Актерская гибель

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

АКТЕРСКАЯ ГИБЕЛЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

АКТЕРСКАЯ ГИБЕЛЬ 

Благородный отец и простак Щипцов, высокий, плотный старик, славившийся не столько сценическими дарованиями, сколько своей необычайной физической силой, «вдрызг» поругался во 
время спектакля с антрепренером и в самый разгар руготни вдруг 
почувствовал, что у него в груди что–то оборвалось. Антрепренер 
Жуков обыкновенно в конце каждого горячего объяснения начинал истерически хохотать и падал в обморок, но Щипцов на сей 
раз не стал дожидаться такого конца и поспешил восвояси. Брань 
и ощущение разрыва в груди так взволновали его, что, уходя из 
театра, он забыл смыть с лица грим и только сорвал бороду. 
Придя к себе в номер, Щипцов долго шагал из угла в угол, потом сел на кровать, подпер голову кулаками и задумался. Не шевелясь и не издав ни одного звука, просидел он таким образом до 
двух часов другого дня, когда в его номер вошел комик Сигаев. 
– Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил? – 
набросился на него комик, пересиливая одышку и наполняя номер запахом винного перегара. – Где ты был? 
Щипцов ничего не ответил и только взглянул на комика мутными, подкрашенными глазами. 
– Хоть бы рожу–то вымыл! – продолжал Сигаев. – Стыдно 
глядеть! Ты натрескался или... болен, что ли? Да что ты молчишь? Я тебя спрашиваю: ты болен? 
Щипцов молчал. Как ни была опачкана его физиономия, но 
комик, вглядевшись попристальнее, не мог не заметить поразительной бледности, пота и дрожания губ. Руки и ноги тоже дрожали, да и всё громадное тело верзилы–простака казалось помятым, приплюснутым. Комик быстро оглядел номер, но не увидел 
ни штофов, ни бутылок, ни другой какой–либо подозрительной 
посуды. 
– Знаешь, Мишутка, а ведь ты болен! – встревожился он. – Накажи меня бог, ты болен! На тебе лица нет! 
Щипцов молчал и уныло глядел в пол. 
– Это ты простудился! – продолжал Сигаев, беря его за руку. – 
Ишь какие руки горячие! Что у тебя болит? 
– До... домой хочу, – пробормотал Щипцов. 
– А ты нешто сейчас не дома? 
– Нет... в Вязьму... 

2 

– Эва, куда захотел! До твоей Вязьмы и в три года не доскачешь... Что, к папашеньке и мамашеньке захотелось? Чай, давно 
уж они у тебя сгнили и могилок их не сыщешь... 
– У меня там ро... родина... 
– Ну, нечего, нечего мерлехлюндию распускать. Эта психопатия чувств, брат, последнее дело... Выздоравливай, да завтра тебе 
нужно в «Князе Серебряном» Митьку играть. Больше ведь некому. Выпей–ка чего–нибудь горячего да касторки прими. Есть у 
тебя деньги на касторку? Или постой, я сбегаю и куплю. 
Комик пошарил у себя в карманах, нашел пятиалтынный и побежал в аптеку. Через четверть часа он вернулся. 
– На, пей! – сказал он, поднося ко рту благородного отца 
склянку. – Пей прямо из пузырька... Разом! Вот так... На, теперь 
гвоздичкой закуси, чтоб душа этой дрянью не провоняла. 
Комик посидел еще немного у больного, потом нежно поцеловал его и ушел. К вечеру забегал к Щипцову jeune–premier Брама–Глинский. Даровитый артист был в прюнелевых полусапожках, имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал 
запах гелиотропа, но, тем не менее, все–таки сильно напоминал 
путешественника, заброшенного в страну, где нет ни бань, ни 
прачек, ни портных... 
– Ты, я слышал, заболел? – обратился он к Щипцову, перевернувшись на каблуке. – Что с тобой? Ей–богу, что с тобой?.. 
Щипцов молчал и не шевелился. 
– Что же ты молчишь? Дурнота в голове, что ли? Ну, молчи, 
не стану приставать... молчи... 
Брама–Глинский (так он зовется по театру, в паспорте же он 
значится Гуськовым) отошел к окну, заложил руки в карманы и 
стал глядеть на улицу. Перед его глазами расстилалась громадная 
пустошь, огороженная серым забором, вдоль которого тянулся 
целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью темнела чья–
то заброшенная фабрика с наглухо забитыми окнами. Около трубы кружилась запоздавшая галка. Вся эта скучная, безжизненная 
картина начинала уже подергиваться вечерними сумерками. 
– Домой надо! – услышал jeune–premier. 
– Куда это домой? 
– В Вязьму... на родину... 
– До Вязьмы, брат, тысяча пятьсот верст... – вздохнул Брама–
Глинский, барабаня по стеклу. – А зачем тебе в Вязьму? 
– Там бы помереть... 

