Москва в романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»

ББК 84.3 (2Р=2М) 
М 82

Москва и «московский текст» в русской литературе и фольклоре: Материалы VII Виноградовских чтений. Москва, филологический факультет МГПУ, 23-25 марта 2003 года / Ред.-сост.: 
Н.М. Малыгина, И.А. Беляева. М.: МГПУ, 2004. 244 с.

ISBN 5-243-00105-8

Издано при финансовой поддержке МГПУ.

Редакторы-составители:
часть 1 -  к.ф.н., доцент И.А. Беляева; 
часть 2 -  д.ф.н., профессор Н.М. Малыгина.

Редактор: 
к.ф.н., доцент В.В. Лосев

Рецензенты: 
часть 1 -  д.ф.н., профессор С.А. Джапумов;
часть 2 -  д.ф.н., профессор Л.П. Кременцов.

Для специалистов-филологов, преподавателей, аспирантов и 
студентов филологических факультетов вузов, учителей-словесни- 
ков.
Основу сборника составляют материалы 7-х Виноградовских 
чтений. В статьях рассматриваются московские темы в теоретическом литературоведении, московская тема в фольклоре, русской 
литературе XVIII-XIX века (Н.М. Карамзина, А.С. Пушкина, 
М.Ю. Лермонтова) и творчестве писателей XX веков: С. Есенина, 
И. Бунина, А. Платонова, М. Волошина, И. Шмелева, С. Гандлев- 
ского, И. Эренбурга, В. Войновича, В. Сумбатова, В. Мамлеева,
Н. Птушкиной.
Ответственность за достоверность изложенных фактов, аутентичность цитат, правописание и стиль, правильность оформления 
библиографии, соблюдение закона об авторском и смежном праве 
несут авторы включенных в настоящий сборник статей.

ISBN 5-243-00105-8
О МГПУ, 2004.

JI.B. Суматохина
Московский городской педагогический университет
(Москва)

Москва в романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»

Москва — колыбель Бориса Пастернака, город, сыгравший 
огромную роль в его судьбе. Как и для многих других поэтов и 
писателей начала века, принадлежность к московскому кругу 
литераторов была существенной для Пастернака. И в его поэзии, 
и в прозе возникает образ Москвы, «большого города», места 
рождения нового, небывалого искусства. Яркий пример — стихотворение «Вакханалия» (книга стихов «Когда разгуляется») и 
автобиографический очерк «Люди и положения», в котором читаем: «С наступлением нового века... Москву охватило деловое 
неистовство первых мировых столиц. Бурно стали строить высокие доходные дома на предпринимательских началах быстрой 
прибыли. На всех улицах к небу поднялись незаметно выросшие 
кирпичные гиганты. Вместе с ними, обгоняя Петербург, Москва 
дала начало новому русскому искусству — искусству большого 
города, молодому, современному, свежему» (4, 301)'.
В романе «Доктор Живаго» образ Москвы становится центром хронотопа, хотя большая и, может быть, важнейшая часть 
событий сюжета разворачивается на Урале и в Сибири.
Прежде всего, связывается с Москвой родословная главного 
героя: «Была мануфактура Живаго, банк Живаго, дома Живаго..., и одно время в Москве можно было крикнуть извозчику: 
«К Живаго!», совершенно как «к черту на кулички!», и он уносил вас на санках в тридесятое царство, в тридевятое государство» (3, 9).
Семью Живаго в дороге на Урал и в Юрятине воспринимают, в первую очередь, как москвичей: «Доктор Живаго семьей из 
Москвы...» (3, 264); «Доктор Живаго... Что-то московское...» 
(3, 249). «Московские путники из Сивцева», — так называет их и 
сам автор (3, 255).
Москва становится центром всех перемещений персонажей. 
Куда бы их ни заносила судьба, они непременно возвращаются в

