Анюта

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

АНЮТА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

АНЮТА 

В самом дешевом номерке меблированных комнат «Лиссабон» 
из угла в угол ходил студент–медик 3–го курса, Степан Клочков, 
и усердно зубрил свою медицину. От неустанной, напряженной 
зубрячки у него пересохло во рту и выступил на лбу пот. 
У окна, подернутого у краев ледяными узорами, сидела на табурете его жилица, Анюта, маленькая, худенькая брюнетка лет 
25–ти, очень бледная, с кроткими серыми глазами. Согнувши 
спину, она вышивала красными нитками по воротнику мужской 
сорочки. Работа была спешная... Коридорные часы сипло пробили два пополудни, а в номерке еще не было убрано. Скомканное 
одеяло, разбросанные подушки, книги, платье, большой грязный 
таз, наполненный мыльными помоями, в которых плавали окурки, сор на полу – всё, казалось, было свалено в одну кучу, Нарочно перемешано, скомкано... 
– Правое легкое состоит из трех долей... – зубрил Клочков. – 
Границы! Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4–
5 ребер, на боковой поверхности до 4–го ребра... назади до spina 
scapulae...  
Клочков, силясь представить себе только что прочитанное, 
поднял глаза к потолку. Не получив ясного представления, он 
стал прощупывать у себя сквозь жилетку верхние ребра. 
– Эти ребра похожи на рояльные клавиши, – сказал он. –
Чтобы не спутаться в счете, к ним непременно нужно привыкнуть. Придется поштудировать на скелете и на живом человеке... 
А ну–ка, Анюта, дай–ка я ориентируюсь! 
Анюта оставила вышиванье, сняла кофточку и выпрямилась. 
Клочков сел против нее, нахмурился и стал считать ее ребра. 
– Гм... Первое ребро не прощупывается... Оно за ключицей... 
Вот это будет второе ребро... Так–с... Это вот третье... Это вот 
четвертое... Гм... Так–с... Что ты жмешься? 
– У вас пальцы холодные! 
– Ну, ну... не умрешь, не вертись... Стало быть, это третье ребро, а это четвертое... Тощая ты такая на вид, а ребра едва прощупываются. Это второе... это третье... Нет, этак спутаешься и не 
представишь себе ясно... Придется нарисовать. Где мой уголек? 
Клочков взял уголек и начертил им на груди у Анюты несколько параллельных линий, соответствующих ребрам. 

2 

– Превосходно. Всё, как на ладони... Ну–с, а теперь и постучать можно. Встань–ка! 
Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся выстукиванием и так погрузился в это занятие, что не заметил, как губы, нос и пальцы у Анюты посинели от холода. Анюта дрожала и 
боялась, что медик, заметив ее дрожь, перестанет чертить углем и 
стучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен. 
– Теперь всё ясно, – сказал Клочков, перестав стучать. – Ты 
сиди так и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко. 
И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, 
сидела и думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и всё думала, думала... 
За все шесть–семь лет ее шатания по меблированным комнатам, таких, как Клочков, знала она человек пять. Теперь все они 
уже покончали курсы, вышли в люди и, конечно, как порядочные 
люди, давно уже забыли ее. Один из них живет в Париже, два 
докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже 
профессор. Клочков – шестой... Скоро и этот кончит курс, выйдет 
в люди. Несомненно, будущее прекрасно, и из Клочкова, вероятно, выйдет большой человек, но настоящее совсем плохо: у 
Клочкова нет табаку, нет чаю, и сахару осталось четыре кусочка. 
Нужно как можно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказчице и потом купить на полученный четвертак и чаю и табаку. 
– Можно войти? – послышалось за дверью. 
Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной платок. Вошел художник Фетисов. 
– А я к вам с просьбой, – начал он, обращаясь к Клочкову и 
зверски глядя из–под нависших на лоб волос. – Сделайте одолжение, одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два! 
Пишу, видите ли, картину, а без натурщицы никак нельзя! 
– Ах, с удовольствием! – согласился Клочков. – Ступай, Анюта. 
– Чего я там не видела! – тихо проговорила Анюта. 
– Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для пустяков 
каких–нибудь. Отчего не помочь, если можешь? 
Анюта стала одеваться. 
– А что вы пишете? – спросил Клочков. 
– Психею. Хороший сюжет, да всё как–то не выходит; приходится всё с разных натурщиц писать. Вчера писал одну с синими 

