Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Супруга

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627533.01.99
Чехов, А.П. Супруга [Электронный ресурс] / А.П. Чехов. - Москва : Инфра-М, 2015. - 8 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/517613 (дата обращения: 28.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

СУПРУГА 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СУПРУГА 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СУПРУГА 

– Я просил вас не убирать у меня на столе, – говорил Николай 
Евграфыч. – После ваших уборок никогда ничего не найдешь. 
Где телеграмма? Куда вы ее бросили? Извольте искать. Она из 
Казани, помечена вчерашним числом. 
Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и молча подала 
их доктору; но всё это были городские телеграммы, от пациентов. 
Потом искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны. 
Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал, что жена 
вернется домой не скоро, по крайней мере часов в пять. Он не верил ей и, когда она долго не возвращалась, не спал, томился, и в 
то же время презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые кто–то каждый 
день присылал ей и которые распространяли по всему дому приторный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему очень 
нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала в себе ничего, кроме поздравления с праздником. 
В комнате жены на столе, под коробкой с почтовой бумагой, 
он нашел какую–то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она 
была адресована на имя тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, 
из Монте–Карло, подпись: Michel... Из текста доктор не понял ни 
одного слова, так как это был какой–то иностранный, по–
видимому, английский язык. 
– Кто этот Мишель? Почему из Монте–Карло? Почему на имя 
тещи? 
За время семилетней супружеской жизни он привык подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не раз приходило в 
голову, что благодаря этой домашней практике из него мог бы 
выйти теперь отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же вспомнил, как года полтора назад он был 
с женой в Петербурге и завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инженер представил ему и его жене молодого человека лет 22–23, которого звали Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме 
жены фотографию этого молодого человека с надписью по–

3 

французски: «на память о настоящем и в надежде на будущее»; 
потом он раза два встречал его самого у своей тещи... И как раз 
это было то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра, и всё просила у него 
заграничного паспорта, а он отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно. 
Полгода назад товарищи–врачи решили, что у него начинается 
чахотка, и посоветовали ему бросить всё и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна сделала вид, что это ее очень 
испугало; она стала ласкаться к мужу и всё уверяла, что в Крыму 
холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и 
будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить... 
И теперь он понимал, почему жене так хочется именно в Ниццу: ее Michel живет в Монте–Карло. 
Он взял английско–русский словарь и, переводя слова и угадывая их значение, мало–помалу составил такую фразу: «Пью 
здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду приезда». Он представил себе, какую бы смешную, жалкую роль он играл, если бы согласился поехать с женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и в 
сильном волнении стал ходить по всем комнатам. В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость. Сжимая кулаки и 
морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой, грубый человек, 
по профессии хирург – как это он мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому слабому, ничтожному, продажному, 
низкому созданию? 
– Маленькая ножка! – бормотал он, комкая телеграмму. – Маленькая ножка! 
От того времени, когда он влюбился и сделал предложение и 
потом жил семь лет, осталось воспоминание только о длинных 
душистых волосах, массе мягких кружев и о маленькой ножке, в 
самом деле очень маленькой и красивой; и теперь еще, казалось, 
от прежних объятий сохранилось на руках и лице ощущение 
шелка и кружев – и больше ничего. Ничего больше, если не считать истерик, визга, попреков, угроз и лжи, наглой, изменнической лжи... Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора в 
дом нечаянно влетала птица и начинала неистово биться о стекла 
и опрокидывать вещи, так и эта женщина, из совершенно чуждой 

4 

ему среды, влетела в его жизнь и произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в комнатах его пошлая кокоточная обстановка, а из десяти тысяч, которые он зарабатывает 
ежегодно, он никак не соберется послать своей матери–попадье 
хотя бы десять рублей и уже должен по векселям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире жила шайка разбойников, 
то и тогда бы жизнь его не была так безнадежно, непоправимо 
разрушена, как при этой женщине. 
Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в постель и 
согреться, но он не мог, и всё ходил по комнатам или садился за 
стол и нервно водил карандашом по бумаге, и писал машинально: 
«Проба пера... Маленькая ножка»... 
К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем одного себя, 
ему казалось теперь, что если бы Ольга Дмитриевна вышла за 
другого, который мог бы иметь на нее доброе влияние, то – кто 
знает? – в конце концов, быть может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же плохой психолог и не знает женской души, 
к тому же неинтересен, груб... 
«Мне уже осталось немного жить, – думал он, – я труп и не 
должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно и 
глупо отстаивать какие–то свои права. Я объяснюсь с ней; пусть 
она уходит к любимому человеку... Дам ей развод, приму вину на 
себя...» 
Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет и упала в кресло. 
– Противный, толстый мальчишка, – сказала она, тяжело дыша, и всхлипнула. – Это даже нечестно, это гадко. – Она топнула 
ногой. – Я не могу, не могу, не могу! 
– Что такое? – спросил Николай Евграфыч, подходя к ней. 
– Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял мою 
сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла. 
Она плакала самым серьезным образом, как девочка, и не 
только платок, но даже перчатки у нее были мокры от слез. 
– Что ж делать! – вздохнул доктор. – Потерял, так и потерял, 
ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно поговорить с тобой. 
– Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он бедный... 
Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она говорила 
всё о студенте и о своих потерянных пятнадцати рублях. 

