Слово живое и мертвое

t

- ф  
' ■ ■■ ■ ^■ =кЧМ1^^.' ::

Eiiii]

:;-*. 
•'.гЛ Г :? -'^
|н4р^;гл'^г

ш

ББК 74.055 
Печатается по решению
Д 85 
РИС НовГУ

Рег!ензенты: 
доктор филологических наук, Т.К. Батурова 
кандидат педагогических наук, В.А. Си.пьченко

Издание осуществлено при финансовой поддержке РГНФ, 
проект М} 06-04~03402г

Статьи сборника основаны на докладах ежегодных научных 
чтений, приуроченных ко дню памяти святителя Никиты, епископа 
Новгородского. Сборник посвящен 900-летию Новгородского Анто- 
ниева монастыря и обращен к историческому, а также теоретическому исследованию духовного своеобразия русской словесности в ее 
развитии от XII века до настоящего времени.
Издание может быть полезно преподавателям высшей и средней школы, аспирантам, студентам и всем, изучающим русское художественное самосознание.

ISBN 5-98769-020-Х 
ББК 74.055

© НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2006 
О А,В. Моторин, Г.А. Орлова, составление, 2006

л.в. Суматохина

С л о в о  ЖИВОЕ И МЕРТВОЕ

(н а р о д н а я  э т и м о л о г и я  в п о в е с т и  И.С. Ш м е л е в а  «Ку л и к о в о  п о л е»)

Богатый, меткий, точный народный язык И.С. Шмелева давно по достоинству оценен исследователями и почитателями его творчества. «Я 
учился сызмальства народным выражениям, и моё ухо очень чутко», -  писал он',
Народная этимология -  характерная черта стиля Шмелева. Повествовательная форма сказа, признанным мастером которой был писатель, со времен Лескова включает в себя прием народной этимологии. Выполняя отчасти функцию выражения комического, эти «искаженные» слова свидетельствуют о стремлении народного сознания всякое малопонятное слово 
нась!тить конхретнь[м содержанием. В устах «няни из Москвы», например, 
такие слова обретают яркую оценочную окраску; «оратели» (ораторы), 
«кру ги-задка» (куртизанка), «усклизнул» (ускользнул)^. Все это точные и 
меткие оценки людей и событий, идущие от сердца много пережившей 
простой русской женщины. Вдохновенно характеризуя язык Шмелева, 
И.А. Ильин призывал читателя его произведений заметить «за этим величайшим простодушием <...> стихию глубокомыслия, иногда укрытую в 
простой, нежданно-естественной игре слов... И не то это игра слов, не то 
лучик острой мысли, не то глубокое прозрение»^.
Не иначе как «глубокое прозрение» воспринимается народная этимология в тексте повести Шмелева «Куликово Поле». Здесь народная этимология перестает быть забавным словотворчеством и гораздо более напоминает о пословице: «Глас народа -  глас Божий».
Герой-повествователь «Куликова Поля» становится свидетелем чуда -  
явления святого преп. Сергия Радонежского, переживает не менее чудесное явление -  обретение веры неверующим интеллигентом -  и сам, «Фома», исцеляется от маловерия. Вся повесть пронизана идеей восстановления разрушенного мира, разорванных связей. Связывается воедино пространство (Кз'ликово Поле ~ Сергиев Посад). Смыкается время в едином 
переживании бессмертия: «две субботы -  слились теперь в о дн у,  так поразительно с овпали» (2, 163) -  25 октября, родительская, Дмитриевская 
суббота, 
и 7 ноября, восьмая годовщина Октября; Куликовская битва с 
татарами - и «новое иго». Соприкасаются в единой вере разные сословия, 
части одного смертельно раненного народного тела (Василий Сухов и «барин» Среднев).
Сама композиция повести обращает внимание читателя на трагический 
разрыв между образованным слоем и народом. Если в первой части говорится о «простоте приятия верующей душой» чудесного события, то «во 
“втором действии”, в Сергиевом Посаде, “приятие” происходит по

