Агафья

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

АГАФЬЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

АГАФЬЯ 

В бытность мою в С–м уезде мне часто приходилось бывать на 
Дубовских огородах у огородника Саввы Стукача, или попросту 
Савки. Эти огороды были моим излюбленным местом для так называемой «генеральной» рыбной ловли, когда, уходя из дому, не 
знаешь дня и часа, в которые вернешься, забираешь с собой все 
до одной рыболовные снасти и запасаешься провизией. Собственно говоря, меня не так занимала рыбная ловля, как безмятежное шатанье, еда не вовремя, беседа с Савкой и продолжительные 
очные ставки с тихими летними ночами. Савка был парень лет 25, 
рослый, красивый, здоровый, как кремень. Слыл он за человека 
рассудительного и толкового, был грамотен, водку пил редко, но 
как работник этот молодой и сильный человек не стоил и гроша 
медного. Рядом с силой в его крепких, как веревка, мышцах разливалась тяжелая, непобедимая лень. Жил он, как и все, на деревне, в собственной избе, пользовался наделом, но не пахал, не 
сеял и никаким ремеслом не занимался. Старуха мать его побиралась под окнами, и сам он жил, как птица небесная: утром не 
знал, что будет есть в полдень. Не то, чтобы у него не хватало воли, энергии или жалости к матери, а просто так, не чувствовалось 
охоты к труду и не сознавалась польза его... От всей фигуры так и 
веяло безмятежностью, врожденной, почти артистической страстью к житью зря, спустя рукава. Когда же молодое, здоровое тело Савки физиологически потягивало к мышечной работе, то парень ненадолго весь отдавался какой–нибудь свободной, но 
вздорной профессии вроде точения ни к чему не нужных колышков или беганья с бабами наперегонку. Самым любимым его положением была сосредоточенная неподвижность. Он был в состоянии простаивать целые часы на одном месте, не шевелясь и 
глядя в одну точку. Двигался же по вдохновению и то только, когда представлялся случай сделать какое–нибудь быстрое, порывистое движение: ухватить бегущую собаку за хвост, сорвать с 
бабы платок, перескочить широкую яму. Само собою разумеется, 
что при такой скупости на движения Савка был гол как сокол и 
жил хуже всякого бобыля. С течением времени должна была накопиться недоимка, и он, здоровый и молодой, был послан миром 
на стариковское место, в сторожа и пугало общественных огородов. Как ни смеялись над ним по поводу его преждевременной 

2 

старости, но он и в ус не дул. Это место, тихое, удобное для неподвижного созерцания, было как раз по его натуре. 
Случилось мне быть у этого самого Савки в один из хороших 
майских вечеров. Помню, я лежал на рваной, затасканной полости почти у самого шалаша, от которого шел густой и душный запах сухих трав. Подложив руки под голову, я глядел вперед себя. 
У ног моих лежали деревянные вилы. За ними черным пятном резалась в глаза собачонка Савки – Кутька, а не дальше, как сажени 
на две от Кутьки, земля обрывалась в крутой берег речки. Лежа я 
не мог видеть реки. Я видел только верхушки лозняка, теснившегося на этом берегу, да извилистый, словно обгрызенный край 
противоположного берега. Далеко за берегом, на темном бугре, 
как испуганные молодые куропатки, жались друг к другу избы 
деревни, в которой жил мой Савка. За бугром догорала вечерняя 
заря. Осталась одна только бледно–багровая полоска, да и та стала подергиваться мелкими облачками, как уголья пеплом. 
Направо от огорода, тихо пошёптывая и изредка вздрагивая от 
невзначай налетавшего ветра, темнела ольховая роща, налево тянулось необозримое поле. Там, где глаз не мог уж отличить в потемках поле от неба, ярко мерцал огонек. Поодаль от меня сидел 
Савка. Поджав под себя по–турецки ноги и свесив голову, он задумчиво глядел на Кутьку. Наши крючки с живцами давно уже 
стояли в реке, и нам ничего не оставалось делать, как только предаваться отдыху, который так любил никогда не утомлявшийся и 
вечно отдыхавший Савка. Заря еще не совсем погасла, а летняя 
ночь уж охватывала своей нежащей, усыпляющей лаской природу. 
Всё замирало в первом, глубоком сне, лишь какая–то не известная мне ночная птица протяжно и лениво произносила в роще 
длинный членораздельный звук, похожий на фразу: «Ты Ни–ки–
ту видел?» и тотчас же отвечала сама себе: «Видел! видел! видел!» 
– Отчего это нынче соловьи не поют? – спросил я Савку. 
Тот медленно повернулся ко мне. Черты лица его были крупны, но ясны, выразительны и мягки, как у женщины. Затем он 
взглянул своими кроткими, задумчивыми глазами на рощу, на 
лозняк, медленно вытащил из кармана дудочку, вложил ее в рот и 
запискал соловьихой. И тотчас же, точно в ответ на его писканье, 
на противоположном берегу задергал коростель. 

