храни меня бог,-мне не это нужно. 

Кстати вспоминаю я и про своего сына, варшавского офицера. 

Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отец старик и если бы я знал, что у него 
бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское 
место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные мысли о детях отравляют меня. К чему они ? Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они 
не герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом. 

В без четверти десять нужно идти к моим милым мальчикам 

читать лекцию. Одеваюсь и иду по дороге, которая знакома мне 
уже 30 лет и имеет для меня свою историю. Вот большой серый 
дом с аптекой; тут когда-то стоял маленький домик, а в нем была 
портерная; в этой портерной я обдумывал свою диссертацию и написал первое любовное письмо к Варе. Писал карандашом, на листе с заголовком "Historia morbi". Вот бакалейная лавочка; когда-то 
хозяйничал в ней жидок, продававший мне в долг папиросы, потом 
толстая баба, любившая студентов за то, что "у каждого из них 
мать есть", теперь сидит рыжий купец, очень равнодушный человек, пьющий чай из медного чайника. А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в 
тулупе, метла, кучи снега... На свежего мальчика, приехавшего из 
провинции и воображающего, что храм науки в самом деле храм, 
такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще 
ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть 
стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в 

истории русского пессимизма занимают одно из первых мест на 
ряду причин предрасполагающих... Вот и наш сад. С тех пор, как я 
был студентом, он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не 
люблю. Было бы гораздо умнее, если бы вместо чахоточных лип, 
желтой акации и редкой, стриженой сирени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение которого в большинстве 
создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное... 
Храни его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и 
дверей, обитых рваной клеенкой. 

Когда подхожу и к своему крыльцу, дверь распахивается и меня 

встречает мой старый сослуживец, сверстник и тезка швейцар Николай. Впустив меня, он крякает и говорит: 

-- Мороз, ваше превосходительство! 
Или же, если моя шуба мокрая, то: 
-- Дождик, ваше превосходительство! 
Затем он бежит впереди меня и отворяет на моем пути все две
ри. В кабинете он бережно снимает с меня шубу и в это время успевает сообщить мне какую-нибудь университетскую новость. 
Благодаря короткому знакомству, какое существует между всеми 
университетскими швейцарами и сторожами, ему известно все, что 
происходит на четырех факультетах, в канцелярии, в кабинете ректора, в библиотеке. Чего только он не знает? Когда у нас злобою 
дня бывает, например, отставка ректора или декана, то я слышу, 
как он, разговаривая с молодыми сторожами, называет кандидатов 
и тут же поясняет, что такого-то не утвердит министр, такой-то 
сам откажется, потом вдается в фантастические подробности о каких-то таинственных бумагах, полученных в канцелярии, о секретном разговоре, бывшем якобы у министра с попечителем и т. п. 
Если исключить эти подробности, то в общем он почти всегда оказывается правым. Характеристики, делаемые им каждому из кандидатов, своеобразны, но тоже верны. Если вам нужно узнать, в 
каком году кто защищал диссертацию, поступил на службу, вышел 
в отставку или умер, то призовите к себе на помощь громадную 
память этого солдата, и он не только назовет вам год, месяц и число, но и сообщит также подробности, которыми сопровождалось 
то или другое обстоятельство. Так помнить может только тот, кто 
любит. 

Он хранитель университетских преданий. От своих предшест
венников-швейцаров он получил в наследство много легенд из 
университетской жизни, прибавил к этому богатству много своего 
добра, добытого за время службы, и если хотите, то он расскажет 
вам много длинных и коротких историй. Он может рассказать о 

необыкновенных мудрецах, знавших все, о замечательных тружениках, не спавших по неделям, о многочисленных мучениках и 
жертвах науки; добро торжествует у него над злом, слабый всегда 
побеждает сильного, мудрый глупого, скромный гордого, молодой 
старого... Нет надобности принимать все эти легенды и небылицы 
за чистую монету, но процедите их, и у вас на фильтре останется 
то, что нужно: наши хорошие традиции и имена истинных героев, 
признанных всеми. 

В нашем обществе все сведения о мире ученых исчерпываются 

анекдотами о необыкновенной рассеянности старых профессоров и 
двумя-тремя остротами, которые приписываются то Груберу, то 
мне, то Бабухину. Для образованного общества этого мало. Если 
бы оно любило науку, ученых и студентов так, как Николай, то его 
литература давно бы уже имела целые эпопеи, сказания и жития, 
каких, к сожалению, она не имеет теперь. 