5 

– Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи, пожалуйста! – сказал он с раздражением. 
– Мне надо переодеться! – заплакала она. – Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно! 
Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах белого вина, того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила). 
Она пошла к себе и немного погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой легкий с 
кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее 
распущенные волосы и маленькую ножку в туфле. 
– Ты о чем хочешь говорить? – спросила она, покачиваясь в 
кресле. 
– Я нечаянно увидел вот это... – сказал доктор и подал ей телеграмму. 
Она прочла и пожала плечами. 
– Что ж? – сказала она, раскачиваясь сильнее. – Это обыкновенное поздравление с Новым годом и больше ничего. Тут нет 
секретов. 
– Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. 
Да, я не знаю, но у меня есть словарь. Это телеграмма от Риса, он 
пьет здоровье своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но 
оставим, оставим это... – продолжал доктор торопливо. – Я вовсе 
не хочу упрекать тебя или делать сцену. Довольно уже было и 
сцен, и попреков, пора кончить... Вот что я тебе хочу сказать: ты 
свободна и можешь жить, как хочешь. 
Помолчали. Она стала тихо плакать. 
– Я освобождаю тебя от необходимости притворяться и лгать, 
– продолжал Николай Евграфыч. – Если любишь этого молодого 
человека, то люби; если хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова, а я уже калека, жить мне осталось недолго. Одним словом... ты меня понимаешь. 
Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмитриевна, 
плача и голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, 
что она любит Риса и ездила с ним кататься за город, бывала у 
него в номере, и в самом деле ей очень хочется теперь поехать за 
границу. 
– Видишь, я ничего не скрываю, – сказала она со вздохом. – 
Вся душа моя нараспашку. И я опять умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт! 

6 

– Повторяю: ты свободна. 
Она пересела на другое место, поближе к нему, чтобы взглянуть на выражение его лица. Она не верила ему и хотела теперь 
понять его тайные мысли. Она никогда никому не верила, и как 
бы благородны ни были намерения, она всегда подозревала в них 
мелкие или низменные побуждения и эгоистические цели. И когда она пытливо засматривала ему в лицо, ему показалось, что у 
нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек. 
– Когда же я получу паспорт? – спросила она тихо. 
Ему вдруг захотелось сказать «никогда», но он сдержал себя и 
сказал: 
– Когда хочешь. 
– Я поеду только на месяц. 
– Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод, приму вину 
на себя, и Рису можно будет жениться на тебе. 
– Но я вовсе не хочу развода! – живо сказала Ольга Дмитриевна, делая удивленное лицо. – Я не прошу у тебя развода! Дай мне 
паспорт, вот и всё. 
– Но почему же ты не хочешь развода? – спросил доктор, начиная раздражаться. – Ты странная женщина. Какая ты странная! 
Если ты серьезно увлеклась и он тоже любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего не придумаете лучше брака. И неужели 
ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером? 
– Я понимаю вас, – сказала она, отходя от него, и лицо ее приняло злое, мстительное выражение. – Я отлично понимаю вас. Я 
надоела вам, и вы просто хотите избавиться от меня, навязать 
этот развод. Благодарю вас, я не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от вас не уйду, не уйду, не уйду! Во–первых, я 
не желаю терять общественного положения, – продолжала она 
быстро, как бы боясь, что ей помешают говорить, – во–вторых, 
мне уже 27 лет, а Рису 23; через год я ему надоем и он меня бросит. И в–третьих, если хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение может продолжаться долго... Вот вам! Не уйду я от вас. 
– Так я тебя выгоню из дому! – крикнул Николай Евграфыч и 
затопал ногами. – Выгоню вон, низкая, гнусная женщина! 
– Увидим–с! – сказала она и вышла. 
Уже давно рассвело на дворе, а доктор всё сидел у стола, водил карандашом по бумаге и писал машинально: 
«Милостивый государь... Маленькая ножка...» 

7 

Или же он ходил и останавливался в гостиной перед фотографией, снятой семь лет назад, вскоре после свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга Дмитриевна, когда ей было двадцать лет, и он сам в качестве 
молодого, счастливого мужа. Тесть, бритый, пухлый, водяночный 
тайный советник, хитрый и жадный до денег, теща – полная дама 
с мелкими и хищными чертами, как у хорька, безумно любящая свою дочь и во всем помогающая ей; если бы дочь душила 
человека, то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила 
бы ее своим подолом. У Ольги Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более выразительные и смелые, чем у матери; 
это уж не хорек, а зверь покрупнее! А сам Николай Евграфыч 
глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком–рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась 
по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и всё то, о чем мечтал, когда еще студентом пел песню: «Не 
любить – погубить значит жизнь молодую»... 
И опять, с недоумением, спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, по воспитанию – бурсак, простой, грубый и 
прямой человек, мог так беспомощно отдаться в руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по натуре совершенно чуждого ему существа. 
Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы ехать в 
больницу, в кабинет вошла горничная. 
– Что вам? – спросил он. 
– Барыня встала и просят двадцать пять рублей, что вы давеча 
обещали.