другому; происходит мучительно, с протестом, как бы с насилием над собой, с ощупыванием,  и, в итоге, как у Фомы, с надрывом и восторгом» 
(2, 140-141), Трагический раскол между народом и интеллигенцией до революции чувствовали многие, может быть, наиболее выразительно о нем 
написал А. Блок: «Иногда сомневаешься в этом, но, кажется, это действительно так, то есть есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны 
и несколько сот тысяч -  с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном»''.
В повести Шмелева показано начало мучительного, через страдания, 
исцеления народной души от этой духовной болезни. Слово -  чудесное, 
священное, животворящее -  играет в этом процессе первостепенную роль. 
«Слова его, -  писал о языке Шмелева И. А. Ильин, -  не раскопаны в филологических курганах и не красуются, как самоценные величины; они суть 
верные и точные знаки образных событий и духовных обстояний»^. В одухотворяющем, вселяющем надежду и радость образе преподобного Сергия 
Радонежского подчеркнуто слово, которым он благословляет исстрадавшихся героев повести:
«Старец ласково “возгласил, голосом приятным”:
-  Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. 
Мир ти, чадо.
От слов церковных, давно неслышимых, от приятного голоса, от светлого взора старца... -  повеяло на Сухова покоем» (2, 138).
«Старец сказал -  “ласково-вразумительно, будто хотел утешить”:
-  Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость дает Господь, Светлое Благовестив. Крест Господень -  знамение Спасения.
От этих священных слов стало в груди Сухова просторно -  “всякую тягость сняло”« (2, 139).
«... Старец <...> вынул из лукошка небольшой медный крест, “блеснувший”, благословил им все и сказал, “внятно и наставительно”:
-  Радуйтеся Б л а г о в е с т и ю .  Раб Божий Василий, лесной дозорщик, 
знакомец и доброхот, обрел сей Крест Господень на Куликовом Поле и волею Господа посылает в знамение Спасения.
-  Он, -  рассказывала Олечка, -  сказал лучше, но я не могла запомнить.
~ Проще и... глубже... -  поправил Среднев, -  и я невольно почувствовал какую-то особенную силу в его словах... затрудняюсь определить... 
проникновенную, духовную?..» (2, 155).
Слово утоляет мучительную духовную жажду героев, дает им радость, 
надежду, утешение.
Но есть и иное слово в повести, слово бессильное и мертвое. Рассуждения Среднева сопровождаются неприятными для рассказчика усмешками, 
подмигиваниями, хохотом, «ужимками». В рассказ Оли он вносит «поправки и пояснения в своем стиле» (2, 152-153). Это дисгармоничное слово человека, растерявшего «все точки опоры», но все еще малодушно цепляющегося за «маленькое земное знание», гордящегося тем, что у него 
«“чердачок” превалирует» (2, 153). «Па-па, не укрывайся же за слова! -  
умоляет его дочь, -  <...> всё, чем ты жил... разве уже не рухнуло?!» (2, 
161).
В свете сказанного рассмотрим теперь эпизод повести, который может 
гюказаться второстепенным, не связанным непосредственво с основной 
сюжетной линией. Однако Шмелев уделяет ему значительное место, дважды возвращаясь к его истолкованию, в процесс которого вовлечены почти 
все герои повести. Мы имеем возможность еще раз убедиться в точности 
оценки И.А. ]Ильина, писавшего, что повествование Шмелева «всегда не- 
развлеченно плывет в главном русле и ведет главную линию', этой линии 
служит каждс е слово, каждый перерыв, каждая пауза»*.
Речь идет о сцене у ворот Лавры, которой встречает героя- 
повествователя Сергиев Посад.
Абсурд! Абсурд!! -  Потом -  невнятное бормотание, в котором различаю что-то латинское, напомнившее мне из грам1матики Шульца и Хо- 
добая уложенные в стишок предлоги: “антэ-апуд-ад-адверзус”...; и снова с 
болью, с недоумением:
-Абсурд!.. Абсурд! <...>
Я различаю в бормотанье, будто он с кем-то спорит, в н у т р и  с е б я :
-  Это же абсолют-но... импоссибиле!.. Аб-солю-тно!.. Аб-солют-но!! 
Это же контрадикцию!.. 
“Антэ-апуд-ад-адверзус...” абсолю-тно!.. Абсурд!.. Аб-сурд!..
Бородатые мужики с кнутьями, -  видимо, приехавшие на базар крестьяне, -  глядят на него уг|5Юмо, вдумчиво, ждут чего-то. Слышу сторожкий 
шепот:
-  Вон чего говорит, “ад отверзу”!.. “Об-со-лю”1 Чего говорит-то.
“ Стало-ть ему известно... Какого-то Абсурду призывает... святого 
может.
-  Давно сидит и сидит — не сходит с своего места... ждет,.. Ему и открывается, такому...» (2, 146, 147).
Приват-доцент, гюгерявший рассудок, без конца повторяет одни и те 
же бессвязные слова и предлоги -  мертвые иноязычные, «культурные» 
слова, рассыпающиеся на бессмысленные элементы. А стоящие вокруг 
мужики воспринимают их как слова церковнославянские, как фрагменты 
небесной Истины, открывающиеся Христа ради юродивому.
По словам «бывшего профессора Академии», «бедняга Сергей Иванович спутал “залоги”, выражаясь этимологически-глагольной формой» (2, 
149), не осознал, что надругательство над Лаврой и святыми мощами -  наг 
сильственное, вызвано отнюдь не растратой золотого духовного запаса нации: «ворота з а т в о р е н ы ,  и лампады п о г а ш е н ы ! . .  Выражено в страдательном заг(оге» (2, 150). Характернейшая для чуткого к языку Шмелева