3 

– Ну, вот еще, выдумал! Помереть... Заболел первый раз в 
жизни и уж воображает, что смерть пришла... Нет, брат, такого 
буйвола, как ты, никакая холера не проберет. До ста лет проживешь... Что у тебя болит? 
– Ничего не болит, но я... чувствую... 
– Ничего ты не чувствуешь, а всё это у тебя от лишнего здоровья. Силы в тебе бушуют. Тебе бы теперь дербалызнуть хорошенечко, выпить этак, знаешь, чтоб во всем теле пертурбация произошла. Пьянство отлично освежает... Помнишь, как ты в Ростове–на–Дону насвистался? Господи, даже вспомнить страшно! Бочонок с вином мы с Сашкой вдвоем еле–еле донесли, а ты 
его один выпил да потом еще за ромом послал... Допился до того, 
что чертей мешком ловил и газовый фонарь с корнем вырвал. 
Помнишь? Тогда еще ты ходил греков бить... 
Под влиянием таких приятных воспоминаний лицо Щипцова 
несколько прояснилось и глаза заблестели. 
– А помнишь, как я антрепренера Савойкина бил? – забормотал он, поднимая голову. – Да что говорить! Бил я на своем веку 
тридцать трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и не 
упомню. И каких антрепренеров–то бил! Таких, что и ветрам не 
позволяли до себя касаться! Двух знаменитых писателей бил, одного художника! 
– Что ж ты плачешь? 
– В Херсоне лошадь кулаком убил. А в Таганроге напали раз 
на меня ночью жулики, человек пятнадцать, Я поснимал с них 
шапки, а они идут за мной да просят: «Дяденька, отдай шапку!» 
Такие–то дела. 
– Что ж ты, дурило, плачешь? 
– А теперь шабаш... чувствую. В Вязьму бы ехать! 
Наступила пауза. После молчания Щипцов вдруг вскочил и 
схватился за шапку. Вид у него был расстроенный. 
– Прощай! В Вязьму еду! – проговорил он покачиваясь. 
– А деньги на дорогу? 
– Гм!.. Я пешком пойду! 
– Ты ошалел... 
Оба взглянули друг на друга, вероятно, потому, что у обоих 
мелькнула в голове одна и та же мысль – о необозримых полях, 
нескончаемых лесах, болотах. 
– Нет, ты, я вижу, спятил! – решил jeune–premier. – Вот что, 
брат... Первым делом ложись, потом выпей коньяку с чаем, чтоб 

4 

в пот ударило. Ну, и касторки, конечно. Постой, где бы коньяку 
взять? 
Брама–Глинский подумал и решил сходить к купчихе Цитринниковой, попытать ее насчет кредита: авось, баба сжалится – 
отпустит в долг! Jeune–premier отправился и через полчаса вернулся с бутылкой коньяку и с касторкой. Щипцов по–прежнему 
сидел неподвижно на кровати, молчал и глядел в пол. Предложенную товарищем касторку он выпил, как автомат, без участия 
сознания. Как автомат, сидел он потом за столом и пил чай с 
коньяком; машинально выпил всю бутылку и дал товарищу уложить себя в постель. Jeune–premier укрыл его одеялом и пальто, 
посоветовал пропотеть и ушел. 
Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов не 
спал. Он лежал неподвижно под одеялом и глядел на темный потолок, потом, увидев луну, глядевшую в окно, он перевел глаза с 
потолка на спутника земли и так пролежал с открытыми глазами 
до самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренер 
Жуков. 
– Что это вы, ангел, хворать вздумали? – закудахтал он, морща 
нос. – Ай, ай! Нешто при вашей комплекции можно хворать? 
Стыдно, стыдно! А я, знаете, испугался! Ну, неужели, думаю, на 
него наш разговор подействовал? Душенька моя, надеюсь, что вы 
не от меня заболели! Ведь и вы меня, тово... И к тому же между 
товарищами не может быть без этого. Вы меня там и ругали и... с 
кулаками даже лезли, а я вас люблю! Ей–богу, люблю! Уважаю и 
люблю! Ну, вот объясните, ангел, за что я вас так люблю? Не 
родня вы мне, не сват, не жена, а как узнал, что вы прихворнули, 
– словно кто ножом резанул. 
Жуков долго объяснялся в любви, потом полез целоваться и в 
конце концов так расчувствовался, что начал истерически хохотать и хотел даже упасть в обморок, но, спохватившись, вероятно, что он не у себя дома и не в театре, отложил обморок до более 
удобного случая и уехал. 
Вскоре после него явился трагик Адабашев, личность тусклая, 
подслеповатая и говорящая в нос... Он долго глядел на Щипцова, 
долго думал и вдруг сделал открытие: 
– Знаешь что, Мифа? – спросил он, произнося в нос вместо ш 
– ф и придавая своему лицу таинственное выражение. – Знаешь 
что?! Тебе нужно выпить касторки!! 