Москву (дважды — Юрий Живаго, причем из противоположных 
точек пространства: с запада и с востока; Тоня, ее отец, дети, 
Лара). Исход — странствие — возвращение — такова модель почти каждой индивидуальной судьбы, кроме судьбы тех, кто обречен на гибель. Не случайна аллюзия на чеховскую пьесу «Три 
сестры» (с ее лейтмотивом «В Москву! В Москву!...») у одного из 
героев романа: «Здесь у нас были четыре сестры Тунцевы, на одну 
больше, чем у Чехова...» (3, 260).
Ключевыми фигурами революционных событий на Урале 
оказываются москвичи Антипов (Стрельников) и Галиуллин, 
выросшие в одном доме. Анфим Самдевятов характеризует 
Стрельникова: «Ваш, московский. Равно как и наши новшества 
последнего времени. Тоже ваши столичные, завозные. Своим 
умом бы не додумались» (3,255). Всех «мальчиков и девочек» (первоначальное название романа) из московских переулков Пастернак сводит в «юрятинских» главах. Исторический процесс выплескивается из столицы на огромные пространства России.
В знаменитой сцене перестрелки партизан с белыми, в которую против воли втянут доктор Живаго, он видит в противоположном стане тех же московских мальчиков, «школьных товарищей» или «их младших братьев»: «Это были мальчики и юноши 
из невоенных слоев столичного общества и люди более пожилые, 
мобилизованные из запаса. Но тон задавали первые... Доктор не 
знал никого из них, но лица половины казались ему привычными, виденными, знакомыми... Все его сочувствие было на стороне героически гибнущих детей» (3, 238-239).
Современный город, столичный город становится средоточием и источником исторических, революционных процессов, 
возникших, по Пастернаку, небеспричинно, не на пустом месте. 
В связи с этим в топографии романной Москвы выделен, говоря 
словами Стрельникова, «мир городских окраин, мир железнодорожных путей и рабочих казарм. Грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины» (3, 454). 
«Дом... в конце Брестской, близ Тверской заставы» (3, 198) — 
место, с которым связаны судьбы Лары, Юсупа Галиуллина, 
Павла Антипова. Он оказывается в центре революционных событий 1905 года.

Близ Триумфальных ворот у Тверской заставы поселяется 
мадам Гишар с сыном Родионом и дочерью Ларисой. Не так далеко от этого места и первое пристанище Гишаров, приехавших 
с Урала: адвокат Комаровский привез их «через всю Москву в 
меблированные комнаты «Черногория» в Оружейном переулке» 
(3, 24) — ныне Садовая-Триумфальная, д. 13 (3, 684). «Это были 
самые ужасные места Москвы, — пишет автор, — лихачи и притоны, целые улицы, отданные разврату, трущобы «погибших созданий» (3, 25). Именно в «Черногории» впервые увидит Юрий 
Живаго Лару, словно околдованную своим злым демоном.
Место жительства Комаровского обозначено особо: «Петровские линии производили впечатление петербургского уголка в 
Москве. Соответствие зданий по обеим сторонам подъезда, лепные парадные в хорошем вкусе... Здесь жили серьезные, уважающие себя и хорошо зарабатывающие люди свободных профессий» (3, 46). Это, может быть, единственное место в романе, из 
которого можно сделать вывод о противопоставлении Петербурга Москве. Обычно, упоминая Петербург, Пастернак отмечает 
скорее сходство двух городов: «Блоком бредила вся молодежь 
обеих столиц» (3, 81). «Николай Николаевич глядел в переулок и 
вспоминал прошлогоднюю петербургскую зиму, Гапона, Горького, посещение Витте, модных современных писателей. Из этой 
кутерьмы он удрал сюда, в тишь да гладь первопрестольной, писать задуманную им книгу. Куда там!... Каждый день лекции и 
доклады, не дадут опомниться» (3, 42).
Другим центром московского пространства в романе становится Сивцев Вражек. «Дом братьев Громеко стоял на углу Сивцева Вражка и другого переулка. Александр и Николай Александровичи Громеко были профессора химии, первый — в 
Петровской академии, а второй — в университете» (3, 56). В связи с этим напрашивается параллель с романом писателя-эмиг- 
ранта М. Осоргина «Сивцев Вражек», в котором описан дом на 
углу Сивцева Вражка, где живут профессор-орнитолог и его внучка Танюша. Семью Громеко в 1922 году постигает та же судьба, 
что и М. Осоргина. Тоня пишет Юрию Живаго: «Несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии 
и правых социалистов, Мельгунова, Кизиветтера, Кускову, некоторых других, а также дядю Николая Александровича Громе- 
ко, папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу» (3, 410).
Расстояние между двумя не так уж далеко расположенными 
улицами, на которых живут Лара и Юрий, воспринимается героями как огромное, трудно преодолимое. «Дом... в конце Брестской, близ Тверской заставы» (3, 198), куда приглашен к больной доктор Живаго уже в голодной революционной Москве, 
воспринимается как «порядочная даль» (3, 197). Едущим в «Черногорию» Юре Живаго и Мише Гордону этот путь представляется бесконечным: «Никогда еще они не ехали так далеко и в 
такую даль, как в эту ночь. Это было рукой подать — Смоленский, Новинский и половина Садовой. Но зверский мороз с туманом разобщал отдельные куски свихнувшегося пространства, 
точно оно было не одинаковое везде на свете» (3, 60).
Образ разорванного городского пространства становится яркой чертой революционной Москвы. Лара радуется, что «не увидит Комаровского все то время, что они будут отрезаны от остального города» (3,55). Она «девочка из другого круга» (курсив 
мой — Л. С.). В оцепленной части Москвы, где живет Лара, этот 
образ принимает четкие пространственно-геометрические очертания: «Надо было приискать угол поближе, внутри круга. Вспомнили о «Черногории» (3, 53).
В трехдневный плен попадает и семья Живаго во время московского восстания 1917 года: «Район Сивцева входил в круг действий солдатских частей, наседавших с Дорогомилова» (3, 190).
Назовем еще два важных московских топоса:
1. Дом Свентицких, где находит временное пристанище Николай Николаевич Веденяпин, где на елке Лара стреляет в Комаровского, и где после возвращения с Урала в конце романа поселяется Юрий Андреевич у бывшего дворника Маркела.
2. Камергерский переулок, где снимает комнату Паша Антипов и где проводит последние дни своей жизни Юрий Живаго.
Автор намеренно возвращает своих героев в те же самые места, где они начинали свою взрослую жизнь. Этим подчеркнуты 
и неотвратимые перемены в облике Москвы, и магическая власть, 
и тайна этого города.