3 

– Вот вам и соловей... – усмехнулся Савка. – Дерг–дерг! Дерг–
дерг! Словно за крючок дергает, а ведь небось тоже думает, что 
поет. 
– Мне нравится эта птица... – сказал я. – Ты знаешь? Во время 
перелета коростель не летит, а по земле бежит. Перелетает только 
через реки и моря, а то всё пешком. 
– Ишь ты, собака... – пробормотал Савка, поглядев с уважением в сторону кричавшего коростеля. 
Зная, каким любителем был Савка послушать, я рассказал ему 
всё, что знал о коростеле из охотничьих книг. С коростеля я незаметно перешел на перелет. Савка слушал меня внимательно, не 
мигая глазами, и всё время улыбался от удовольствия. 
– А какой край для птиц роднее? – спросил он. – Наш или тамошний? 
– Конечно, наш. Тут птица и сама родится, и детей выводит, 
здесь у нее родина, а туда она летит только затем, чтобы не замерзнуть. 
– Любопытно! – потянулся Савка. – Про что ни говори, всё 
любопытно. Птица таперя, человек ли... камешек ли этот взять – 
во всем своя умственность!.. Эх, кабы знатье, барин, что вы придете, не велел бы я нынче бабе сюда приходить... Просилась одна 
нынче придтить... 
– Ах, сделай милость, я мешать не стану! – сказал я. – Я могу 
и в роще лечь... 
– Ну, вот еще! Не умерла б, коли завтра пришла... Ежели б она 
села тут да разговоры слушала, а то ведь только слюни распустит. 
При ней не поговоришь толком. 
– Ты Дарью ждешь? – спросил я, помолчав. 
– Нет... Нынче новая просилась... Агафья Стрельчиха... 
Савка произнес это своим обычным, бесстрастным, несколько 
глухим голосом, точно говорил о табаке или каше, я же привскочил от удивления. Стрельчиху Агафью я знал... Это была совсем 
еще молодая бабенка, лет 19–20, не далее как год тому назад вышедшая замуж за железнодорожного стрелочника, молодого и 
бравого парня. Жила она на деревне, а муж ходил ночевать к ней 
с линии каждую ночь. 
– Плохим, брат, кончатся все эти твои бабьи истории! – вздохнул я. 
– А пусть... 
И, немного подумав, Савка прибавил: 

4 

– Я говорил бабам, не слушаются... Им, дурам, и горя мало! 
Наступило молчание... Потемки, между тем, всё более сгущались, и предметы теряли свои контуры. Полоска за бугром совсем 
уже потухла, а звезды становились всё ярче, лучистее... Меланхолически–однообразная трескотня кузнечиков, дерганье коростеля 
и крик перепела не нарушали ночной тишины, а, напротив, придавали ей еще большую монотонность. Казалось, тихо звучали и 
чаровали слух не птицы, не насекомые, а звезды, глядевшие на 
нас с неба... 
Первый нарушил молчание Савка. Он медленно перевел глаза 
с черной Кутьки на меня и сказал: 
– Вам, барин, я вижу, скучно. Давайте ужинать. 
И, не дожидаясь моего согласия, он пополз на животе в шалаш, пошарил там, причем весь шалаш затрепетал, как один лист; 
потом он пополз назад и поставил передо мной мою водку и черепенную чашку. В чашке были печеные яйца, ржаные лепешки 
на сале, куски черного хлеба и еще что–то... Мы выпили из кривого, не умевшего стоять стаканчика и принялись за еду... Серая, 
крупная соль, грязные, сальные лепешки, упругие, как резина, 
яйца, но зато как всё это вкусно! 
– Живешь бобылем, а сколько у тебя добра всякого, – сказал я, 
указывая на чашку. – Где ты его берешь? 
– Бабы носят... – промычал Савка. 
– За что же это они тебе носят? 
– Так... из жалости... 
Не одно только меню, но и одежда Савки носила на себе следы 
женской «жалости». Так, в этот вечер я заметил на нем новый гарусный поясок и ярко–пунцовую ленточку, на которой висел на 
грязной шее медный крестик. Я знал о слабости прекрасного пола 
к Савке и знал, как он неохотно говорил о ней, а потому не продолжал своего допроса. Да и к тому же не время было говорить... 
Кутька, которая терлась около нас и терпеливо ожидала подачки, 
вдруг наострила уши и заворчала. Послышался отдаленный, прерывистый плеск воды. 
– Кто–то бродом идет... – сказал Савка. 
Минуты через три Кутька опять заворчала и издала звук, похожий на кашель. 
– Цыц! – крикнул на нее хозяин. 
В потемках глухо зазвучали робкие шаги, и из рощи показался 
силуэт женщины. Я узнал ее, несмотря даже на то, что было тем
5 

