Рано!

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

РАНО! 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

РАНО! 

В селе Шальнове звонят к заутрене. Солнце на горизонте уже 
целуется с землей, побагровело и скоро спрячется. В кабаке Семена, переименованном недавно в трактир – титул, совсем не 
идущий избенке с ощипанной крышей и с парой тусклых окошек, 
– сидят двое охотников–мужиков. Одного из них зовут Филимоном Слюнкой. Это старик лет 60, бывший дворовый графов Завалиных, по профессии слесарь, служивший когда–то на гвоздильной фабрике, прогнанный за пьянство и лень и ныне живущий на 
иждивении своей жены–старухи, просящей милостыню. Он тощ, 
хил, с облезлой бороденкой, говорит с присвистом и после каждого слова моргает правой стороной лица и судорожно подергивает правым плечом. Другой, Игнат Рябов, здоровенный, плечистый мужик, никогда ничего не делающий и вечно молчащий, 
сидит в углу под большой вязкой баранок. Дверь, открытая вовнутрь, бросает на него густую тень, так что Слюнке и кабатчику 
Семену видны только его латаные колени, длинный мясистый 
нос и большой чуб, выбившийся на волю из густой, нечесаной 
путаницы, покрывающей его голову. Семен, маленький, болезненный человечек с длинной жилистой шеей и с бледным лицом, 
стоит за прилавком, печально глядит на вязку баранок и смиренно покашливает. 
– Ты таперича рассуди в своей голове, ежели в тебе есть ум, – 
говорит ему Слюнка, моргая щекой. – Вещь лежит у тебя без всякого действия, и нет тебе никакой пользы, а нам она надобна. 
Охотник без ружья всё равно, что пономарь без голоса. Это понимать надо в уме, а ты вот, вижу, не понимаешь, стало быть, в 
тебе настоящего ума–то и нету... Отдай! 
– Ведь ты же заложил у меня ружье! – говорит тоненьким, 
бабьим голоском Семен, глубоко вздыхая и не отрывая глаз от 
вязки баранок. – Отдай рубль, что взял, тогда и бери ружье. 
– Нету у меня рубля. Я тебе, Семен Митрич, как перед богом: 
дай ты мне ружье, похожу нынче с Игнашкой и опять тебе его 
принесу. Накажи меня бог, принесу. Ежели не принесу, чтоб мне 
ни на том, ни на этом свете счастья не было. 
– Семен Митрич, дай! – говорит басом Игнат Рябов, и в голосе 
его слышится страстное желание получить просимое. 

2 

– Да зачем вам ружье? – вздыхает Семен, печально покачивая 
головой. – Какая теперь охота? На дворе еще зима и акроме ворон да галок никакой твари. 
– Какая ж зима? Нешто это зима? – говорит Слюнка, выковыривая пальцем из трубки пепел. – Оно, конечно, рано еще, да ведь 
вальшнепа не угадаешь. Вальшнеп такая птица, что его сторожить нужно. Неровен час, просидишь дома поджидаючи, ан перелет–то и прозевал, жди до осени... Такое дело! Вальшнеп не 
грач... В прошлом годе на Страстной уж он летел, а в третьем годе до Фоминой ждать пришлось. Нет, уж ты сделай милость, Семен Митрич, дай нам ружье! Заставь вечно бога молить. Словно 
на грех, и Игнашка свое ружье пропил. Эх, когда пьешь, не чувствуешь, а таперя... Эх, глядеть бы на нее, на водку проклятую, не 
хотел! Истинно, кровь сатанинская! Дай, Семен Митрич! 
– Не дам! – говорит Семен, складывая на груди свои желтые 
ручки, как перед молитвой. – Надо по совести, Филимонушка... 
Из заклада вещь зря не берется, надо деньги платить... Да и то 
рассуди, к чему птицу бить? Зачем? Таперя пост, не станешь есть. 
Слюнка конфузливо переглядывается с Рябовым, вздыхает и 
говорит: 
– Нам бы только на тяге постоять. 
– А зачем? Всё глупости... Не такой ты комплекции, чтоб глупостями заниматься... Игнашка, так и быть уж, человек непонимающий, его бог обидел, а ты, слава тебе господи, старик, умирать пора. Вот ко всенощной бы шел. 
Напоминание о старости, видимо, коробит Слюнку. Он крякает, морщит лоб и молчит целую минуту. 
– Послушай ты меня, Семен Митрич! – говорит он горячо, 
поднимаясь и уже моргая не одной правой щекой, а всем лицом. – 
Истинно, как перед богом... разрази меня создатель, после Святой 
получу от Степана Кузьмича за оси и отдам тебе не руб, а два! 
Накажи меня бог! Перед образом тебе говорю, только дай ты мне 
ружье! 
– Да–ай! – говорит воющим басом Рябов; слышно, как теснится его дыхание, и чувствуется, что он хотел бы сказать многое, но 
не находит слов. – Да–ай! 
– Нет, братцы, и не просите, – вздыхает Семен, печально покачивая головой. – Не вводите в грех. Не дам я вам ружья. Нет 
такой моды, чтобы вещь из залога вынимать и денег не платить. 
Да и к чему баловство? Идите себе с богом! 