5 

Щипцов молчал. Молчал он и немного погодя, когда трагик 
вливал ему в рот противное масло. Часа через два после Адабашева пришел в номер театральный парикмахер Евлампий, или, 
как называли его почему–то актеры, Риголетто. Он тоже, как и 
трагик, долго глядел на Щипцова, потом вздохнул, как паровоз, и 
медленно, с расстановкой начал развязывать принесенный им 
узел. В узле было десятка два банок и несколько пузырьков. 
– Послали б за мной, и я б вам давно банки поставил! – сказал 
он нежно, обнажая грудь Щипцова. – Запустить болезнь не трудно! 
Засим Риголетто погладил ладонью широкую грудь благородного отца и покрыл ее всю кровососными банками. 
– Да–с... – говорил он, увязывая после этой операции свои 
орудия, обагренные кровью Щипцова. – Прислали бы за мной, я и 
пришел бы... Насчет денег беспокоиться нечего... Я из жалости... 
Где вам взять, ежели тот идол платить не хочет? Таперя вот извольте капель этих принять. Вкусные капли! А таперя извольте 
маслица выпить. Касторка самая настоящая. Вот так! На здоровье! Ну, а таперя прощайте–с... 
Риголетто взял свой узел и, довольный, что помог ближнему, 
удалился. 
Утром следующего дня комик Сигаев, зайдя к Щипцову, застал его в ужаснейшем состоянии. Он лежал под пальто, тяжело 
дышал и водил блуждающими глазами по потолку. В руках он 
судорожно мял скомканное одеяло. 
– В Вязьму! – зашептал он, увидав комика. – В Вязьму! 
– Вот это, брат, уж мне и не нравится! – развел руками комик. 
– Вот... вот... вот это, брат, и нехорошо! Извини, но... даже, брат, 
глупо... 
– В Вязьму надо! Ей–богу, в Вязьму! 
– Не... не ожидал от тебя!.. – бормотал совсем растерявшийся 
комик. – Чёрт знает! Чего ради расквасился! Э... э... э... и нехорошо! Верзила, с каланчу ростом, а плачешь. Нешто актеру можно 
плакать? 
– Ни жены, ни детей, – бормотал Щипцов. – Не идти бы в актеры, а в Вязьме жить! Пропала, Семен, жизнь! Ох, в Вязьму бы! 
– Э... э... э... и нехорошо! Вот и глупо... подло даже! 
Успокоившись и приведя свои чувства в порядок, Сигаев стал 
утешать Щипцова, врать ему, что товарищи порешили его на общий счет в Крым отправить и проч., но тот не слушал и всё бор
6 

мотал про Вязьму... Наконец, комик махнул рукой и, чтобы утешить больного, сам стал говорить про Вязьму. 
– Хороший город! – утешал он. – Отличный, брат, город! Пряниками прославился. Пряники классические, но – между нами говоря – того... подгуляли. После них у меня целую неделю потом 
был того... Но что там хорошо, так это купец! Всем купцам купец. Уж коли угостит тебя, так угостит! 
Комик говорил, а Щипцов молчал, слушал и одобрительно кивал головой. 
К вечеру он умер.