но, – это была Агафья Стрельчиха. Она несмело подошла к нам, 
остановилась и тяжело перевела дыхание. Запыхалась она не 
столько от ходьбы, сколько, вероятно, от страха и неприятного 
чувства, испытываемого всяким при переходе в ночное время через брод. Увидев возле шалаша вместо одного двоих, она слабо 
вскрикнула и отступила шаг назад. 
– А... это ты! – произнес Савка, запихивая в рот лепешку. 
– Я... я–с, – забормотала она, роняя на землю узелок с чем–то 
и косясь на меня. – Кланялся вам Яков и велел передать... вот тут 
что–то такое... 
– Ну, что врать: Яков! – усмехнулся Савка. – Нечего врать, барин знает, зачем ты пришла! Садись, гостьей будешь. 
Агафья покосилась на меня и нерешительно села. 
– А уж я думал, что ты не придешь нынче... – сказал Савка после продолжительного молчания. – Что ж сидеть? Ешь! Или нешто дать тебе водочки выпить? 
– Выдумал! – проговорила Агафья. – Пьяницу какую нашел... 
– А ты выпей... Жарче на душе станет... Ну! 
Савка подал Агафье кривой стаканчик. Та медленно выпила 
водку, не закусила, а только громко дунула. 
– Принесла что–то... – продолжал Савка, развязывая узелок и 
придавая своему голосу снисходительно–шутливый оттенок. – 
Баба без того не может, чтоб чего не принесть. А, пирог и картошка... Хорошо живут! – вздохнул он, поворачиваясь ко мне лицом. – Во всей деревне только у них еще и осталась с зимы картошка! 
Впотьмах я не видел лица Агафьи, но, по движению ее плеч и 
головы, мне казалось, что она не отрывала глаз с лица Савки. 
Чтобы не быть третьим лицом на свидании, я решил пойти гулять 
и поднялся. Но в это время в роще неожиданно соловей взял две 
нижние контральтовые ноты. Через полминуты он пустил высокую, мелкую дробь и, испробовав таким образом свой голос, начал петь. Савка вскочил и прислушался. 
– Это вчерашний! – сказал он. – Постой же!.. 
И, сорвавшись с места, он бесшумно побежал к роще. 
– Ну, на что он тебе сдался? – крикнул я ему вслед. – Оставь! 
Савка махнул рукой – не кричите, мол – и исчез в потемках. 
Когда хотел, Савка был прекрасным и охотником и рыболовом, 
но и тут его таланты тратились так же попусту, как и сила. Для 
шаблона он был ленив, а всю свою охотничью страсть отдавал 