3 

Слюнка утирает рукавом вспотевшее лицо и начинает горячо 
клясться и просить. Он крестится, протягивает к образу руки, 
призывает в свидетели своих покойных отца и мать, но Семен 
по–прежнему глядит смиренно на вязку баранок и вздыхает. В 
конце концов Игнашка Рябов, дотоле не двигавшийся, порывисто 
поднимается и бухает перед кабатчиком земной поклон, но и это 
не действует! 
– Подавись же ты моим ружьем, сатана! – говорит Слюнка, 
моргая лицом и дергая плечами. – Подавись, холера, разбойницкая душа! 
Бранясь и потрясая кулаками, он выходит с Рябовым из кабака 
и останавливается среди дороги. 
– Не дал, проклятый! – говорит он плачущим голосом, обиженно глядя в лицо Рябова. 
– Не дал! – басит Рябов. 
Окошки крайних изб, скворечня на кабаке, верхушки тополей 
и церковный крест горят ярким золотым пламенем. Видна уже 
только половина солнца, которое, уходя на ночлег, мигает, переливает багрянцем и, кажется, радостно смеется. Слюнке и Рябову 
видно, как направо от солнца, в двух верстах от села темнеет лес, 
как по ясному небу бегут куда–то мелкие облачки, и они чувствуют, что вечер будет ясным, тихим. 
– Самая пора таперя, – говорит Слюнка, моргнув лицом. – Хорошо бы постоять часок–другой. Не дал, проклятый, чтоб ему... 
– Ежели для тяги, то самое таперя и время... – выговаривает, 
заикаясь, как бы через силу, Рябов. 
Постояв немного; они, ни слова не говоря друг другу, выходят 
из села и глядят на темную полосу леса. Всё небо над лесом усеяно движущимися черными точками – это грачи летят на ночлег... 
Снег, кое–где белеющий на темно–бурой пашне, слегка золотится 
от солнца. 
– В прошлом годе в эту пору я в Живках стоял, – говорит после долгого молчания Слюнка. – Трех вальшнепов принес. 
Опять наступает молчание. Оба долго стоят и глядят на лес, 
потом лениво трогаются с места и идут от села по грязной дороге. 
– Надо думать, вальшнепа еще не прилетали, – говорит Слюнка. – А может, уж и есть. 
– Костька сказывал, что еще нету. 
– Может, и нету... Кто их знает! Год в год не приходится. Одначе грязь! 

4 

– А постоять надо бы. 
– Стало быть, надо! Отчего не постоять? Постоять можно. Оно 
бы не мешало пойти в лес поглядеть. Ежели есть, Костьке скажем, а то и сами, может, достанем ружье и завтра выйдем. Эка 
напасть, прости господи, надоумил же меня нечистый ружье в 
кабак снести! Этакое горе, что и сказать тебе, Игната, не умею! 
Беседуя таким образом, охотники подходят к лесу. Солнце уже 
село и оставило после себя красную, как пожарное зарево, полосу, перерезанную кое–где облаками; цвет этих облаков не поймешь: края их красны, но сами они то серы, то лиловы, то пепельны. В лесу между густыми ветвями елей и под кустами березняка темно, и в воздухе ясно вырисовываются только крайние, 
обращенные к солнцу ветки с их пузатыми почками и лоснящейся корой. Пахнет тающим снегом и перегнивающими листьями. 
Тихо, ничто не шевелится. Издали доносится утихающий крик 
грачей. 
– Теперь бы в Живках постоять, – шепчет Слюнка, с ужасом 
глядя на Рябова. – Там важная тяга. 
Рябов тоже с ужасом глядит на Слюнку, не мигая и раскрыв 
рот. 
– Славное время, – говорит дрожащим шёпотом Слюнка. – 
Хорошую весну господь посылает... А надо думать, вальшнепа 
уже есть... Отчего им не быть... День теперь стоит теплый... Поутру журавли летели – видимо–невидимо! 
Слюнка и Рябов, осторожно шлепая по талому снегу и увязая в 
грязи, проходят по краю леса шагов двести и останавливаются. 
Лица их выражают испуг и ожидание чего–то страшного, необыкновенного. Они стоят как вкопанные, молчат, не шевелятся, 
и руки их постепенно принимают такое положение, как будто они 
держат ружья с взведенными курками... 
Большая тень ползет слева и заволакивает землю. Наступают 
вечерние сумерки. Если поглядеть направо, то сквозь кусты и 
стволы деревьев видны багровые пятна зари. Тихо и сыро... 
– Не слыхать, – шепчет Слюнка, пожимаясь от холода и 
всхлипывая своим озябшим носиком. 
Но, испугавшись своего шёпота, он грозит кому–то пальцем, 
делает большие глаза и сжимает губы. Слышится легкий треск. 
Охотники значительно переглядываются и взглядами сообщают 
друг другу, что это пустяки, трещит сухая веточка или кора. Вечерняя тень всё растет и растет, багряные пятна мало–помалу ту
5 

скнеют, и сырость становится неприятною. Долго стоят охотники, но ничего они не слышат и не видят. Каждое мгновение ждут 
они, что вот–вот пронесется в воздухе тонкий свист, послышится 
торопливое карканье, похожее на кашель осипшего детского горла, хлопанье крыльев. 
– Нет, не слыхать! – говорит вслух Слюнка, опуская руки и 
начиная мигать глазами. – Знать, но прилетали еще. 
– Рано! 
– То–то, что рано... 
Охотники не видят лиц друг друга. Воздух темнеет быстро. 
– Деньков пять еще подождать, – говорит Слюнка, выходя с 
Рябовым из–за куста. – Рано! 
Оба идут домой и молчат всю дорогу.