Три года

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ТРИ ГОДА 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ТРИ ГОДА 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................4 
II ....................................................................................................13 
III...................................................................................................16 
IV...................................................................................................20 
V....................................................................................................26 
VI...................................................................................................32 
VII .................................................................................................34 
VIII................................................................................................40 
IX...................................................................................................43 
Х....................................................................................................47 
XI...................................................................................................54 
XII .................................................................................................58 
XIII................................................................................................60 
XIV................................................................................................65 
XV.................................................................................................70 
XVI................................................................................................75 
XVII ..............................................................................................79 

3 

I 

Было еще темно, но кое–где в домах уже засветились огни и в 
конце улицы из–за казармы стала подниматься бледная луна. 
Лаптев сидел у ворот на лавочке и ждал, когда кончится всенощная в церкви Петра и Павла. Он рассчитывал, что Юлия Сергеевна, возвращаясь от всенощной, будет проходить мимо, и тогда он 
заговорит с ней и, быть может, проведет с ней весь вечер. 
Он сидел уже часа полтора, и воображение его в это время рисовало московскую квартиру, московских друзей, лакея Петра, 
письменный стол; он с недоумением посматривал на темные, неподвижные деревья, и ему казалось странным, что он живет теперь не на даче в Сокольниках, а в провинциальном городе, в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо 
и при этом поднимают страшные облака пыли и играют на рожке. 
Он вспоминал длинные московские разговоры, в которых сам 
принимал участие еще так недавно, – разговоры о том, что без 
любви жить можно, что страстная любовь есть психоз, что, наконец, нет никакой любви, а есть только физическое влечение полов – и всё в таком роде; он вспоминал и думал с грустью, что если бы теперь его спросили, что такое любовь, то он не нашелся 
бы, что ответить. 
Всенощная отошла, показался народ. Лаптев с напряжением 
всматривался в темные фигуры. Уже провезли архиерея в карете, 
уже перестали звонить, и на колокольне один за другим погасли 
красные и зеленые огни – это была иллюминация по случаю храмового праздника, – а народ всё шел, не торопясь, разговаривая, 
останавливаясь под окнами. Но вот, наконец, Лаптев услышал 
знакомый голос, сердце его сильно забилось, и оттого, что Юлия 
Сергеевна была не одна, а с какими–то двумя дамами, им овладело отчаяние. 
«Это ужасно, ужасно! – шептал он, ревнуя ее. – Это ужасно!» 
На углу, при повороте в переулок, она остановилась, чтобы 
проститься с дамами, и в это время взглянула на Лаптева. 
– А я к вам, – сказал он. – Иду потолковать с вашим батюшкой. Он дома? 
– Вероятно, – ответила она. – В клуб ему еще рано. 
Переулок был весь в садах, и у заборов росли липы, бросавшие теперь при луне широкую тень, так что заборы и ворота на 

4 

одной стороне совершенно утопали в потемках; слышался оттуда 
шепот женских голосов, сдержанный смех, и кто–то тихо–тихо 
играл на балалайке. Пахло липой и сеном. Шепот невидимок и 
этот запах раздражали Лаптева. Ему вдруг страстно захотелось 
обнять свою спутницу, осыпать поцелуями ее лицо, руки, плечи, 
зарыдать, упасть к ее ногам, рассказать, как он долго ждал ее. От 
нее шел легкий, едва уловимый запах ладана, и это напомнило 
ему время, когда он тоже веровал в бога и ходил ко всенощной и 
когда мечтал много о чистой, поэтической любви. И оттого, что 
эта девушка не любила его, ему теперь казалось, что возможность 
того счастья, о котором он мечтал тогда, для него утеряна навсегда. 
Она с участием заговорила о здоровье его сестры Нины Федоровны. Месяца два назад у его сестры вырезали рак, и теперь все 
ждали возврата болезни. 
– Я была у нее сегодня утром, – сказала Юлия Сергеевна, – и 
мне показалось, что за эту неделю она не то чтобы похудела, а 
поблекла. 
– Да, да, – согласился Лаптев. – Рецидива нет, но с каждым 
днем, я замечаю, она становится всё слабее и слабее и тает на моих глазах. Не пойму, что с ней. 
– Господи, а ведь какая она была здоровая, полная, краснощекая! – проговорила Юлия Сергеевна после минутного молчания. 
– Ее здесь все так и звали московкой. Как хохотала! Она на 
праздниках наряжалась простою бабой, и это очень шло к ней. 
Доктор Сергей Борисыч был дома; полный, красный, в длинном ниже колен сюртуке и, как казалось, коротконогий, он ходил 
у себя в кабинете из угла в угол, засунув руки в карманы, и напевал вполголоса: «ру–ру–ру–ру». Седые бакены у него были растрепаны, голова не причесана, как будто он только что встал с 
постели. И кабинет его с подушками на диванах, с кипами старых 
бумаг по углам и с больным грязным пуделем под столом производил такое же растрепанное, шершавое впечатление, как он сам. 
– Тебя желает видеть м–сье Лаптев, – сказала ему дочь, входя 
в кабинет. 
– Ру–ру–ру–ру, – запел он громче и, повернув в гостиную, подал руку Лаптеву и спросил: – Что скажете хорошенького? 
Было темно в гостиной. Лаптев, не садясь и держа шляпу в руках, стал извиняться за беспокойство; он спросил, что делать, 
чтобы сестра спала по ночам, и отчего она так страшно худеет, и 