6 

пустым фокусам. Так, соловьев ловил он непременно руками, 
стрелял бекасинником щук, или стоит, бывало, у реки по целым 
часам и изо всех сил старается поймать большим крючком маленькую рыбку. 
Оставшись со мной, Агафья кашлянула и провела несколько 
раз по лбу ладонью... От выпитой водки она уж начинала пьянеть. 
– Как живешь, Агаша? – спросил я ее после продолжительного 
молчания, когда уж неловко было молчать. 
– Слава богу... Вы же никому не рассказывайте, барин... – 
прибавила она вдруг шёпотом. 
– Ну, полно, – успокоил я ее. – Какая же ты все–таки бесстрашная, Агаша... А если узнает Яков? 
– Не узнает... 
– Ну, а вдруг! 
– Нет... Я раньше его дома буду. Он теперь на линии и воротится, когда почтовый поезд проводит, а отсюда слышно, когда 
поезд идет... 
Агафья еще раз провела рукой по лбу и посмотрела в ту сторону, куда ушел Савка. Соловей пел. Какая–то ночная птица низко пролетела над самой землей и, заметя нас, вздрогнула, зашуршала крыльями и полетела на ту сторону реки. 
Скоро соловей умолк, но Савка не возвращался. Агафья встала, беспокойно сделала несколько шагов и опять села. 
– Да что же это он? – не выдержала она. – Ведь поезд не завтра 
придет! Мне сейчас уходить нужно! 
– Савка! – крикнул я. – Савка! 
Мне не ответило даже эхо. Агафья беспокойно задвигалась и 
опять встала. 
– Мне уходить пора! – проговорила она волнующимся голосом. – Сейчас поезд придет! Я знаю, когда поезды ходят! 
Бедная бабенка не ошиблась. Не прошло и четверти часа, как 
послышался далекий шум. 
Агафья остановила долгий взгляд на роще и нетерпеливо зашевелила руками. 
– Ну, где же он? – заговорила она, нервно смеясь. – Куда же 
это его унесла нелегкая? Я уйду! Ей–богу, барин, уйду! 
Между тем шум становился всё явственней. Можно уж было 
отличить стук колес от тяжелых вздохов локомотива. Вот послышался свист, поезд глухо простучал по мосту... еще минута – 
и всё стихло... 

7 

– Погожу еще минутку... – вздохнула Агафья, решительно садясь. – Так и быть, погожу! 
Наконец в потемках показался Савка. Он бесшумно ступал босыми ногами по рыхлой, огородной земле и что–то тихо мурлыкал. 
– Ведь вот счастье, скажи на милость! – весело засмеялся он. – 
Только что, это самое, значит, подошел к кусту и только что стал 
рукой целиться, а он и замолчал! Ах ты, пес лысый! Ждал, ждал, 
покеда опять запоет, да так и плюнул... 
Савка неуклюже повалился на землю около Агафьи и, чтобы 
сохранить равновесие, ухватился обеими руками за ее талию. 
– А ты что насупилась, словно тетка тебя родила? – спросил 
он. 
При всем своем мягкосердечии и простодушии Савка презирал 
женщин. Он обходился с ними небрежно, свысока и даже унижался до презрительного смеха над их чувством к его же собственной особе. Бог знает, быть может, это небрежное, презрительное обращение и было одной из причин его сильного, неотразимого обаяния на деревенских дульциней. Он был красив и строен, 
в глазах его всегда, даже при взгляде на презираемых им женщин, 
светилась тихая ласковость, но одними внешними качествами не 
объяснишь этого обаяния. Кроме счастливой наружности и своеобразной манеры обращения, надо думать, имела влияние на 
женщин также еще и трогательная роль Савки как всеми признанного неудачника и несчастного изгнанника из родной избы в 
огороды. 
– А расскажи–ка барину, зачем ты сюда пришла! – продолжал 
Савка, всё еще держа Агафью за талию. – Ну–ка, расскажи, мужнина жена! Хо–хо... Нешто нам, брат Агаша, еще водочки выпить? 
Я поднялся и, пробираясь между грядами, пошел вдоль огорода. Темные гряды глядели, как большие приплюснутые могилы. 
От них веяло запахом вскопанной земли и нежной сыростью растений, начавших покрываться росой... Налево всё еще светился 
красный огонек. Он приветливо моргал и, казалось, улыбался. Я 
услышал счастливый смех. То смеялась Агафья. «А поезд? – 
вспомнил я. – Поезд давно уже пришел». Подождав немного, я 
вернулся к шалашу. Савка сидел неподвижно по–турецки и тихо, 
чуть слышно, мурлыкал какую–то песню, состоящую из одних 
только односложных слов, что–то вроде: «Фу ты, ну ты... я да 