Улицы и переулки, дома, площади Москвы становятся наиболее частым местом пересечения разного рода случайностей, 
«судьбы скрещений». Таким «заколдованным» местом является, 
например, перекресток на углу Серебряного переулка и Большой 
Молчановки, где с Юрием Андреевичем Живаго происходят неожиданные и важные события: он спасает политического деятеля, 
который потом становится его покровителем, впервые встречает брата Евграфа, читает первые сообщения об октябрьских событиях. Перекресток является важным составляющим образа города. Ключевые мотивы романа — крест и скрещение — находят 
в образе перекрестка предметно-ощутимое воплощение.
Отметим одну важную метафору, которая способствует созданию единого художественного пространства романа с Москвой в его центре. Это метафора «город — лес». Она возникает в 
романе неоднократно. Впервые — в сознании повзрослевшего 
Юрия Живаго, вспоминающего детское чувство утраты после 
смерти матери: «Но главное был действительный мир взрослых 
и город, который подобно лесу темнел кругом. Тогда всей своей 
полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как в лесничего» (3, 89). «Внешний мир обступал Юру со всех сторон, осязательный, непроходимый и бесспорный, как лес, и оттого-то был 
Юра так потрясен маминой смертью, что он с ней заблудился в 
этом лесу и вдруг остался в нем один, без нее» (3, 83).
Город-лес наполняет душу героя противоположными чувствами: страха и любви, «испуга и восторга», как скажет Пастернак о собственных «ощущениях младенчества» в очерке 
«Люди и положения» (4, 296). Некоторыми из этих ощущений 
Пастернак наделил любимую героиню: «“Надо уснуть”, — думала Лара и вызывала в воображении солнечную сторону Каретного ряда в этот час, сараи экипажных заведений с огромными колымагами для продажи на чисто подметенных полах, 
граненое стекло каретных фонарей, медвежьи чучела, богатую 
жизнь» (3, 28). Отметим образ «медвежьих чучел в экипажных 
заведениях Каретного ряда» («Люди и положения; 4,296-297) как 
связанный не только с детским восприятием Пастернака, но и с 
рассматриваемой нами метафорой «город — лес».

Революционная Москва («одичавшая») напоминает лес в буквальном смысле этого слова. Прозектор рассказывает доктору 
Живаго о старушке, которая в городе собирает шампиньоны: «И, 
правда, стало в городе, как в лесу. Пахнет прелым листом, грибами» (3, 186).
И, наконец, еще более откровенная параллель возникает в 
восприятии доктора в момент возвращения с Тверской заставы: 
«Направо легла Садовая-Триумфальная, налево Садовая-Карет- 
ная. В черной дали на черном снегу это уже были не улицы в обычном смысле слова, а как бы две лесные просеки в густой тайге 
тянущихся каменных зданий, как в непроходимых дебрях Урала 
или Сибири» (3, 204-205). Сюда потом попадают герои, и здесь 
скрещиваются их судьбы.
Вспомним также, что образ Георгия-Победоносца, чье изображение украшает герб Москвы, а имя по святцам соотносится с 
именем Юрия Живаго, предстает в романе и в «Стихотворениях 
Юрия Живаго» в его фольклорной ипостаси. В основе сюжета 
стихотворения «Сказка» — легенда о «лесном всаднике», Егории 
Храбром, спасающем деву от змея.
С метафорой «город — лес» непосредственно связана и философия истории в романе. Юрий Живаго представляет себе историю «наподобие жизни растительного царства... Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою 
места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю» (3, 448).
Описывая долгое и трудное возвращение героя с Урала в 
Москву, автор особо подчеркивает контрастность восприятия им 
лесов и одичавших без человека полей: «Избавившиеся от человека леса красовались на свободе, как выпущенные на волю узники... Доктору казалось, что поля он видит тяжко заболев, в 
жаровом бреду, а лес — в просветленном состоянии выздоровления, что в лесу обитает Бог, а по полю змеится улыбка дьявола» 
(3,461,462).
Позаботившись о том, чтобы эта метафора не прошла мимо 
сознания читателя, Пастернак делает образ города центральным