5 

его смущала мысль, что, кажется, эти самые вопросы он уже задавал доктору сегодня во время его утреннего визита. 
– Скажите, – спросил он, – не пригласить ли нам из Москвы 
какого–нибудь специалиста по внутренним болезням? Как вы 
думаете? 
Доктор вздохнул, пожал плечами и сделал обеими руками неопределенный жест. 
Было очевидно, что он обиделся. Это был чрезвычайно обидчивый, мнительный доктор, которому всегда казалось, что ему не 
верят, что его не признают в недостаточно уважают, что публика 
эксплоатирует его, а товарищи относятся к нему с недоброжелательством. Он всё смеялся над собой, говорил, что такие дураки, 
как он, созданы только для того, чтобы публика ездила на них 
верхом. 
Юлия Сергеевна зажгла лампу. Она утомилась в церкви, и это 
было заметно по ее бледному, томному лицу, по вялой походке. 
Ей хотелось отдохнуть. Она села на диван, положила руки на колени и задумалась. Лаптев знал, что он некрасив, и теперь ему казалось, что он даже ощущает на теле эту свою некрасоту. Он был 
невысок ростом, худ, с румянцем на щеках, и волосы у него уже 
сильно поредели, так что зябла голова. В выражении его вовсе не 
было той изящной простоты, которая даже грубые, некрасивые 
лица делает симпатичными; в обществе женщин был неловок, излишне разговорчив, манерен. И теперь он почти презирал себя за 
это. Чтобы Юлия Сергеевна не скучала в его обществе, нужно 
было говорить. Но о чем? Опять о болезни сестры? 
И он стал говорить о медицине то, что о ней обыкновенно говорят, похвалил гигиену и сказал, что ему давно хочется устроить 
в Москве ночлежный дом и что у него даже уже есть смета. По 
его плану рабочий, приходя вечером в ночлежный дом, за пять–
шесть копеек должен получать порцию горячих щей с хлебом, 
теплую, сухую постель с одеялом и место для просушки платья и 
обуви. 
Юлия Сергеевна обыкновенно молчала в его присутствии, и 
он странным образом, быть может чутьем влюбленного, угадывал 
ее мысли и намерения. И теперь он сообразил, что если она после 
всенощной не пошла к себе переодеваться и пить чай, то, значит, 
пойдет сегодня вечером еще куда–нибудь в гости. 
– Но я не тороплюсь с ночлежным домом, – продолжал он уже 
с раздражением и досадой, обращаясь к доктору, который глядел 