«грамматическая» метафора! В сухой грамматике, в языковой форме герой 
повести находит живое содержание.
Одной из важнейших идей повести «Куликово Поле» является мысль 
В.О. Ключевского, высказанная им в статье «Значение преп. Сергия Радонежского для русского народа и государства»: «Одним из отличительных 
признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги 
после падения»’. «Творя память преп. Сергия, -  писал Ключевский, -  мы 
проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка, обновляем 
его, пополняя произведенные в нем траты. Ворота лавры пр(5п. Сергия затворятся и лампады над его гробницей погаснут только то1’да, когда мы 
растратим этот запас без остатка, не пополняя его»®.
Приведенный выше эпизод из повести Шмелева представляется нам 
ярчайшим подтверждением этих мыслей русского историка. В нем раскрывается как трагическая ошибка интеллигента, потерявшего разум в 
своем отчаянии, так и глубинная правота православного народа, который 
«сердцем прав» и «сердцем з н а е т ;  Преподобный з д е с ь ,  с ним... со 
всем народом, ходит по народу, с о к р ы т ы й » (2, 149).
Характерно, что самым мудрым истолкователем народной этимологии 
в повести оказывается молодая девушка, дочь Среднева Оля (значимое для 
Шмелева имя!), о которой повествователь, любуясь ею, размышляет: «Какая она несовременная: извечное что-то в ней, за-земное... такие были 
христианские мученицы-девы» (2, 160). Оля становится для отца своеобразным толмачом, переводчиком церковных слов и истин, понимание которых утрачено образованным слоем:
«Он предложил старцу поужинать с ними, напиться чаю, но старец 
“как-то особенно тонко уклонился, не приняв и не отказав”:
-  Завтра день н е д е л ь н ы й ,  повечеру не вкушают.
Среднев тогда не понял, что значит -  “день недельный”. Оля после ему 
сказала, что значит -  “день воскресный”« (2, 156).
Сравним -  в первой части повести говорится: «Сухов определял, что 
старец говорил “священными словами, церковными, как Писание писано”, 
но ему было всё понятно» (2, 138-139).
Олина интерпретация выделенного нами эпизода повести оказывается 
самой точной и исчерпывающей:
«-Не кощунствуй, папа! -  крикнула Олечка с укором. -  <...> Бедный 
Сергей Иванович как бы Христа ради юродивый теперь, через него правда 
вопиет к Богу, и народ понимает это и принимает по-своему <.. .>
-  Да, мужички по-своему понимают... и, знаете, очень остроумно выуживают из его темных словес - с в о е .  Сергей Иванович путается в своих 
потемках, шепчет или выкрикивает: “На-ша традиция... на-ши традиции” -  
амужикисвое слышат: “Наше о т р о д и т с я ”! Недурно?..

-  и  они се-рдцем правы!.. -  отозвалась Олечка. -  Они правдой своей 
живут, слушают внутреннее в себе, и им о т к р ы в а е т с я .
Я дополнил, рассказав, как из “ад-адверзус”они вывели “ад отверзу”, а 
из “абсолютн1э” -  “обсолю”. Среднев расхохотался.
-  Чего тут смешного, папа!.. Верят, что “ад отворится”, и все освободятся... и будет не гниение и грязь, а чистая и крепкая жизнь, -  “обсолит- 
ся”!.. Только нужно истинную “соль”, а не ту, которая величала себя -  “солью земли” (2, 152).
Так Шмелев возвращает читателя к мысли, заявленной в начале повести бывшим следователем — мысли о духовном невежестве большей части 
русской интеллигенции, горделиво считавшей себя «солью земли». Эта 
«соль» потеряла свою силу и стала ни на что не годной: «Ни древнейших 
наших обител ей не знаем, ни летописей не видали в глаза, даже родной истории не знаем путно, Иваны Непомнящие какие-то <...> В чужие соборы 
шли, все галереи истоптали, а Икону свою открыли перед самым провалом 
в ад» (2, 134). В публицистике Шмелева эта идея выражена еще более откровенно, с болью и острым чувством вины: «Русская интеллигенция, роковым образом, н е с м о г л а  с о з д а т ь  к р е п к о г о  н а ц и о н а л ь н о г о  я д р а ,  к к о т о р о м у  бы т я н у л о с ь  с а м о е  с и л ь н о е ,  
с а м о е  я р к о е  по т а л а н т а м  из в с е г о  р у с с к о г о ,  ж и в о го . Не было н ационал ьно  воспитанной, сильной, русской интеллигенции» (2, 486).
Завершает свою повесть Шмелев тем идеальным осознанием интеллигенцией своей миссии, о котором мечтал долгие годы, до самой смерти: 
«...Идеалисты, дети родной культуры, мы теперь обрели верную основу, 
таинственно нам дарованную веру. И поняли, оба поняли, что идеалы 
наши питались ее с в е т о м » (2, 164).
Происходит это духовное исцеление не только потому, что свершилось 
чудо, но, прежде всего, потому, что душа жаждет исцеления. Красота и 
гармония живого Слова, заключающего в себе Истину, очищает героев от 
лживой словесной шелухи. «Всё тленно, но “Слову жизнь дана”, -  говорил 
И.С. Шмелев на чествовании нобелевского лауреата И.А. Бунина. -  Слово 
звучит, живет, животворит, — слово великого искусства. И если бы уже не 
было России, -  Слово ее создаст духовно»®.