8 

ты...» Агафья, опьяненная водкой, презрительной лаской Савки и 
духотою ночи, лежала возле него на земле и судорожно прижималась лицом к его колену. Она так далеко ушла в чувство, что и 
не заметила моего прихода. 
– Агаша, а ведь поезд давно уж пришел! – сказал я. 
– Пора, пора тебе, – подхватил мою мысль Савка, встряхивая 
головой. – Что разлеглась тут? Ты, бесстыжая! 
Агафья встрепенулась, отняла голову от его колена, взглянула 
на меня и опять припала к нему. 
– Давно уж пора! – сказал я. 
Агафья заворочалась и привстала на одно колено... Она страдала... Полминуты вся ее фигура, насколько я мог разглядеть 
сквозь потемки, выражала борьбу и колебание. Было мгновение, 
когда она, будто очнувшись, вытянула корпус, чтобы подняться 
на ноги, но тут какая–то непобедимая и неумолимая сила толкнула ее по всему телу, и она припала к Савке. 
– А ну его! – сказала она с диким, грудным смехом, и в этом 
смехе слышалась безрассудная решимость, бессилие, боль. 
Я тихо побрел в рощу, а оттуда спустился к реке, где стояли 
наши рыболовные снасти. Река спала. Какой–то мягкий, махровый цветок на высоком стебле нежно коснулся моей щеки, как 
ребенок, который хочет дать понять, что не спит. От нечего делать я нащупал одну леску и потянул ее. Она слабо напряглась и 
повисла, – ничего не поймалось... Того берега и деревни не было 
видно. В одной избе мелькнул огонек, но скоро погас. Я пошарил 
на берегу, нашел выемку, которую приглядел еще днем, и уселся 
в ней, как в кресле. Долго я сидел... Я видел, как звезды стали туманиться и терять свою лучистость, как легким вздохом пронеслась по земле прохлада и тронула листья просыпавшихся ив... 
– А–га–фья!.. – донесся из деревни чей–то глухой голос. – 
Агафья! 
То вернувшийся и встревоженный муж искал по деревне свою 
жену. А с огородов слышался в это время несдерживаемый смех: 
жена забылась, опьянела и счастием нескольких часов старалась 
наверстать ожидавшую ее назавтра муку. 
Я уснул. 
Когда я проснулся, около меня сидел Савка и слегка тряс мое 
плечо. Река, роща, оба берега, зеленые и умытые, деревня и поле 
– всё было залито ярким утренним светом. Сквозь тонкие стволы 
деревьев били в мою спину лучи только что взошедшего солнца. 

9 

– Так–то вы рыбу ловите? – усмехнулся Савка. – Ну, вставайте! 
Я встал, сладко потянулся, и проснувшаяся грудь моя начала 
жадно пить влажный, душистый воздух. 
– Агаша ушла? – спросил я. 
– Вон она, – указал мне Савка в сторону, где был брод. 
Я взглянул и увидел Агафью. Приподняв платье, растрепанная, со сползшим с головы платком, она переходила реку. Ноги ее 
ступали еле–еле... 
– Знает кошка, чье мясо съела! – бормотал Савка, щуря на нее 
глаза. – Идет и хвост поджала... Шкодливы эти бабы, как кошки, 
трусливы – как зайцы... Не ушла, дура, вчера, когда говорили ей! 
Теперь ей достанется, да и меня в волости... опять за баб драть 
будут... 
Агафья ступила на берег и пошла по полю к деревне. Сначала 
она шагала довольно смело, но скоро волнение и страх взяли 
свое: она пугливо обернулась, остановилась и перевела дух. 
– То–то, что страшно! – грустно усмехнулся Савка, глядя на 
ярко–зеленую полосу, которая тянулась по росистой траве вслед 
за Агафьей. – Не хочется идти! Муж–то уж целый час стоит и 
поджидает... Видали его? 
Савка сказал последние слова улыбаясь, а у меня похолодело 
под сердцем. В деревне, около крайней избы, на дороге, стоял 
Яков и в упор глядел на возвращающуюся к нему жену. Он не 
шевелился и был неподвижен, как столб. Что он думал, глядя на 
нее? Какие слова готовил для встречи? Агафья постояла немного, 
еще раз оглянулась, точно ожидая от нас помощи, и пошла. Никогда я еще не видал такой походки ни у пьяных, ни у трезвых. 
Агафью будто корчило от взгляда мужа. Она шла то зигзагами, то 
топталась на одном месте, подгибая колени и разводя руками, то 
пятилась назад. Пройдя шагов сто, она оглянулась еще раз и села. 
– Ты бы хоть за куст спрятался... – сказал я Савке. – Неравно 
тебя муж увидит... 
– Он и без того знает, от кого это Агашка идет... На огород по 
ночам бабы не за капустой ходят – всем известно. 
Я взглянул на лицо Савки. Оно было бледно и морщилось 
брезгливою жалостью, какая бывает у людей, когда они видят 
мучимых животных. 
– Кошке смех, мышке слезы... – вздохнул он. 

10