6 

на него как–то тускло и с недоумением, очевидно не понимая, зачем это ему понадобилось поднимать разговор о медицине и гигиене. – И, должно быть, не скоро еще я воспользуюсь нашею 
сметой. Я боюсь, что наш ночлежный дом попадет в руки наших 
московских святош и барынь–филантропок, которые губят всякое 
начинание. 
Юлия Сергеевна поднялась и протянула Лаптеву руку. 
– Виновата, – сказала она, – мне пора. Поклонитесь вашей сестре, пожалуйста. 
– Ру–ру–ру–ру, – запел доктор. – Ру–ру–ру–ру. 
Юлия Сергеевна вышла, и Лаптев немного погодя простился с 
доктором и пошел домой. Когда человек неудовлетворен и чувствует себя несчастным, то какою пошлостью веет на него от этих 
лип, теней, облаков, от всех этих красот природы, самодовольных 
и равнодушных! Луна стояла уже высоко, и под нею быстро бежали облака. «Но какая наивная, провинциальная луна, какие тощие, жалкие облака!» – думал Лаптев. Ему было стыдно, 
что он только что говорил о медицине и о ночлежном доме, он 
ужасался, что и завтра у него не хватит характера, и он опять будет пытаться увидеть ее и говорить с ней и еще раз убедится, что 
он для нее чужой. Послезавтра – опять то же самое. Для чего? И 
когда и чем всё это кончится? 
Дома он пошел к сестре. Нина Федоровна была еще крепка на 
вид и производила впечатление хорошо сложенной, сильной 
женщины, но резкая бледность делала ее похожей на мертвую, 
особенно когда она, как теперь, лежала на спине, с закрытыми 
глазами; возле нее сидела ее старшая дочь, Саша, десяти лет, и 
читала ей что–то из своей хрестоматии. 
– Алеша пришел, – проговорила больная тихо, про себя. 
Между Сашей и дядей давно уже установилось молчаливое 
соглашение: они сменяли друг друга. Теперь Саша закрыла свою 
хрестоматию и, не сказав ни слова, тихо вышла из комнаты; Лаптев взял с комода исторический роман и, отыскав страницу, какую нужно, сел и стал читать вслух. 
Нина Федоровна была московская уроженка. Детство и 
юность ее и двух братьев прошли на Пятницкой улице, в родной 
купеческой семье. Детство было длинное, скучное; отец обходился сурово и даже раза три наказывал ее розгами, а мать чем–то 
долго болела и умерла; прислуга была грязная, грубая, лицемерная; часто приходили в дом попы и монахи, тоже грубые и лице
7 

мерные; они пили и закусывали и грубо льстили ее отцу, которого не любили. Мальчикам посчастливилось поступить в гимназию, а Нина так и осталась неученой, всю жизнь писала каракулями и читала одни только исторические романы. Лет 17 назад, 
когда ей было 22 года, она на даче в Химках познакомилась с теперешним своим мужем Панауровым, помещиком, влюбилась и 
вышла за него замуж против воли отца, тайно. Панауров, красивый, немножко наглый, закуривающий из лампадки и посвистывающий, казался ее отцу совершенным ничтожеством, и, когда 
потом зять в своих письмах стал требовать приданого, старик написал дочери, что посылает ей в деревню шубы, серебро и разные 
вещи, оставшиеся после матери, и 30 тысяч деньгами, но без родительского благословения; потом прислал еще 20 тысяч. Деньги 
эти в приданое были прожиты, имение продано, и Панауров переселился с семьей в город и поступил на службу в губернское 
правление. В городе он завел себе другую семью, и это вызывало 
каждый день много разговоров, так как незаконная семья его жила открыто. 
Нина Федоровна обожала своего мужа. И теперь, слушая исторический роман, она думала о том, как она много пережила, 
сколько выстрадала за всё время, и что если бы кто–нибудь описал ее жизнь, то вышло бы очень жалостно. Так как опухоль у нее 
была в груди, то она была уверена, что и болеет она от любви, от 
семейной жизни, и что в постель ее уложили ревность и слезы. 
Но вот Алексей Федорыч закрыл книгу и сказал: 
– Конец и богу слава. Завтра другой начнем. 
Нина Федоровна засмеялась. Она всегда была смешлива, но 
теперь Лаптев стал замечать, что у нее от болезни минутами как 
будто ослабевал рассудок, и она смеялась от малейшего пустяка и 
даже без причины. 
– Без тебя тут до обеда приходила Юлия, – сказала она. – Как 
я поглядела, она не очень–то верит своему папаше. Пусть, говорит, вас лечит мой папа, но вы все–таки потихоньку напишите 
святому старцу, чтобы он за вас помолился. Тут у них завелся 
старец какой–то. Юличка у меня зонтик свой забыла, ты ей пошли завтра, – продолжала она, помолчав немного. – Нет, уж когда конец, то не помогут ни доктора, ни старцы. 
– Нина, отчего ты по ночам не спишь? – спросил Лаптев, чтобы переменить разговор. 
– Да так. Не сплю, вот и всё. Лежу себе и думаю. 