в прозаических набросках Юрия Живаго. Статьи и стихотворения Живаго «были на одну тему. Их предметом был город» (3, 
481). В этих заметках Москва названа «большим современным 
городом, единственным вдохновителем воистину современного 
искусства» (3, 481).
Любопытно описание рисунков на полях, которыми герой 
«подхлестывает» уставшее воображение: «На них изображались 
лесные просеки и городские перекрестки со стоящим посередине 
рекламным столбом «Моро и Ветчинкин. Сеялки. Молотилки». 
(3, 481; курсив мой — Л. С.). «Лесные просеки и городские перекрестки» можно расценивать как образный эквивалент «скрещения» судеб персонажей, многочисленных «случайных» пересечений сюжетных линий романа.
Пастернаковский образ города-леса подтверждает особенность «московского текста», которую отметил В.Н. Топоров в 
работе «Петербург и «Петербургский текст русской литературы»: 
«Москва, московское пространство (тело), противопоставляется 
Петербургу и его пространству, как нечто органичное, естественное, почти природное (отсюда обилие растительных метафор в 
описаниях Москвы), возникшее само собой, без чьей-либо воли, 
плана, вмешательства, — неорганическому, искусственному, сугубо «культурному», вызванному к жизни некоей насильственной 
волей в соответствии с предумышленной схемой, планом, правилом»2. Можно отметить еще одно прекрасное «природное» сравнение в романе, связанное с восприятием Лары: «Вдалеке гудел 
город, все время на одной ноте, как пчелы на пчельнике» (3, 73).
Отметим также связь образа Москвы с образом театра, сцены в стихотворении «Гамлет»: «Постоянно, день и ночь шумящая за стеною улица так же тесно связана с современною душою, 
как начавшаяся увертюра с полным темноты и тайны, еще спущенным, но уже заалевшимся огнями рампы театральным занавесом. Беспрестанно и без умолку шевелящийся и рокочущий за 
дверьми и окнами город есть необозримо огромное вступление 
к жизни каждого из нас. Как раз в таких чертах хотел бы я написать о городе». В сохранившейся стихотворной тетради Живаго 
не встретилось таких стихотворений. Может быть, стихотворение «Гамлет» относилось к этому разряду?» (3, 482). Отметим,

что Юрий Живаго пишет эти строки в Камергерском переулке, 
недалеко от Художественного театра. Это, конечно, не случайная деталь, как не случайно все в художественном пространстве 
романа.
Таким образом, Москва в романе «Доктор Живаго» не только «замыкает» на себе все художественное пространство произведения. Ее образ неразрывно связан с образами и судьбами главных героев. Он становится определяющим в историко-философс- 
ких раздумьях Юрия Ж иваго и, что особенно важно, в его 
творчестве: «Я живу на людном городском перекрестке. Летняя, 
ослепляемая солнцем Москва, накаляясь асфальтами дворов, разбрасывая зайчики оконницами верхних помещений и дыша цветением туч и бульваров, вертится вокруг меня и кружит мне голову и хочет, чтобы я во славу ей кружил голову другим. Для этой 
цели они воспитала меня и отдала мне в руки искусство» (3, 482).
В заключительной главе романа, за которой следуют «Стихотворения Юрия Живаго», образ Москвы возникает в сознании 
Гордона и Дудорова, друзей Живаго, читающих «тетрадь Юриных писаний»: «И Москва внизу и вдали, родной город автора и 
половины того, что с ним случилось, Москва казалась им сейчас 
не местом этих происшествий, но главною героиней длинной 
повести, к концу которой они подошли, с тетрадью в руках, в 
этот вечер» (3, 510). Пастернак обращается к традиционной особенности «московского текста»: Москва, в отличие от Петербурга, приобретает женственные черты. Образ Москвы сливается с 
образами Лары и России.
Образ Москвы связан и с евангельскими мотивами романа. 
Каждый раз возвращение Юрия Живаго в родной город начинается с видения храма Христа Спасителя. «Святой город» — так 
названа Москва на последних страницах романа.

1 
Произведения Б.Л. Пастернака цитируются по изданию: Пастернак 
Б.Л. Собрание сочинений: в 5-ти тт. М.: Художественная литература, 1989-1992 -  с указанием тома и страницы.
2 
Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М.: Изд. группа «Прогресс» -  «Культура», 
1995. С. 272-273.