В Москве на Трубной площади

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

В МОСКВЕ  
НА ТРУБНОЙ 
ПЛОЩАДИ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

В МОСКВЕ НА ТРУБНОЙ ПЛОЩАДИ 

Небольшая площадь близ Рождественского монастыря, которую называют Трубной, или просто Трубой; по воскресеньям на 
ней бывает торг. Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, 
бекеш, меховых картузов, цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит солнце и на небе нет 
облаков, то пение и запах сена чувствуются сильнее, и это воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее далеко–далеко. 
По одному краю площадки тянется ряд возов. На возах не сено, 
не капуста, не бобы, а щеглы, чижи, красавки, жаворонки, черные 
и серые дрозды, синицы, снегири. Всё это прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью на свободных воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже, остальная 
же птица имеет самую неопределенную ценность. 
– Почем жаворонок? 
Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет 
затылок и запрашивает сколько бог на душу положит – или 
рубль, или три копейки, смотря по покупателю. Есть и дорогие 
птицы. На запачканной жердочке сидит полинялый старик–дрозд 
с ощипанным хвостом. Он солиден, важен и неподвижен, как отставной генерал. На свою неволю он давно уже махнул лапкой и 
на голубое небо давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за 
это свое равнодушие он и почитается рассудительной птицей. Его 
нельзя продать дешевле как за сорок копеек. Около птиц толкутся, шлепая по грязи, гимназисты, мастеровые, молодые люди в 
модных пальто, любители в донельзя поношенных шапках, в 
подсученных, истрепанных, точно мышами изъеденных брюках. 
Юнцам и мастеровым продают самок за самцов, молодых за старых... Они мало смыслят в птицах. Зато любителя не обманешь. 
Любитель издали видит и понимает птицу. 
– Положительности нет в этой птице, – говорит любитель, засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. – Он теперь 
поет, это верно, но что ж из эстого? И я в компании запою. Нет, 
ты, брат, мне без компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели 
можешь... Ты подай мне того вон, что сидит и молчит! Тихоню 
подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме... 
Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода 
живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок, хорьков. Сидит заяц и с горя солому жует. Морские свинки 

2 

дрожат от холода, а ежи с любопытством посматривают из–под 
своих колючек на публику. 
– Я где–то читал, – говорит чиновник почтового ведомства, в 
полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на зайца, – я читал, что у какого–то ученого кошка, мышь, 
кобчик и воробей из одной чашки ели. 
– Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у 
кобчика, небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут 
нет, сударь. У моего кума была кошка, которая, извините, огурцы 
ела. Недели две полосовал кнутищем, покудова выучил. Заяц, 
ежели его бить, спички может зажигать. Чему вы удивляетесь? 
Очень просто! Возьмет в рот спичку и – чирк! Животное то же, 
что и человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь. 
В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица 
всё тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые головы цыплята и клюют что–то в грязи. Мальчишки с 
голубями засматривают вам в лицо и тщатся узнать в вас голубиного любителя. 
– Да–с! Говорить вам нечего! – кричит кто–то сердито. – Вы 
посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел, а 
не голубь! 
Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку. Старуха–болонка плачет. 
– Велела вот продать эту пакость, – говорит лакей, презрительно усмехаясь. – Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и 
теперь вот собак да кошек продает. Плачет, целует их в поганые 
морды, а сама продает от нужды. Ей–богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны. 
Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив 
один глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием. 
Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в 
ряд. Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад. Там в зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, 
вьюнки, малявки, улитки, лягушки–жерлянки, тритоны. Большие 
речные жуки с поломанными ногами шныряют по маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек. 
Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! 
Темно–зеленые лини, как более дорогая рыба, пользуются льго
3 

той: их держат в особой баночке, где плавать нельзя, но всё же не 
так тесно... 
– Важная рыба карась! Держаный карась, ваше высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив! 
Неделя уж, как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки, вьюны по три, а малявки гривенник за десяток, чтоб они 
издохли! Извольте малявок за пятак. Червячков не прикажете ли? 
Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми, жесткими пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около ведер разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце пунцовым огнем прудовые червяки. 
Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит старец–
любитель в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два броненосца. Это, как его называют здесь, «тип». За 
душой у него ни копейки, но, несмотря на это, он торгуется, волнуется, пристает к покупателям с советами. За какой–нибудь час 
он успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до 
тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу, возраст и цену. Его, как ребенка, интересуют щеглята, карасики и 
малявки. Заговорите с ним, например, о дроздах, и чудак расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной книге. Расскажет 
вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в невежестве упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и сильно размахивая руками. Здесь на Трубе его 
можно встретить только в холодное время, летом же он где–то за 
Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит. 
А вот и другой «тип», – очень высокий, очень худой господин 
в темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, 
служит учителем в гимназии, и это известно завсегдатаям Трубы, 
и они относятся к нему с уважением, встречают его поклонами и 
даже придумали для него особенный титул: «ваше местоимение». 
Под Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших голубей. 
– Пожалуйте! – кричат его голубятники. – Господин учитель, 
ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше 
местоимение! 
– Ваше местоимение! – кричат ему с разных сторон. 

4 

– Ваше местоимение! – повторяет где–то на бульваре мальчишка. 
А «его местоимение», очевидно, давно уже привыкший к этому своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и, 
подняв его выше головы, начинает рассматривать и при этом 
хмурится и становится еще более серьезным, как заговорщик. 
И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и волнуется, и тем деловым и богомольным людям, 
которые проходят мимо по бульвару, непонятно, зачем собралась 
эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и цилиндров, 
о чем тут говорят, чем торгуют.