8 

– О чем же ты думаешь, милая? 
– О детях, о тебе... о своей жизни. Я ведь, Алеша, много пережила. Как начнешь вспоминать, как начнешь... Господи боже 
мой! – Она засмеялась. – Шутка ли, пять раз рожала, троих похоронила... Бывало, собираешься родить, а мой Григорий Николаич 
в это время у другой сидит, послать за акушеркой или за бабкой 
некого, пойдешь в сени или в кухню за прислугой, а там жиды, 
лавочники, ростовщики – ждут, когда он домой вернется. Голова, 
бывало, кружится... Он не любил меня, хоть и не высказывал этого. Теперь–то я угомонилась, отлегло от сердца, а прежде, когда 
помоложе была, обидно было, – обидно, ах, как обидно, голубчик! Раз – это еще в деревне было – застала я его в саду с одною 
дамой, и ушла я... ушла, куда глаза мои глядят, и не знаю, как 
очутилась на паперти, упала на колени: «Царица, говорю, небесная!» А на дворе ночь, месяц светит... 
Она утомилась, стала задыхаться; потом, отдохнувши немного, взяла брата за руку и продолжала слабым, беззвучным голосом: 
– Какой ты, Алеша, добрый... Какой ты умный... Какой из тебя 
хороший человек вышел! 
В полночь Лаптев простился с нею и, уходя, взял с собой зонтик, забытый Юлией Сергеевной. Несмотря на позднее время, в 
столовой прислуга, мужская и женская, пила чай. Какой беспорядок! Дети не спали и находились тут же в столовой. Говорили тихо, вполголоса, и не замечали, что лампа хмурится и скоро погаснет. Все эти большие и маленькие люди были обеспокоены целым рядом неблагоприятных примет, и настроение было угнетенное: разбилось в передней зеркало, самовар гудел каждый 
день и, как нарочно, даже теперь гудел; рассказывали, что из ботинки Нины Федоровны, когда она одевалась, выскочила мышь. 
И страшное значение всех этих примет было уже известно детям; 
старшая девочка, Саша, худенькая брюнетка, сидела за столом 
неподвижно, и лицо у нее было испуганное, скорбное, а младшая, 
Лида, семи лет, полная блондинка, стояла возле сестры и смотрела на огонь исподлобья. 
Лаптев спустился к себе в нижний этаж, в комнаты с низкими 
потолками, где постоянно пахло геранью и было душно. В гостиной у него сидел Панауров, муж Нины Федоровны, и читал газету. Лаптев кивнул ему головой и сел против. Оба сидели и мол
9 

чали. Случалось, что так молча они проводили целые вечера, и 
это молчание не стесняло их. 
Пришли сверху девочки прощаться. Панауров молча, не спеша, несколько раз перекрестил обеих и дал им поцеловать свою 
руку, они сделали реверанс, затем подошли к Лаптеву, который 
тоже должен был крестить их и давать им целовать свою руку. 
Эта церемония с поцелуями и реверансами повторялась каждый 
вечер. 
Когда девочки вышли, Панауров отложил в сторону газету и 
сказал: 
– Скучно в нашем богоспасаемом городе! Признаюсь, дорогой 
мой, – добавил он со вздохом, – я очень рад, что вы наконец нашли себе развлечение. 
– Вы о чем это? – спросил Лаптев. 
– Давеча я видел, как вы выходили из дома доктора Белавина. 
Надеюсь, вы ходили туда не ради папаши. 
– Конечно, – сказал Лаптев и покраснел. 
– Ну, конечно. А, кстати сказать, другого такого одра, как этот 
папаша, не сыскать днем с огнем. Вы не можете себе представить, что это за нечистоплотная, бездарная и неуклюжая скотина! 
У вас там, в столице, до сих пор еще интересуются провинцией 
только с лирической стороны, так сказать, со стороны пейзажа и 
Антона Горемыки, но, клянусь вам, мой друг, никакой лирики 
нет, а есть только дикость, подлость, мерзость – и больше ничего. 
Возьмите вы здешних жрецов науки, здешнюю, так сказать, интеллигенцию. Можете ли себе представить, здесь в городе 28 
докторов, все они нажили себе состояния и живут в собственных 
домах, а население между тем по–прежнему находится в самом 
беспомощном положении. Вот понадобилось сделать Нине операцию, в сущности пустую, а ведь для этого пришлось выписывать хирурга из Москвы – здесь ни один не взялся. Вы не можете 
себе представить. Ничего они не знают, не понимают, ничем не 
интересуются. Спросите–ка их, например, что такое рак? Что? 
Отчего он происходит? 
И Панауров стал объяснять, что такое рак. Он был специалистом по всем наукам и объяснял научно всё, о чем бы ни зашла 
речь. Но объяснял он всё как–то по–своему. У него была своя 
собственная теория кровообращения, своя химия, своя астрономия. Говорил он медленно, мягко, убедительно и слова «вы не 
можете себе представить» произносил умоляющим голосом, щу
10