Сообщив мне новость, Николай придает своему лицу строгое 

выражение, и у нас начинается деловой разговор. Если бы в это 
время кто-нибудь посторонний послушал, как Николай свободно 
обращается с терминологией, то, пожалуй, мог бы подумать, что 
это ученый, замаскированный солдатом. Кстати сказать, толки об 
учености университетских сторожей сильно преувеличены. Правда, Николай знает больше сотни латинских названий, умеет собрать скелет, иногда приготовить препарат, рассмешить студентов 
какой-нибудь длинной ученой цитатой, но, например, незамысловатая теория кровообращения для него и теперь так же темна, как 
20 лет назад. 

За столом в кабинете, низко нагнувшись над книгой или препа
ратом, сидит мой прозектор Петр Игнатьевич, трудолюбивый, 
скромный, но бесталанный человек, лет 35, уже плешивый и с 
большим животом. Работает он от утра до ночи, читает массу, отлично помнит все прочитанное -- и в этом отношении он не человек, а золото, в остальном же прочем -- это ломовой конь, или, как 
иначе говорят, ученый тупица. Характерные черты ломового коня, 
отличающие его от таланта, таковы: кругозор его тесен и резко ограничен специальностью; вне своей специальности он наивен, как 
ребJнок. Помнится, как-то утром я вошел в кабинет и сказал: 

-- Представьте, какое несчастье! Говорят, Скобелев умер. 
Николай перекрестился, а Петр Игнатьевич обернулся ко мне и 

спросил: 

-- Какой это Скобелев? 
В другой раз -- это было несколько раньше -- я объявил, что 

умер профессор Перов. Милейший Петр Игнатьевич спросил: 

-- А что он читал? 

Кажется, запой у него под самым ухом Патти, напади на Рос
сию полчища китайцев, случись землетрясение, он не пошевельнется ни одним членом и преспокойно будет смотреть прищуренным глазом в свой микроскоп. Одним словом, до Гекубы ему нет 
никакого дела. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, как этот сухарь 
спит со своей женой. 

Другая черта: фанатическая вера в непогрешимость науки и 

главным образом всего того, что пишут немцы. Он уверен в самом 
себе, в своих препаратах, знает цель жизни и совершенно незнаком 
с сомнениями и разочарованиями, от которых седеют таланты. 
Рабское поклонение авторитетам и отсутствие потребности самостоятельно мыслить. Разубедить его в чем-нибудь трудно, спорить 
с ним невозможно. Извольте-ка поспорить с человеком, который 
глубоко убежден, что самая лучшая наука -- медицина, самые 
лучшие люди -врачи, самые лучшие традиции -- медицинские. От 
недоброго медицинского прошлого уцелела только одна традиция 
-- белый галстук, который носят теперь доктора; для ученого же и 
вообще образованного человека могут существовать только традиции общеуниверситетские, без всякого деления их на медицинские, юридические и т.п., но Петру Игнатьевичу трудно согласиться с этим, и он готов спорить с вами до страшного суда. 

Будущность его представляется мне ясно. За всю свою жизнь он 

приготовит несколько сотен препаратов необыкновенной чистоты, 
напишет много сухих, очень приличных рефератов, сделает с десяток добросовестных переводов, но пороха не выдумает. Для пороха нужны фантазия, изобретательность, умение угадывать, а у 
Петра Игнатьевича нет ничего подобного. Короче говоря, это не 
хозяин в науке, а работник. 

Я, Петр Игнатьевич и Николай говорим вполголоса. Нам не
множко не по себе. Чувствуешь что-то особенное, когда за дверью 
морем гудит аудитория. За 30 лет я не привык к этому чувству и 
испытываю его каждое утро. Я нервно застегиваю сюртук, задаю 
Николаю лишние вопросы, сержусь... Похоже на то, как будто я 
трушу, но это не трусость, а что-то другое, чего я не в состоянии 
ни назвать, ни описать. 

Без всякой надобности я смотрю на часы и говорю: 
-- Что ж? Надо идти. 
И мы шествуем в таком порядке: впереди идет Николай с пре
паратами или с атласами, за ним я, а за мною, скромно поникнув 
головою, шагает ломовой конь; или же, если нужно, впереди на 
носилках несут труп, за трупом идет Николай и т. д. При моем появлении студенты встают, потом садятся, и шум моря внезапно 
стихает. Наступает штиль.