Тссс!...

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

TCCC!.. 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

TCCC!.. 

Иван Егорович Краснухин, газетный сотрудник средней руки, 
возвращается домой поздно ночью нахмуренный, серьезный и 
как–то особенно сосредоточенный. Вид у него такой, точно он 
ждет обыска или замышляет самоубийство. Пошагав по своей 
комнате, он останавливается, взъерошивает волосы и говорит тоном Лаэрта, собирающегося мстить за свою сестру: 
– Разбит, утомлен душой, на сердце гнетущая тоска, а ты изволь садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще 
никто не описал того мучительного разлада, который происходит 
в писателе, когда он грустен, но должен смешить толпу, или когда весел, а должен по заказу лить слезы? Я должен быть игрив, 
равнодушно–холоден, остроумен, но представьте, что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит 
жена! 
Говорит он это, потрясая кулаком и вращая глазами... Потом 
он идет в спальню и будит жену. 
– Надя, – говорит он, – я сажусь писать... Пожалуйста, чтобы 
мне никто не мешал. Нельзя писать, если ревут дети, храпят кухарки... Распорядись также, чтобы был чай и... бифштекс, что 
ли... Ты знаешь, я без чая не могу писать... Чай – это единственное, что подкрепляет меня в работе. 
Вернувшись к себе в комнату, он снимает сюртук, жилетку и 
сапоги. Разоблачается он медленно, затем, придав своему лицу 
выражение оскорбленной невинности, садится за письменный 
стол. 
На столе ничего случайного, будничного, но всё, каждая самомалейшая безделушка, носит на себе характер обдуманности и 
строгой программы. Бюстики и карточки великих писателей, куча 
черновых рукописей, том Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы, газетный лист, сложенный 
небрежно, но так, чтобы видно было место, очерченное синим 
карандашом, с крупной надписью на полях: «Подло!» Тут же с 
десяток свежеочиненных карандашей и ручек с новыми перьями, 
очевидно положенных для того, чтобы внешние причины и случайности, вроде порчи пера, не могли прерывать ни на секунду 
свободного, творческого полета... 
Краснухин откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, погружается в обдумывание темы. Ему слышно, как жена шлепает 

2 

туфлями и колет лучину для самовара. Она еще не совсем проснулась, это видно из того, что самоварная крышка и нож то и 
дело валятся из рук. Скоро доносится шипение самовара и поджариваемого мяса. Жена не перестает колоть лучину и стучать 
около печки заслонками, вьюшками и дверцами. Вдруг Краснухин вздрагивает, открывает испуганно глаза и начинает нюхать 
воздух. 
– Боже мой, угар! – стонет он, страдальчески морща лицо. – 
Угар! Эта несносная женщина задалась целью отравить меня! Ну, 
скажите же, бога ради, могу ли я писать при такой обстановке? 
Он бежит в кухню и разражается там драматическим воплем. 
Когда, немного погодя, жена, осторожно ступая на цыпочках, 
приносит ему стакан чаю, он по–прежнему сидит в кресле, с закрытыми глазами, и погружен в свою тему. Он не шевелится, 
слегка барабанит по лбу двумя пальцами и делает вид, что не 
слышит присутствия жены... На лице его по–прежнему выражение оскорбленной невинности. 
Как девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде чем 
написать заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается... Он сжимает себе виски, то корчится и поджимает 
под кресло ноги, точно от боли, то томно жмурится, как кот на 
диване... Наконец, не без колебания, протягивает он к чернильнице руку и с таким выражением, как будто подписывает смертный приговор, делает заглавие... 
– Мама, дай воды! – слышит он голос сына. 
– Тссс! – говорит мать. – Папа пишет! Тссс... 
Папа пишет быстро–быстро, без помарок и остановок, едва 
успевая перелистывать страницы. Бюсты и портреты знаменитых 
писателей глядят на его быстро бегающее перо, не шевелятся и, 
кажется, думают: «Эка, брат, как ты насобачился!» 
– Тссс! – скрипит перо. 
– Tccc! – издают писатели, когда вздрагивают вместе со столом от толчка коленом. 
Вдруг Краснухин выпрямляется, кладет перо и прислушивается... Он слышит ровный, монотонный шёпот... Это в соседней 
комнате жилец, Фома Николаевич, молится богу. 
– Послушайте! – кричит Краснухин. – Не угодно ли вам потише молиться? Вы мешаете мне писать! 
– Виноват–с... – робко отвечает Фома Николаевич. 
– Tccc! 

3 

Исписав пять страничек, Краснухин потягивается и глядит на 
часы. 
– Боже, уже три часа! – стонет он. – Люди спят, а я... один я 
должен работать! 
Разбитый, утомленный, склонив голову набок, он идет в 
спальню, будит жену и говорит томным голосом: 
– Надя, дай мне еще чаю! Я... ослабел! 
Пишет он до четырех часов и охотно писал бы до шести, если 
бы не иссякла тема. Кокетничанье и ломанье перед самим собой, 
перед неодушевленными предметами, вдали от нескромного, наблюдающего ока, деспотизм и тирания над маленьким муравейником, брошенным судьбою под его власть, составляют соль и 
мед его существования. И как этот деспот здесь, дома, не похож 
на того маленького, приниженного, бессловесного, бездарного 
человечка, которого мы привыкли видеть в редакциях! 
– Я так утомлен, что едва ли усну... – говорит он, ложась 
спать. – Наша работа, эта проклятая, неблагодарная, каторжная 
работа, утомляет не так тело, как душу... Мне бы бромистого калия принять... Ох, видит бог, если б не семья, бросил бы я эту работу... Писать по заказу! Это ужасно! 
Спит он до двенадцати или до часу дня, спит крепко и здорово... Ах, как бы еще он спал, какие бы видел сны, как бы развернулся, если бы стал известным писателем, редактором или хотя 
бы издателем! 
– Он всю ночь писал! – шепчет жена, делая испуганное лицо. –
 Tccc! 
Никто не смеет ни говорить, ни ходить, ни стучать. Его сон – 
святыня, за оскорбление которой дорого поплатится виновный! 
– Tccc! – носится по квартире. – Tccc!