3 

ногами. Почему, спрашиваю, у тебя синие ноги? Это, говорит, 
чулки линяют. А вы всё зубрите! Счастливый человек, терпение 
есть. 
– Медицина такая штука, что никак нельзя без зубрячки. 
– Гм... Извините, Клочков, но вы ужасно по–свински животе! 
Чёрт знает как живете! 
– То есть как? Иначе нельзя жить... От батьки я получаю только двенадцать в месяц, а на эти деньги мудрено жить порядочно. 
– Так–то так... – сказал художник и брезгливо поморщился, – 
но можно все–таки лучше жить... Развитой человек обязательно 
должен быть эстетиком. Но правда ли? А у вас тут чёрт знает что! 
Постель не прибрана, помои, сор... вчерашняя каша на тарелке... 
тьфу! 
– Это правда, – сказал медик и сконфузился, – но Анюте некогда было сегодня убрать. Всё время занята. 
Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на диван и стал 
зубрить лежа, потом нечаянно уснул и, проснувшись через час, 
подпер голову кулаками и мрачно задумался. Ему вспомнились 
слова художника о том, что развитой человек обязательно должен 
быть эстетиком, и его обстановка в самом деле казалась ему теперь противной, отталкивающей. Он точно бы провидел умственным оком то свое будущее, когда он будет принимать своих 
больных в кабинете, пить чай в просторной столовой, в обществе 
жены, порядочной женщины, – и теперь этот таз с помоями, в котором плавали окурки, имел вид до невероятия гадкий. Анюта 
тоже представлялась некрасивой, неряшливой, жалкой... И он 
решил расстаться с ней, немедля, во что бы то ни стало. 
Когда она, вернувшись от художника, снимала шубу, он поднялся и сказал ей серьезно: 
– Вот что, моя милая... Садись и выслушай. Нам нужно расстаться! Одним словом, жить с тобою я больше не желаю. 
Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная. Лицо у нее от долгого стояния на натуре осунулось, похудело, и подбородок стал острей. В ответ на слова медика она 
ничего не сказала, и только губы у нее задрожали. 
– Согласись, что рано или поздно нам всё равно пришлось бы 
расстаться, – сказал медик. – Ты хорошая, добрая, и ты не глупая, 
ты поймешь... 

4 

Анюта опять надела шубу, молча завернула свое вышиванье в 
бумагу, собрала нитки, иголки; сверток с четырьмя кусочками 
сахару нашла на окне и положила на столе возле книг. 
– Это ваше... сахар... – тихо сказала она и отвернулась, чтобы 
скрыть слезы. 
– Ну, что же ты плачешь? – спросил Клочков. 
Он прошелся по комнате в смущении и сказал: 
– Странная ты, право... Сама ведь знаешь, что нам необходимо 
расстаться. Не век же нам быть вместе. 
Она уже забрала все свои узелки и уже повернулась к нему, 
чтобы проститься, и ему стало жаль ее. 
«Разве пусть еще одну неделю поживет здесь? – подумал он. – 
В самом деле, пусть еще поживет, а через неделю я велю ей уйти». 
И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнул ей сурово: 
– Ну, что же стоишь? Уходить, так уходить, а не хочешь, так 
снимай шубу и оставайся! Оставайся! 
Анюта сняла шубу, молча, потихоньку, потом высморкалась, 
тоже потихоньку, вздохнула и бесшумно направилась к своей постоянной позиции – к табурету у окна. 
Студент потянул к себе учебник и опять заходил из угла в 
угол. 
– Правое легкое состоит из трех долей... – зубрил он. – Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4–5 ребер... 
А в коридоре кто–то кричал во всё горло: 
– Грригорий, самовар!